Сдавая экзамены за третий курс, я крепко провинился: уехал в Карелию, никого не спросившись. Был близок к тому, чтобы бросить институт. Зачеты и экзамены сданы были не все. Преподаватели терпели, но стипендии я лишился. Осенью пришлось подрабатывать дворником. Вставал рано. Придя в общагу, отсыпался частенько, а потом шел в аудитории. Чтобы помочь мне как-то материально, меня отправили на вторую педагогическую практику в Пинежский район.
Прорастание своего (именно в лето 78-го я начал вести скудные записки, прерывающиеся и снова возобновляемые) совпало счастливо с экстремальной зимой 78-79.
Поздняя осень на Пинеге сера и неуютна. Снег в 78-м выпал рано, рано и наступили холода.
Небольшой буксир с хмурой, как погода, командой, перевез меня через Пинегу.
– Ну, мануйся, – мне показали на береговой ледовый припай, затопленный водой.
Мануйся… А у меня полуботинки…
Я сполз по шаткому трапу и очутился до голяшек в снежно-водяной каше. Буксир отходил, а я беспомощно смотрел на него, стоя уже почти по колено в воде и смешно растопырив в стороны, чтобы не замочить, огромные, пудовые, набитые книгами сумки.
– А где же деревня Холмы?!
Матрос, не слыша меня, но без слов поняв, о чем я спрашиваю, неопределенно махнул рукой в сторону темнеющего лесом берега и, отвернувшись, стал безразлично рыться в грязных, смерзшихся канатах.
Я вздохнул и, поднимая, как цапля, ноги, запереваливался к берегу.
Сзади взревел дизель, и лед подо мной мелко задрожал.
Пройдя по берегу с полкилометра, я увидел впереди себя деревушку. Отекшие влагой дома серыми окнами неуютно смотрели на меня. Стояло несколько недостроенных, полузасыпанных снегом бараков. Изо всех щелей уныло свисала мокрая пакля.
От небольшого строения на краю деревни доносился прерывистый шум работающего механизма. Я направился к нему. Широкие ворота были открыты. В глубине здания маслянисто поблескивали механизмы. Над ними тускло горела лампочка.
«Местное электричество…»
Сзади зачавкала грязь. Подошел высокий, худой мужчина. Он приветливо поздоровался и вошел в здание, но, сделав несколько шагов, повернулся и с любопытством оглядел меня.
– В гости к кому?
– Нет, мне нужно попасть в Петрово.
– В Петрово? Не знаю… Сейчас техника в лесу вся, вернутся только к вечеру, часов в семь. Согласится ли кто туда доехать – дороги-то нет. А вам куда там?
– Я в школу работать.
Он потеплее и внимательнее посмотрел на меня.
– Тогда вам надо позвонить. Тут у нас у старушки Вальковой есть телефон. Вон, четвертый дом, вот тот, с белой верандой. Позвоните директору школы, она в гараже, может, что-то достанет. Есть у них директорский уазик.
Я поблагодарил и пошел к старушке.
Она встретила меня взглядом чистых и ясных глаз. Губы ее были влажны и молоды, без старческих трещинок. На щеках светился седой мягкий пушок.
Я не раз встречал в деревнях таких просветленных старушек. Они жили спокойно, мудро, несуетно. Одинокие, все тепло души своей они раздаривали знакомым и незнакомым людям. В их старых резных буфетах за чистыми стеклами всегда находились для гостей пряники, конфеты, древние сушки, всегда подавался к ним свежий, душистый чай из старого самовара. А при особом случае на столе оказывалась и початая поллитра с вечной газетной пробкой.
– Весь-то сырой. Ну-ко, снимай ботинки и носки давай сюда, мы их на печку положим, еще теплая.
Влажно зашипели и закурились паром сырые носки, жарко и истомно горели озябшие ноги.
Комната была чисто вымыта. Белая скатерть, белые занавески на окнах наполняли ее тихим торжественным светом.
– Тут душа посветлеет…
Бока включенного самовара запотели, покрылись светлыми радостными капельками, и вот уже весело рванулся вверх острыми лучиками горячий пар, а кран сердито надувался горячими каплями.
Через час, согретого, сытого и вполне счастливого типа, меня мчал в Петрово зеленый газик.
Глаза шофера, молодого парня, смеялись, руки уверенно и бережно обнимали руль, а ноги весело играли на тормозах и сцеплении. Газик пел, юзил, резво крутясь задом по скользкой дороге.
