– Смотри!
Она вошла почти неслышно, низко опустив голову, прижав полусогнутые руки к бёдрам. На ней было что-то похожее на театральный костюм, правда, несколько одомашненный.
Пётр Данилович скорее всего отметил бы маленькую оборку в горошек чуть выше груди, Федя – почти пеньюарные раструбы рукавов ниже локтя, а Никодим – тугой пучок волос на затылке и вельветовые тапочки со шнуровкой до колен.
Странно, каждому из них она казалась до боли знакомой, родной, но, стоило протянуть руку, и… то ли – мимо, то ли – насквозь!
Теперь было уже и не вспомнить – месяц прошёл, год или два с момента их добровольного заточения здесь. Ведь счёт времени никто не вёл. Последствия шока, что ли?.. А, скорее всего, просто не было необходимости да и смысла. Единственным подтверждением хоть какого-то течения дней была постоянно отрастающая щетина и требующие стирки носки. Кто ж знал, что всё так затянется?.. Ехали-то в принципе на выходные.
После двадцать первого декабря… мобильники ещё какое-то время работали, и последние трагические сообщения таких далёких теперь родственников однозначно давали понять, что обещанный всем апокалипсис, видимо, произошёл, причём, как и обещали, – день в день, только годом позже!
Сколько пугали… Сколько нудили об этом по ТВ-3… И – на тебе! Но… – ни сердечной боли, ни страха, наоборот, некое отупение и даже удовлетворение – мол, вот и отбоялись.
Тем не менее, каждому из них постоянно казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту, кто-то, сидя за невидимым пультом управления, отслеживает все их поступки и даже мысли. Едва в чьём-то сознании возникала картина гибели родных, особенно детей, тут же словно срабатывал некий невидимый тумблер, на время отключая сознание, и в мозгу тут же сладковатым киселём растекался санаторный или после-больничный покой благоденствия. Сознание будто зачаровывалось блеском снегов в морозном окне, колыханием обнажённых берёзовых ветвей, подтаивающими в углу дровишками, запахом еловой живицы и потрескиванием поленьев в только что растопленной печи.
Никодим уже не раз поднимал мужиков разведать, что же – там, за ближним горизонтом, но за чертой пятидесятого километра каждому начинало казаться, что земля под ногами странно колеблется, как слабо надутый резиновый матрац, и всё вокруг опасно заволакивает сизо-голубым влажным туманом, совершенно перекрывая видимость. Приходилось возвращаться и опять делать всё новые и новые попытки – каждый раз в другую сторону. Но и в других направлениях было то же. Наконец, убедившись в своей полной несостоятельности, они нехотя подчинились навязанным свыше условиям хоть и удручающего, но всё же комфортного затворничества.
Электричества в охотничьем домике не было, поэтому давно разрядившиеся мобильники друзья по несчастью сложили в ящик кухонного стола, завернув в большой носовой платок Петра Даниловича.
– Почти похороны… Только помянуть нечем. – Ухмыльнулся он и, по-дыскав подходящий чурбачок, принялся вырезать из него что-то для кухонного хозяйства – то ли скалку, то ли толкушку. Сидеть без дела он не мог. Руки чесались.
Нигде на Земле такого умиротворённого, почти архаического сущест-вования, скорее всего, уже не было. Только тут, на их «матрацном ост-ровке», – как в рассказе Рея Бредбери или наших продвинутых украинских фантастов. Никаких тебе кошмаров. По ночам – сияющие звёзды, в обед – греющее бочок февральское солнышко да проплывающие над головой беспечные белесые облака…
– Вон, то скопление – так похоже на летящего над землёй Иисуса, ро-няющего из раскрытых ладоней большую растрёпанную книгу, – отметил про себя Федя, сидя у подоконника. – Вот бы написать этот бередяший молочно-золотой свет, эту тайну… Только нет, уже… размыло, порвало, жёстко заострило! И теперь картинка напоминает уже поверженного, но всё ещё злобно вращающего зрачками беркута или орла.
Интересно… Всё благостное, там, в раздуваемой ветром выси, чаще всего переходит в демоническое, и наоборот… Совсем как в наших заблудших душах, ничего определённого, однозначного. Фантасмагория… и судеб, и стремлений. Столкновение, поиск, сомнение… И так – в каждом, да видимо и во всей вселенной. Никогда не знаешь, что сделанное тобой – во благо, а что – на погибель. Простое – скучно. А усложнишь, опять чертовинкой попахивает… Выходит, сиди тихо, не колобродь, больше пользы будет! Ну что ж…
И Федя, довольно известный питерский художник, и Пётр Данилович, никому не известный бизнесмен из Калуги, частенько мучились одним и тем же вопросом – ну почему, уже на грани всеобщей нарастающей паники, они вдруг, не сговариваясь, засобирались на эту пресловутую охоту?.. В знак протеста, что ли? Ведь и не охотники никакие. А если и охотники, то совсем до другой дичи… У каждого она своя. И общей быть не может. Нюансы… Протуберанцы и прочее.
