К истокам 5 Резниченко.
…Отстраненный от нас, часто скользящий по листам конспекта взгляд, и еще он выше голов, куда-то за наши спины, к сводам потолка или на улицу; торопливый, несколько захлебывающийся, как атака необстрелянной пехоты, голос, не совсем внятная дикция… Нет, совсем не этим запомнилась мне преподаватель русской литературы XVII века Людмила Ивановна Резниченко… Неизмеримо больше дала она мне и части моих однокурсниц своей подвижнической внеаудиторной работой.
Хочу отвлечься и сказать о нажитом, собственном, чтобы стало ясно, отчего я так благодарен Людмиле Ивановне.
Через год уже тридцать лет моему бессменному обитанию в школе. Даже во время творческого отпуска или ухода в газету «Вельск-инфо» я не разрывал окончательно с ней отношений: что-то всегда еще и преподавал по субботам.
Спросите себя: что вы помните со дней школы, если свет их едва-едва пробивается через почти сорокалетний тугой, замшелый совершенно пласт времени? Что? Ссора с одноклассником, обида на учителя, шалость, сбегание с уроков, походы, лица наставников и их голоса… И рядом с этим гигантская, размером в десять лес, размытая до невидимости, обезличенная, выцветшая полоса уроков, уроков, уроков, слившаяся в один, неразличимый. За редким исключением.
За этим обезличенным цветет в нас и по сей день личность неординарных учителей. Часто мы и не подозреваем, а вернее, не задумываемся, что она поселилась в нас, обросши уже нашими родимыми пятнышками, особинками и бугорками.
Я часто говорю: я могу помочь только тем, кто что-то хочет. Вот, собственно, и вся миссия Учителя на Земле. Моя уж точно. Помочь во всем, что можешь сам тем, кто хочет расти, кто обращает к тебе свои глаза, свою душу. Я еще никого не перевоспитал, не наставил на путь истинный. И не верю в это. И не видел за 30 лет ни одного педагога, исправившего двоечника, бездельника, хулигана… Безделье, съедание ленью, распад всегда только разрастались с возрастом. А я был только наблюдателем. Не равнодушным, но осознающим, что виденное – неизбежность непоправимая. И я также верю, что наши с вами страсти, коллеги, увлеченности, странности и чудинки, особенности и непохожести и остаются в памяти наших учеников. Это может проявляться и на уроках, и вне их.
Почему, спрашиваю себя, подарили мне мои ученики Дима Задорин и Сережа Головин альбом художника Левитана с подписью «Лучшему Учителю всех времен и народов»?
А несколько лет подряд мы с ними катались на велосипедах на берег реки, разжигали костер, что-то перекусывали и – читали, читали! Читали «Продавец воздуха» Беляева, Библию, «Антоновские яблоки» Бунина, роман «Непобедимый» Станислава Лема, «Собор Парижской Богоматери» Гюго. И мужики, которым сегодня за тридцать, раз за разом приходят ко мне и, вздыхая, вспоминают лучшие времена за книгой у костра, и сокрушаются, что прошли они, и мечтают повторить их. А почему бы и нет?..
Вспоминаю, как в 86-м или в 87-м слушал с блестящим тогда десятым классом «Юнона и Авось»… Была полная тишина, и, когда напряжение сцены Кончиты и Николая Резанова разрешилось криком страсти Кончиты, бойкий Валерка Бобин произнес: «Все…», имея в виду, очевидно, что-то непристойное. Никто не обратил особого внимания на реплику взбалмошного одноклассника. Может быть, кто-то из девчонок и улыбнулся слегка, да и тут же забыл, а может, кто и раскраснелся в темноте класса от завуалированного намека.
Но вот прошло двадцать лет. И баламут Валерка признается, что в его машине постоянно его сопровождает опера Рыбникова «Юнона и Авось».
Так вот, лекций Людмилы Ивановны не помню. Помню другое.