Несколько раз снимались впереди нас с темных высоких елей неторопливые и важные косачи. Азартно и ловко закурив одной рукой, парень щелкнул пальцем по лобовому стеклу:
– Жаль, ружья не захватил. В прошлый раз с директором ездили. Прямо из кабины двух штук зашиб. А на той стороне реки рябко-ов – уйма!
Молча, но без взаимного стеснения, мы доехали до деревни.
Узнав о приезде нового учителя, на крыльцо одноэтажного деревянного школьного здания высыпали любопытные ученики. Я, несколько смущенный своим помятым и грязным дорожным видом и любопытствующими взглядами ребят, стал подниматься по ступенькам, весь пылая и ни на кого не глядя.
– Здравствуйте! – наперебой заголосили ученики.
– Здравствуйте, – буркнул я в ответ и шагнул за порог.
Маленький, взъерошенный мальчуган выбежал вперед всех и ткнул пальцем в темноту длинного неосвещенного коридора. Классы располагались направо и налево, и лишь в конце коридора брезжило окно.
– Тута! – немного смутившись своей смелости, а потому нарочито громко произнес мальчуган. – Тута учительская!
Так началась памятная для меня пинежская практика.
Стояли страшные морозы. Низовые температуры по области и Пинежье били рекорды.
Острота переживаний тех почти двух месяцев была настолько велика, что взывала помнить и писать.
Маленький, одинокий квадрат двухэтажного дома, где меня разместили, нелепо как-то и немного набок стоял на пустыре, заваленный старым прогнившим лесом. От дома словно отрезали такую же его часть, и из правого крыла, обращенного к дороге, торчали доски, стропила. С верха, зацепившись за огромную, хищную скобу, свисало бревно. В ветры оно стучало по боковине дома. Это напоминало удары кувалдой «пришедших в гости» местных… Слава богу, ноябрь и декабрь обошлись без ветров почти. Зато их с лихвой заменили морозы.
Мои полуботинки, по счастью, благодаря местным доброхотам, сменились теплыми валенками, а легкая, я бы сказал легкомысленная, куртенка – справной фуфаечкой.
В школе, в моем кабинете, лопнула батарея. Вода вытекла к учительскому столу. Щупальца замерзшего осьминога… К тому же лед был грязно-желтым. Я стоял одетым тепло. Единственно, чего на мне не было, – это шапки. Так мы проходили «устный» курс русского языка, потому что писать было нельзя. Однако отчего-то нам часто было весело.
Я приходил вечерами к мальчишкам в интернат. Когда морозы зашкаливали за минус сорок, мы уходили на Пинегу…играть в хоккей. Вспотевшие, мы платились позже за нашу беспечность лютым дрожанием. Дрова, которым топили печки в здании интерната, были сырыми, согреться невозможно было даже у печной дверцы. Но – что делать! – пару часов сидели в коридоре у теплой спасеи и тянули и тянули ручонки к огню. Лихорадочно хохотали, передергивали плечами, омерзительно пахли кислым, оттаивая.
В комнатке, где существовал я, были тоже две беды: холод и крысы с мышами. Заниматься окнами, стенами, утеплять их у меня даже в ум не приходило, а администрация в лице женщины-директора, «волонтера» из Белоруссии, не озаботилась бытом студента. Да и не жаловался я, «всё принимая на свете». Когда градусник подбирался к отметке – 50, вода в умывальнике застывала. Я топил снег на плите. Спал под двумя одеялами, в валенках и шапке. Окна, которые легко вынимались из своих гнездовий, по ночам вмещали в себя глазастую луну. На полу и стенах застывали фиолетовые тени. Замороженный угол комнаты искрился, переливался зеленовато-голубыми огоньками. Хорошо помню, как часто стреляла плоть перемерзших деревьев.
Зрение, мозг, чувства были распахнуты луне, морозу, простуженной, но такой красивой ледяной комнате.
Привечали и спасали местные. Ко мне ходили мои восьмиклассники, а чуть позже и они звали меня в гости: откармливали, отогревали…
Иван, отчим Андрея, отключается прямо за столом. Волосы его в крошках хлеба. Из краешка открытого рта течет на скатерть слюна. В трещинах липких губ табак.
Пламя лампы метнулось в сторону, разорвав в клочья наши тени, словно камень, брошенный в неподвижную гладь воды.
– Спит, наверное, мать, – шепчу я.
– Николай? – раздается с печи.
– Ага. Мы с Андреем баню ладить хотим.
– Я вот вздремнула немного, озябла что-то. Мороз-то какой, леший его побери.
Егоровна грузно спускается вниз.