Волей судеб они никогда не пересекались даже в интернете, хотя этим теперь все балуются. Что же их свело? Схожесть поломанных судеб? Манера принимать неожиданные резко-поворотные решения? Да нет…
Ведь добирались сюда, кто по расспросам, а кто и – куда левая нога покажет… В общем – в слепую.
Мужчины редко спасают то, что на их взгляд вряд ли возможно спасти. Опускают руки. Если только – герои телесериалов, да и тем не очень-то верится. Это женщины, даже если всё – в тартарары, пытаются выкарабкиваться до последнего и вывозят даже невывозимое. Федя невольно вспомнил жену, как она, напуганная приближением планеты Небиру, всё последнее время за бесценок продавала его картины, пытаясь хотя бы на год запастись водой, продуктами, тёплыми вещами для семьи. Рвала жилы, уверенная, что всё успеет! Бедолага… Он на минуту представил её, свою Машеньку, которая, если случайно и выжила, то мысленно похоронив его, уже подсознательно оглядывается в поисках другого защитника, поильца и кормильца – конечно же, только в помощь семье, самой ведь не вытащить… Причём, и найдя такого, она, конечно же, будет всё ещё любить и ждать его, своего законного Федю. Что-то в этом одновременно и прекрасное и двуличное, как и здесь, так и там, в небесах… Сам-то давно уже поглядывал бы на какую-нибудь…
Плохо без бабы, без привычной опеки. Мы-то, если нас, конечно, не держит сладкой когтистой лапой – любовь или волосатой – высшие государственные интересы, в катастрофических ситуациях просто закрываем глаза, как дети в темноте. Посидим, посидим, попривыкнем к новым реалиям, да и начинаем жить одним днём – от пищи до пищи. Совсем как первобытные. Вот почему – охота! Только сейчас дошло, – почти с облечением выдохнул Федя…
И вдруг… – она! За всё это время горе-охотники не встретили в тайге ни одного, хоть завалященького мужика, а тут – женщина…
– Скорее всего, эта чудиловка – ухмыльнулся Федя, – ни что иное, как шутка Фортуны. – Во все глаза глядел он на вошедшую. – Если, конечно, эту, с пучком и в тапочках, именно так зовут…
Как позже оказалось, она пришла к Никодиму, хотя не обделяла вниманием и других: лечила, когда болели, жалела, когда впадали в уныние, но всякий раз, после их особо острых душевных и физических перенапряжений – будто таяла, становилась бесцветней, прозрачней и неслышней… Может, потому и прозвали её тогда Мышью.
Но подле Никодима она через силу розовела и даже теплела, словно он был для неё своеобразным солнышком, центром постоянного любовного вращения. Вечно хмурый и злой Никодим вряд ли походил на нечто подобное, но, поди, разбери женское сердце.
Никодиму накануне исполнилось двадцать три, но выглядел он на все сорок. Сутулый, кряжистый глядел исподлобья, но не как урки, а как ещё стесняющийся своего положения бомж. До прибытия Феди и Петра Даниловича он уже пару лет служил здесь егерем. Учиться после армии не захотел, видимо стройбат, куда распределили, однозначно поменял в нём все положительные установки на сугубо отрицательные. Прежде худенький, очкастый, вечно сидящий с книгой в гостиной или с паяльником над очередной технической задумкой, самодостаточный, молчаливый, мало обращавший внимание на не всегда благоприятствующие нюансы быта, там, в армии, он вдруг превратился в затравленного, постоянно покачивающегося, будто в аутизме, то ли бомжа, то ли опущенного зека. Прежде большие, умные, словно перламутровые, глаза его выцвели и сделались маленькими и суетливыми, а узкое довольно благородное лицо покрылось множеством шрамов, особенно на лбу и бровях. В общем, заломали человека…
Там, в армии… Он всё копал и копал… Все два года. Копал траншеи, выгребные ямы, колодцы на дачах начальства и могилы, когда приходилось… Больше половины службы он провёл на госпитальной койке, бывшие зеки донимали. После армии долго пил, зло и беспробудно. Сначала пропил оставшуюся после деда хрущовку. За шесть месяцев – шесть тысяч долларов. Поселился подальше от матери, в склепе на городском кладбище, куда и носили ему собутыльники жареных кур из «Гриля» и пивко ящиками. Там он был – король. И именно там у него появилась первая женщина. Гулящая правда, но, какая есть….