Знала ли она об огоньках наших тлеющих, о невоплотившихся страстях, увлечениях? Вряд ли. Но она проявляла во всю силу свои. И порой наши и ее камертонно совпадали, и мы стремительно росли. За два часа музыки, четыре дня интеллектуальных болтаний по Питеру мы получали больше, чем от сотен лекционных пар.
Я навеки стал заложником старинной музыки с легкой руки Л.И.Резниченко, после того как однажды она «накормила» нас удачно лютневой музыкой эпохи Возрождения. Мне же она бомбоносно подарила пластинку со старинной клавесинной музыкой. Две маленькие эти случайности прорвали во мне плотину, и через несколько лет моя холостяцкая комната была завалена десятками дисков старинной музыки, от органа Перотипа Великого… За ним выстроились Григ, Шостакович, Свиридов, Моцарт, Бах и сотни других имен. Внеклассные прихоти наставника выступили в роли детонатора. Так и помнится (теперь уже по странной прихоти памяти!) разговор с одним из заочников, которые подселялись на время к нам на лето. По сравнению с «безграмотными», но отслужившими в школе какое-то время заочниками, мы были, по выражению Марии Аввакумовой, «щенятами неразумными» (это она о нас перед лицом Космоса так выразилась в письме ко мне). На мой вопрос-жалобу, что же я-то смогу дать своим ученикам, – он ответил: «Но ты же личность уже!» И только спустя много лет я понял такие простые запомнившиеся мне его слова.
И понимаешь, что ключ лежит не в целях и задачах, не объявлении громогласном цели урока, не в его методических компонентах, не в индивидуализации деятельности, не… а в чем-то неуловимо другом, в котором выражается явно твоя страсть, твоя любовь, твоя неправильность и непохожесть, твое забвение всех этих ненужных бесчисленных метод наставлений. Когда коллеги твои по цеху, покидая твои уроки, говорят: «Вот это и есть настоящие уроки литературы». Административная послушность и правильность гибельны для литературы, враждебны ей. Они дают засохший плод с отвращением от книг.
Позже прочитал в предисловии к «Лекциям о русской литературе» Набокова: «Суть его метода заключалась в том, чтобы передать студентам собственное волнение, вызванное литературным шедевром, вовлечь их в иную реальность, которая тем реальнее, чем более она является художественным вымыслом. Словом, это очень личные лекции, в которых акцентирован опыт сопереживания». …
Влияние Л.И.Лениной и Л.И.Резниченко привело меня на выставки в картинной галерее, на концерты классической музыки, в театр, в маленький зал «Эдисон» кинотеатра «Мир», где я узнал близко Довженко, Тарковского и других прославленных режиссеров. Иногда мы устраивали массовый выход на премьеру вместе с преподавателями. Запомнилась премьера фильма «Отец Сергий», перед которой выступила Г.В.Полякова, обсуждение «Афони» с нашим любимым Галимычем (Шамиль Загирович Галимов), спектакль по повести Бориса Васильева «Не стреляйте белых лебедей».
Что касается кино, то самое глубокое впечатление отрочества – фильм Андрея Тарковского «Солярис». Долгое время начало его для меня почему-то связывалось с электронной обработкой Эдуардом Артемьевым хоральной прелюдии Баха, с завораживающе колышущимися во весь экран водорослями. Хотя не такое оно, начало.