– Этот злыдень пришел нажравшись. Что за мужики пошли?.. Воды, дров принесу, со скотиной управлюсь – все сама… Помогите-ка, ребятки, наверх его оттащим, нечего ему здесь. Замерзнет вот так где-нибудь… А, туда и дорога!
Она незлобно берет его своей крепкой по-мужски рукой за волосы и тычет в стол.
– У, злыдень. Вставай, давай, Иван, будем мы еще тебя тащить тут. Хватит с нас заботы. Просыпайся, просыпайся…
Мы втроем стаскиваем его с лавки и вверх ногами, кое-как запихиваем пьяное, непослушное тело в отмокшей рабочей одежде на печку.
– Просушись-ка махонько, злыдень.
Мороз-то какой, Николай, а?..
После войны, вспоминаю, как было. Мужиков вернулось что да ничего – Федор один, да и тот калека. Посадили меня на трактор. Тогда никто не выбирал где лучше. Ох, всем бабонькам досталось… Кабина у него открытая была. Намучилась я, не приведи господи. Зимой в пять утра проснешься, ревьмя ревишь – так неохота в темень да в стужу вылазить из тепла-то, так бы, кажется, и присохла к печке и до смерти пролежала греючись. На руках кожу всю мороз изъел поначалу: болт или винт какой ватной рукавицей не закрепишь. Ну-ка… а мороз сорок, а то и пуще. Лампу паяльную включишь – кой там, притронешься рукой-от, схватишься за какую деталь, кусочки кожи так и остаются. Все руки перебинтованы… Свыклась потом, ничего. Ну уж, и не до парней стало, вон руки-то, срам! Да пропахнешь еще вся вдобавок. Вот так вот, десять лет, считай, до 56 года, покуда не подросли малые парни, да чужие со стороны не объявились. Вон, как Иван, с Белоруссии …
Тогда, при Сталине еще, попробуй, не выйди на работу – сразу куда-нибудь упекут, или так прочистят, что век потом вспоминать будешь. Боялись мы тогда начальства, как огня, но и не обижались особенно за лишнее-то: понимали, что кроме нас и не кому вроде…дело делать.
Нынче бригадиром я на ферме. Не знаю, сколь долго и протяну, не в свои сани, верно, села. Пьют, дерутся доярки, в навозе утопаем. Кто остался на ферме? Да самое ничто как раз, а молодых – ни одного. Коровы тощие, грязные, по стенам – паутина, известка на потолке вся сырая, кусками отваливается. Какое ж тут качество молока. Доярки в грязных халатах, пьяные, цапаются между друг дружкой из-за лампочек… Домой стаскают, а потом дерутся…
Ох, не знаю! Пробовала баб усовестить, да так набросились, что где уж там. А чуть что – с жалобами ко мне. Вон, сегодня один герой накатал невесть что… Поди разберись, кто прав, кто виноват…
– Можно посмотреть?
– Смотри, чего ж…
Я взял со стола испачканный в мазуте листок и прочитал:
«Я, Вальков Александр, слесарь животноводческих ферм, докладываю вам следующее: Днем 7-ого апреля было отключение света. Пришлось мне работать в ночь (качать воду и прочее) Придя в красный уголок ферм я заметил следующее: сторож третьей фермы Вахтомина Елизавета Васильевна была в красном уголке (это было в 2 ч. ночи), а Денисовой Галины Степановны там не было. Зайдя на вторую ферму я увидел ее. Она сидела на проходе кушала. Я спросил ее, почему она тут кушает. На это она мне ничего не ответила.
Я пришел в красный уголок, присел там и стал разговаривать с Вахтоминой. В тот момент забегает Денисова и сразу напускается на Вахтомину, обзывая ее всякими нецензурными словами «сука», «сволочь», «сплетница» и т.д. Тогда я ей сказал, чтобы она шла на свое работчее место. На это она тоже мне ответила бранью и руганью, обзывая меня всячески. Потом взяла свою железяку и стала замахиваться на меня, но стукнуть побоялась. Взяла свою фуфайку и платок и вышла из красного уголка. Но этим не успокоилась. Забежав снова она сразу пнула Вахтомину ногой в бок. Но этого ей показалось мало. Она снова ударила Вахтомину ладонью по щеке угрожая ее «если ты попадешься мне на едине я тебя укокошу без свидетелей». На этом все кончилось. Денисова покинула ферму в 2 ч.20 минут ночи. Просим принять с ней меры и наказать ее хотябы материально. Иначе сторож Вахтомина Елизавета Вас. от работы откажется».