После первого курса Володя Духанин переехал с семьей из Мирного в Воронеж. Его отец человек был подневольный, казенный, военный. Началась наша многолетняя с ним переписка.
Творческая же жизнь на факультете шла вяло. Запомнился только один вечер поэзии, который проводили мы в комнате отдыха нашей общаги. Особенным успехом на той вечерке пользовались Сережа Лихачев (Кирилл Мезенский) и Вася Митинский (Вассо Рустамович Коношский). Наверное, самым ярким проявлением инициативы нашей было несколько импровизированных шуточных капустников, устроенных нашей не очень трезвой, но дружной командой второго этажа. В нее входили и историки, и словесники, и представители других факультетов. Мы набивались в одной из комнат, ставили друг на дружку тумбочки в качестве импровизированной кафедры, разваливались на кроватях и внимали с улыбкой встопорщенным, принявшим на грудь пивка общаговским витиям. Каждый из нас брал шутливую микротему и писал раз за разом серии некоей мелодрамы. Моим персонажем стала мышка с трогательным именем Сиканюлька, Сережка Неверович живописал бессмертную, душераздирающую историю клопа… Сегодня я бы не стал отмахиваться рукой от тех незатейливых «литературных чтений». Уже там почувствовался нами ироничный талант Сергея, который позже станет писать сильные стихи, и, как мне кажется, еще более сильную прозу. За цикл «Круги на воде», опубликованных в журнале «Двина», он станет лауреатом премии имени Шергина «Краснопевное слово».
Жалею лишь об одном: маловато было таких сборищ. Но и на наших праздничных застольях, и в перекурах между лекциями часто вспыхивали разговоры о литературе, звучала гитара, читались стихи на английском, немецком и французском языках. Кто-то читал в подлиннике «Мартин Идеен» Джека Лондона, кто-то пьесы Корнеля… Я пел «гимны прежние», много читая Рубцова, много исполняя под гитару песен на его стихи.
Жалею и о том, что наше институтское поколение так и не создало на факультете своего творческого объединения и что не нашлось старшего наставника, который бы рискнул это сделать. А талант пробивался и у Володи Духанина, и у Сережки Попа, и у Сергей Лихачева, Сергея Неверовича, Василия Митинского и других наших дружков.
Я с удовольствием помещаю в свое «лохматое повествование» записки о той поре моего друга, Василия Митинского. Вот и опять: случайно ли судьба нас сводила с ним (а ни с кем другим из мужиков нашего факультета)? Чтобы «вспомнить» то, что помнит его скрупулезная память? Чтобы дописать фрагмент, при чтении которого расцветут улыбки у многих моих институтских дружков? А кто-то ведь и заплачет – не без этого…
Сегодня мы с Василием участники одного литературного объединения. Наши души так же смешливы и озорны, как и тридцать с лишним лет назад.
"Как-то в середине первого семестра в нашу 222-ю вошли четверо незнакомых студентов, о которых мы знали, что они учатся на втором курсе, живут в нашем общежитии – и все. Как зовут, с какого факультета – все это нам еще предстояло узнать. У меня сердце сжалось, я сразу вспомнил рассказы знакомых гэпэтэушников о своеобразной «дедовщине» в их учебных заведениях, о конфликтах с «городскими»…Неужели и здесь, среди будущих учителей, возможны такие отношения?
Все оказалось гораздо проще. Просто ребята пришли знакомиться с первокурсниками
Знакомство продолжили у них в 235-й комнате. Миша Кузнецов – историк, большой добрый мягкий, пушистый (из расстегнутого ворота рубахи торчал пучок жестких волос), с бакенбардами и ужасной щетиной на подбородке. Уже отслуживший в армии, этот второкурсник был самым старшим из моих новых друзей, в нем чувствовались качества лидера,, я почему-то думал, что не долго он будет учительствовать – пойдет по комсомольской или партийной линии. Жаль, трагически погиб, не закончив института.
Сашка Потяркин с инфака, борода до груди, большой лоб, чем-то похож на Достоевского. Сам он это знал и в тайне гордился этим, а еще стеснялся своего отчества – Адольфович. Из-за бороды я первоначально ошибся в его возрасте, но потом все стало на свои места Еще двое были с нашего родного факультета – Коля Васильев и Коля Батурин. Только имена у них и были одинаковы. Полная противоположность во внешнем виде - Васильев высокий, сухой, светловолосый, с гитарой и массой нереализованных планов, с мечтой съездить на могилу Рубцова, Буторин – невысокий, как будто прижатый тяжестью к земле, широкий, крепкий, вечно спорящий с Васильевым.