Звали её Лялькой. За пределами склепа она была лишь помойной побирушкой, но в его чертогах мгновенно обращалась для изрядно подпившей компании в страстную сластолюбивую вакханку, давая и душе и телу полную волю. Никодим тогда любил повторять:
– Зачем мне жена, умеющая варить и стирать? Это я и сам умею. Мне нужна б…! Которая умеет то, чего я не могу.
Но когда деньги закончились, Лялька, как появилась, так же внезапно и исчезла. Никодим только вздохнул, почти удовлетворённо, и подался к матери. Та опять начала уговаривать его жениться или хотя бы устроиться на работу, но он только отмахивался:
– Ну что?.. Ну выучусь, добьюсь чего-то, женюсь, детей заведу… А придут какие-нибудь гады… И жену изнасилуют, и детей покалечат… Нет в этой жизни никакого смысла! Никакого!
Неимоверно униженному, ему постоянно хотелось хоть временного превосходства над другими, и частенько, заработав приличные деньги, он шёл в лучший ресторан, буянил там, кидался купюрами, строя из себя нового русского…
Ментам, которыми обычно всё заканчивалось, он, вернувшийся из «афганских болот» и «чеченских пустынь», покупал ящиками дорогой коньяк и заправлял за свой счёт их газики с мигалками. Возвращался всегда босиком, непременно с подбитым глазом или рассечённой бровью, которую потом сам зашивал перед зеркалом обычной иглой с катушечной ниткой и на время примирялся с судьбой.
Мать терпела, терпела… И, наконец, – пристроила его здесь, при лесничестве:
– Может, природа вылечит? Она ведь всем помогает…
Время шло, а душа Никодима, хоть убей, не мягчела, продолжая упорно отсекать любые проявления любви:
– Отстаньте от меня все! Если ты не волк, так нечего и плодиться… Кормить своей кровью всяких сволочей!
Но жёсткая суровость Никодима служила его Мыши лишь отменным катализатором, вызывавшим всё больший и больший интерес к нему. Бабы любят жалеть, особенно преодолевая сопротивление. Вот, она и преодолевала...
Мышь спала у его ног на матрасе, как верная собака, вызывая завистливые шуточки Феди и Петра Даниловича. А чуть свет опять принималась убирать постоянно захламлённый тремя мужиками охотничий домик, стирать бельё и готовить кое-что добытое ими на охоте. На её женскую честь отвергнутые не посягали, а Никодим вёл себя с ней, со-ответственно её униженному положению, как с собакой…
Странно, но когда патроны заканчивались, кто-то словно подкладывал их в ящик раздрыганного письменного стола у окна. То же происходило и со спичками, и с солью, и с сахаром, и с хозяйственным мылом, даже с табаком.
К тому времени, когда появилась Мышь, они уже давно ничему не удивлялись. Просто жили, раз уж повезло или позволили… – охотились, играли в карты, заготавливали дрова на зиму, чинили уже начав-шее сдавать обмундирование.
Казалось, их прошлое ушло насовсем, стёрлось как при реинкарнации. Лишь иногда мелкие детали быта что-то напоминали, но лишь на мгновение, за которое не успевало заболеть сердце…
Никодим тоже звал её Мышью. Уж больно бесшумно она шныряла по углам, и глазки её – маленькие, бесцветные, зачастую ничего не выражавшие, тоже будто норовили шмыгнуть куда-то в сторону.
– Кем она была? Откуда, зачем?..
Она почему-то всё время молчала, – немая что ли?.. – но где-то через полгода, почти напугав мужское население, вдруг запела. Песни её были без слов. Так… Мелодичное мычание или подвывание. Причём её мелодии каждому из мужиков тоже казались знакомыми, а может быть – тембр голоса или ситуации, в которых они когда-то уже слышали нечто подобное?..
Это пение будоражило их... Будто часть человеческой души, та, которая от каждого из них была безжалостно отсечена чем-то или кем-то, всё же пыталась, бедняжка, вернуться на своё законное место.
