И что я прочитаю между строк
твоих последних писем, страстных, нежных?
Что ты безвинно стар и одинок
среди фемин в одёжках белоснежных
и праздничных? Надежды не тая,
летят они на твой огонь запретный,
чтобы развеять грусть анахорета.
А у тебя есть только… Только я.
Последнее пристанище твоё,
далёкое – и вправду, не добраться.
И рад бы в рай, да долгое питьё
российского коньячного эрзаца
так пригвоздило к месту – не поднять
ни век, ни рук, ни духа боевого.
И что осталось? Только слово… Слово,
листки бумаги, ручка. Рукоять
пера, ножа, меча, секиры, сабли?
Сей режущий кровавый инструмент
всегда нам помогал. Под «Крибле-крабле-
и - Бум-с» (вот это – радостный момент!)
ложилась строчка первая на плаху,
а дальше уж письмо само велось
строкой неровной, буквы – вкривь и вкось,
лилось, лилось. Ни совести, ни страху,
ни блефа, ни скуления ханжей
в нём не было. Одна любовь до гроба.
В нём звательных и местных падежей
катились волны. В нём слова «зазноба,
голубушка, отрада и отнюдь»
пестрели. Я, мой друг, за них прощала
тебе пренебрежение вещами,
которых мне самой не оттолкнуть.
И вот – остались письма у меня.
Последние послания. Чернила
там расплылись, мне пальцы очерня,
да что там пальцы – душу очернило.
Надолго ль? Навсегда? Но, знаю, - впрок.
И явятся ли новые пророки,
когда я наизусть запомню строки
и то, что прочитаю между строк?