А я жил с тремя Серегами: Лихачев с Мезени, Шумилов и Волов с Устьянского района. Лихачев служил срочную службу в Москве в дивизии им. Дзержинского, очень гордился этим, говорил, что это элитная часть ВВ. Мы улыбались, переглядывались, но вслух своих сомнений не высказывали, так как ростом он был, как говорят, полтора метра в прыжке. Умница, большую часть времени проводил в читальном зале библиотеки, да и в комнате садился на кровать по-турецки, обкладывался книгами и погружался в свой мир. Мне постоянно было стыдно перед ним за свою необязательность, иногда несерьезное отношение к учебе, хотя он никогда не отказывал мне в помощи, предлагал свои конспекты, лекции, но почерк у него был мало похож на почерк учителя русского языка,
Скорее на почерк Пушкина или Ленина (если кто видел эти рукописи). Кстати, он единственный из нас, кто уже ПИСАЛ.
Два устьянских Сереги были историками. Волов – высокий, черный с «гильзами» в глазах. Наше название входивших в моду контактных линз укоренилось на весь период учебы. Рос без родителей и, наверное, поэтому отличался от нас своим восприятием всего окружающего, имел на все свою точку зрения, чувствовался в нем какой-то внутренний стержень. Одним словом, настоящий мужик.
Его земляк, Сережка Шумилов, шебутной, веселый парнишка, ни минуты не сидящий на месте, передвигавшийся вприпрыжку. Кстати, забегая вперед, скажу, что когда у нас началась эпидемия на псевдонимы, ему был предложен следующий – Тарас Шумиленок, на что он рассмеялся и в дальнейшем воспринимал его как второе имя.
Конечно же, о студенческой жизни знают все или многие, по крайней мере. О студенческой жизни тридцатилетней давности современные студенты, наверное, не знают ничего. Сорокарублевая стипендия была не только стимулом к учебе, но и мотивом для повышения «культурного уровня». Кода мог студент сходить в театр, на концерт любимого ВИА, в рест..., э-э-э, на хоккей с мячом? После стипендии, конечно.
Вы когда-нибудь пели под гитару стихи В.Маяковского? А мы с Шумиленком пели. Причем пели неплохо, но ночью. За что были предупреждены по комсомольской линии. Не за то, что нарушали тишину, а за то, что пели «Стихи о советском паспорте» на блатных аккордах. Вот что значит выданная вовремя стипендия. На втором курсе, в День первокурсника, в третьем общежитии мы с тем же гитаристом, одевшись в платья, при помощи полотенец поправив свои бюсты, сделав повыразительнее губы и глаза, (наши юношеские усы придавали женственности образам) пели песню на стихи А.Барто «Наша Таня..» и др., а припевом было залихватское «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет». Как говорится, зал неистовствовал.
Кроме перечисленных друзей товарищей было еще не мало других, не менее интересных и колоритных, ибо это есть СТУДЕНЧЕСКОЕ ОБЩЕЖИТИЕ, и каждый год, когда выпускники уходили в серьезную взрослую жизнь, к нам приходили первокурсники, и снова знакомства, и снова все повторялось. Вадим Михайлов – Варум, получивший такое имя за то, что будучи студентом инфака и зная два языка, кроме русского, на каждое нормальное предложение, высказанное ему , отвечал: «Варум?». Что по- немецки значит – почему? Именно он приобрел для лингафонных занятий большой бабинный магнитофон, на котором мы сразу же решили записать радиоспектакль.
Режиссер- Лихачев. Решили поставить спектакль по популярному фильму «Неуловимые мстители», мне досталась роль атамана Бурнаша. Все было, как положено, со звуковыми эффектами и прочей атрибутикой. Потом в наш сценарий каким-то образом попал майор Пронин, потом сцена у водопада (записывали в умывальнике, включив все краны), Потом было коллективное прослушивание. Естественно, всем понравилось.
Коля Лукин-Лукинсберг с геофака, замечательный художник, весельчак и организатор (вместе с Шумиленком) шумных мероприятий. Все ему завидовали, ибо студенты геофака на практику ездили по всему Союзу, даже в Каракумы. Именно Коля сделал вывеску удивительной красоты на двери нашей 222-ой с надписью «Очаг культуры».
По вечерам в холле на втором этаже постоянно звучала гитара Коли Васильева.
Чайки плачут. Замри и слушай.
Чайки плачут над головой
Говорят, это плачут души
Невернувшихся рыбаков…
Потом звучало:
Тысяча лошадей, подков четыре тысячи
Счастья кораблю не принесли…
Потом Высоцкий, потом открывались двери комнат и недовольные голоса девчонок заставляли нас расходиться по норам..
Все это брожение наших умов, кипение молодых душ, больших амбиций и приближение таинственного будущего (скоро практика, первый урок в классе, ВООБЩЕ , ПЕРВЫЙ) постоянно требовало какого-то выхода, самореализации в любых формах.
Были робкие попытки писать у меня. Сначала переделывал чужое, вернее, чужие песни перенастраивал на студенческую тему. Так фронтовая песня «Моя любимая» стала студенческой « Я уезжал в пединститут, в далекие края…». И не считал, что это кощунство. Первый лирический опус:
Ночь пришла и уселась на ветки,
А луна высоко-высоко.