Отмечая холодность Никодима к своей Мыши, Федя и Пётр Данилович, наконец всё же попытались закладывать вокруг неё голубиные воркующие круги, но, едва приблизившись, тут же ощущали что-то схожее с беспричинной детской боязнью темноты. И всё их воркование тут же заканчивалось, тем более, что от Мыши частенько припахивало озоном, а в грозу даже слегка искрило. Но технически подкованные мужики естественно сваливали всё это на статическое электричество – ходит, мол, вся в синтетике… А им хотелось тепла – человеческого, женского, простой, пусть животной, но – ласки.
Как-то они привели с охоты маленькую косулю, запустили её в дом, кормили с рук, тискали, оглаживали, когда уж больно мёрзли руки или душа, а иногда даже засыпали, обнимая её за шею. А Никодим – даже целовал её в губы! Эта не предаст! Чистая... Отчего косуля вырывалась и долго фыркала в углу. Ей не нравился табак.
Мышь заметно ревновала предмет своих вожделений к косуле да и ко всему, что ему было хоть сколько-нибудь небезразлично. За полтора года проживания рядом с этим «бревном», она и так почти вся истаяла, а тут ещё он неожиданно гаркнул на неё, когда она попыталась ласково принудить его вымыть ноги перед сном – вода, видите ли, оказалась слишком горячей! Он оттолкнул таз ногой, опрокинув при этом Мышь и облив её водой. Она болезненно заскулила, заметалась по комнате и пулей вылетела за дверь. Больше её не видели. Поговорили, поговорили, даже поскучали, особенно Никодим – и мужская душа, подчас – потёмки! – да и забыли.
Прошло ещё два года. Как-то они распутывали на полу подкинутую паводком рыболовную сеть, мирно покуривали, швыряя бычки в ночной проём двери, и вдруг… В темноте будто зашуршало, повеяло ветерком и опять – вошла она, Мышь, только совсем другая… Мышь-2. Волосы её были черны, как смоль, и зачёсаны по-гречески. Пальцы унизаны кольцами, а за ушами на затылке подрагивали блестящие пружинки мелких локонов. Мышь-2 сразу же выбрала Федю, совсем как кошка, вспрыгнула на подоконник у его изголовья и начала пожирать слегка светящимися лазами выбранный ею объект. Федя сразу сомлел и кинулся искать карандаш и блокнот. Он, наконец-то, начал рисовать… Лепить, воссоздавать свою Мышь-Кошку карандашом, углём, глиной, остатками жирного жаркого, в общем чем попало – на полу, на обоях, на сырой площадке перед домом. Теперь его муза красовалась везде – на кухне, в бане, даже в туалете… Единственным местом, где не было её изображений, было увлечённое творчеством сердце Феди. Простим его. Он так давно не творил… У Феди тоже была своя непростая история, которую он непременно поведал бы товарищам по несчастью – или счастью, чёрт возьми? – если бы позволил себе вспомнить… До этой злосчастной охоты Федя был обыкновенным гением, как и все на Руси. Ведь гении здесь – дело обычное, а иногда – и наживное. – Так, живёшь себе, живёшь, как человек, и вдруг – да пошли вы все! – и гений! Правда, чаще непризнанный. Но главное, чтобы художник признавал сам себя! А остальные – это уже барство. Художником Федя был от Бога. Мог одной линией написать портрет человека, причём не только портрет физический, но и духовный. Душа из его портрета так и вылезала… А что он творил с красками?.. Эти нахалки продолжали жить на его картинах даже тогда, когда он заканчивал работу: перетекали, переливались, вторя изображаемому им живому пространству, словно бултыхались в нём, столь же непредсказуемые и живые, как и оно само. Феде это не нравилось. Он не признавал ничьего постороннего вмешательства в свои работы, но здесь пасовал. Ведь краски никогда не ошибались и в чём-то были даже талантливее самого автора.
– Здесь сам воздух талантлив… Бурчал он ещё в той, реальной жизни. Никогда не уеду из России! Ни за какие деньги! Но тут к Феде вдруг пришла любовь! Любовь, которая, конечно же, думала несколько по- иному. Ей и денег хотелось, и дачу где-нибудь в Ницце, да и… мало ли?.. Она довольно основательно уселась за круглым столом его мастерской, – местом вечных полуночных бдений друзей-художников, натурщиц и прочей богемы, – сдвинула набекрень кружевную шляпку и приоткрыла точёный локоток в прорези широкого кружевного рукава. И всё! Потом была свадьба. Пошли дети. Жена располнела и даже слегка заматерела. Со всеми бывает… Теперь в их семье постоянно требовались деньги, которые впрочем с творчеством несовместны. Сами собой у Феди возникли две салон-палатки на Невском, своя богатая, зачастую лишённая всяческого вкуса, клиентура. Теперь он писал по двенадцать картин за раз, одновременно: три ряда по четыре холста.