И это ведь не случайно, думаю я теперь. Музыка и удивительный по красоте кадр в памяти. А за ними – плавающие под ту же мелодию в библиотеке станции Кельвин и Хари, фантастически красивый Токио (тогда – особенно!), поверхность мыслящего океана, неповторимые дожди Тарковского… А уж потом, во время множества других просмотров фильма и чтения Лема, вслед пошла мысль. И так до сих пор. И взрослым уже смотрю «Легенду о Нарояме» – запоминаю зрительно прежде всего последний путь в горы героя и его матери. Смаковал бы и смаковал те пейзажи осенней горной Японии! Позже в «Эдисоне» и удастся увидеть знаменитое «Зеркало», который без вживания в кадр и понять нельзя. Растворяешься в нем целиком. У кого не было этой способности, кто не мог «перенести» вдумчивую, глубокую тишину Тарковского, уходили из зала. Ушедших было много. Я же, один лишь раз посмотрев «Зеркало», до мельчайших подробностей помню многие кадры. У Тарковского картина сама по себе (без привычного русского словесно-шумового оформления) – глубокий смысл и глубокое чувство. Молоко, пролившееся в ручей в сцене ослепления («Андрей Рублев»), пульсирующая вена на виске фронтовика-инвалида («Зеркало»), лошади, дождь на фоне церквей («Андрей Рублев)…
«Солярис» я первый раз смотрел в клубе родного поселка. А вот в каком классе я учился – не помню. Всего скорее, в 8-9-м…
Таких ошеломлений в моей жизни было не так уж и много.
Вкусив плода, я «взял моду» в одиночку, втихаря бегать на концерты виолончелистов, скрипачей, слушать мастеров фортепьяно, гитары, ходить на лекции в музее изобразительных искусств. И после окончания АГПИ, приезжая в Архангельск с разными заботами, я первым делом рассматривал афиши.
Началось «освоение эстетической действительности» с концерта «Песняров» в ДК «Строителей». Их выступление и до сегодняшнего дня – одно из самых ярких впечатлений моей жизни. «Песняры» были на пике славы. В 1975 году, летом, они совершили триумфальное турне по США. «Голос у вас божественный, а сами вы похожи на монаха», – сказала одна из очарованных американок Леониду Борткевичу. Мне повезло, я сидел на первых рядах с Любой Вавиловой, благодаря которой я и попал на исторический концерт. Великий Мулявин и его группа исполнили все лучшее, что был на тот день в их репертуаре: «Крик птицы», «Вероника», «Баллада о матери», «Снег», «Вологда», «Белоруссия», «Беловежская Пуща», «Александрия», «Косил Ясь конюшину…» и многие другие. Меня вжимало в кресло, простите, по-хорошему размазывало в нем от сильного, страдающего голоса Мулявина, зловещих криков птицы, тревожного биения красного цвета…
А мы ведь еще мальчишками, с 72-го знали наизусть многие песни ансамбля наизусть по-белорусски. К нам в комбинат приезжали на практику парни и девушки из Белоруссии, и нас моментально соединяли песни «Песняров». Любовь моя к ним не проходит. А позже мне удастся побывать на концертах и двух других известных белорусских групп: «Верасы» и «Сябры». Они не станут для меня потрясением, но и нисколько не разочаруют.
Опыт песняров в жанре фолк-рок подхватит талантливо челябинская группа «Ариэль», создаст несомненные шедевры, но масштаба, размаха песняровского в русском варианте не произойдет.
Может, и не случайно судьба меня забросит сразу после свадьбы во время свадебного путешествия нашего с Олей в Белоруссию, в Брест, Беловежскую пущу?..
А на память о сладкоголосых песнярах у меня остались их автографы, брошенные размашисто, на спине Володи Духанина Мулявиным и еще двумя участниками ансамбля – кстати, на фотографии поэтического периода эпохи под названием «Маренник».
С болью узнал об автомобильной катастрофе и смерти Владимира Мулявина. С его уходом из жизни и закончилась эпоха «Песняров». Замены такому музыканту быть не может. «Вот, наконец, и вместе мы. / Отчего ж я так грустно пою? / Над убитой крылатой невестою / Я на коленях стою». Мощный открытый лоб, грива волос, выпуклые щедринские глаза, невысокий, крепкий, в светлого тона длинном и широкополом костюме с белорусским орнаментом, широко и крепко расставленные на сцене ноги, неповторимый тембр голоса, крик умирающей птицы…