Мне сказали: – ушла ты к соседке
И чего зря стоять под окном
И далее
Тот, другой, в темноте растворенный,
Говорил тебе те же слова,
Что когда-то у речки, влюбленный,
Говорил я тебе до утра
Ужас, как душещипательно.
Но, как выяснилось, не только у меня бродили мысли и замыслы. Когда это все стало явным, решили как-то самоорганизоваться. Сначала решили устраивать громкие читки своих произведений и собирались, как только в этом была необходимость, конечно же, в «Очаге культуры» «Черный юмор», эпиграммы, короткие зарисовки из студенческой жизни. Все это, конечно же, было с пивом, с громким смехом на весь этаж. Может быть, этот смех и привлек немало участников наших «сборищ» (так о нас отзывалась оппозиция в лице девчонок из соседних комнат).
Кому пришла идея все это записывать – не знаю, а вот название журналу: «С приветом!» – предложил я. Несколько двусмысленное название, но, тем не менее, мы гордились, что являемся сотрудниками этого издания.
А дальше все просто. Брали обычный журнал «Огонек», заклеивали его страницы чистыми листами, и все – сшивать не надо. На обложку приклеивали обертку от шоколадки с названием «С приветом!», рядом – номер журнала, ниже – эпиграф:
Мороз за окном или жАрище,
Не забывайте про это –
Читайте всегда, товарищи,
Журнал, что зовется «С приветом!»
Эти слова для весомости мы приписывали Маяковскому.
Теперь о коллективе редакции. Как я уже сказал, прозвища или, точнее, псевдонимы у некоторых уже были, остальные в обязательном порядке должны были предоставить гл.редактору свои варианты, ибо все должно быть конфиденциально.
Лихачев Сергей – гл.редактор, он же Кирилл Карлович Мезенский.
Митинский Василий – ответственный секретарь: Вассо Рустамович Коношский.
Лукин Николай – художник: Лукинсберг-Пинежский.
Попа Сергей – зав. отделом поэзии: Попа-Северодвинец.
Васильев Николай – зав. Прозой: Микола Вельский…
Все участники были при должности. Журнал выходил ежемесячно. Всего вышло 7-8 журналов. Писали все и много. Материал в журнал не помещался, предпочтение отдавали авторам, которые писали романы с продолжением, например, «Невероятные приключения таракана в коммунальной квартире» Лешуконского Андрея или у Миколы Вельского, автора бессмертной Сиканюльки.
Журнал был прекрасно иллюстрирован. Наш художник не только рисовал иллюстрации, но и мастерски владел искусством монтажа. Прием был прост. Из какого-нибудь учебника вырезалась фотография, допустим, Горького с Лениным, затем аккуратно удалялся образ вождя, вклеивалось на это место лицо М. Вельского и скромная подпись гласила: «Малоизвестный нижегородский писатель был принят М. Вельским в Горках».
В каждом журнале – колонка редактора, где К. Мезенский (Кстати, он сейчас редактор Мезенской районной газеты) выступал с призывами и лозунгами, давал краткий анализ современной ему литературы. Я запомнил немного:
И стоять не будут в карауле
Возле гроба дядьки из ЦК.
Мы умрем в каком-нибудь ауле
От чахотки или от вина
Иногда редактор писал свои статьи на старославянском языке.
Раз в месяц редакция собиралась в нашей комнате, рассаживались по кроватям, Ставили тумбочку на тумбочку – какая ни есть, а трибуна, и слушали отчет редактора. А так как редактор, как я уже говорил выше, был ростом не очень, то из-за тумбочки виднелась только голова и (как голова профессора Доуэля) рассказывала о наших достижениях. Вместо графина с водой – бутылка «Жигулевского».
«В зале» тоже шло бурное обсуждение. Ответственному секретарю не раз приходилось спускаться в буфет за раздаточным материалом.
Из этих девятнадцатилетних, что варились в этом студенческом котле, озорных и непредсказуемых, непохожих друг на друга своим мышлением, своим видением мира, вышли замечательные люди, пусть не все они посвятили жизнь педагогическому труду,
но верю, где бы они ни работали, чем бы ни занимались в своей жизни, студенческие годы они вспоминают с улыбкой, как самые светлые годы их жизни. Это было началом нашей жизни, нашей творческой жизни, ибо все мы творцы своей жизни и кузнецы своего счастья.
Мы были молоды и счастливы. Мы любили и мечтали. Мы смотрели в будущее с надеждой. Каждому, кто был когда-то студентом, известны и понятны эти чувства. Абсолютизм, чистота в мыслях и поступках. Что-то сохранить глубоко в себе, все попытки отстраниться, замкнуться кончаются крахом. Это – ОБЩЕЖИТИЕ.
Это не диссидентство (хотя на дворе конец семидесятых), это не протест против общества, это протест против однообразия, это гимн молодости и фантазии.
Журнал наш обсуждался в комитете комсомола, в деканате, но ничего бунтарского в нем не нашли, но и журнал так и не вернули.