Р-р-раз… И на всех двенадцати – лодочка под парусом, потом опять на всех же – дама с тюлевым зонтиком, потом – кавалер в морской форме, потом – высокое перламутровое облачко и мутно-зеленоватый язык волны под килем. Эти картинки улетали на ура! А дети росли, их надо было кормить, одевать, учить. Деньги, деньги, деньги… Он забыл, когда ходил на этюды, рисовал с натуры. Потом пошли заказные полотна для интерьеров: охотничьи – для охотничьих комнат, старая Голландия – для кабинетов, натюрморты – для гостиных: бронзовые вазы, виноград, убиенные кулики и вальдшнепы… Особенно виноград! Он достиг в его изображении необычайных высот. Виноградины были как живые – влажные, сочные с перламутровыми бликами. Они уже рисовались сами, множились, нагромождались… И однажды…. его вдруг затошнило от них! Он отбросил кисти в сторону и, не переодеваясь, прямо в заляпанном красками фартуке, спустился в соседнюю пивнушку. Его искали две недели. Когда нашли, это был уже не Федя, вернее не прежний Федя! Никакие вопли и увещевания жены на него не действовали. Потом, как-то случайно протрезвев, он сходил в старую мастерскую, снял с крюка ружьишко, подаренное ему ещё в молодости одним очень довольным заказчиком, и отправился на вокзал. Зачем?.. Он и сам не знал, но чувствовал: – Пить больше нельзя! Талант пропьёшь. Брехня, что он не пропиваем. Ещё как пропиваем, оглянуться не успеешь! Да и вообще надо было жить, раз уж опять начал…
О надвигающемся природном катаклизме он узнал только в поезде - жил ведь, как в шкатулке - , но ни спасаться, ни спасать кого либо – духовных сил у него уже не было.
Теперь же... Он просто упивался столь великолепной моделью. Она была непредсказуема, неуловима… И оттого её всё время хотелось уловить, просто захапать! Он то раздевал её, украшая листвой и цвета-ми, то дорисовывал на её лице и груди некие мистические знаки, то просто часами глядел на неё странным остро-холодным взглядом, от которого её знобило. Мужики посмеивались: – Совсем отъехал… Но не мешали, ходили на охоту вдвоём и продолжали кормить Федю вместе с его Кошкой-Мышью, которая впрочем была довольно прожорлива, куда прожорливей своего гения. Но однажды ей всё это надоело, и, прежде столь же безмолвная, как и Мышь-1, она вдруг совсем по кошачьи яростно фыркнула Феде в лицо и, подхватив кружевные оборки юбок, растаяла прямо в воздухе. Все вздрогнули, и какое-то время просидели в столбняке. Несколько погодя Федя вдруг не на шутку затосковал…
– Пусть помучается. Художникам полезно. – Решили друзья и не стали его утешать. Портреты Мыши-2 появились теперь и в радиусе нескольких километров: на влажном берегу соседнего озера, на желтоватом песке сосновой опушки, на ободранных стволах засохших деревьев. Он страдал и творил, творил и невыносимо страдал… Однажды его даже вытащили из петли, и где-то с год пришлось за ним присматривать. Но «всё проходит, даже это». Несколько последующих лет прошло, как один день – пусто, скучно, без счастий, несчастий и хоть каких-нибудь происшествий. Однажды Пётр Данилович нарыл под по-лом, в рукаве старого ватника, бутыль самогона – чью-то доисторическую заначку. Все напились до бесчувствия, и высоко спилив ближайшие сосенки, вырубили себе из высоких пней по голой бабе в полный рост. Каждый – по своему вкусу. Потом, время от времени, каждый ходил к своей по вечерам – погрустить… После двух ещё довольно тяжёлых зимовок эти их «женщины», потемнев от времени, стали походить то ли на негритянок, то ли на эфиопок. И наросший в щелях и углублениях мох почти прикрыл их прежде столь вопиющие причинные места.
Мышь–3 возникла также из небытия. Они сидели у костерка перед домом и жарили скончавшуюся, конечно же, по-старости, всеобщую любимицу-косулю – не бросать же мясо?.. Охота последнее время ста-ла совсем никуда, поэтому и решили слопать бедолагу. – Какие уж сантименты?.. Но безрогую голову её всё же похоронили за баней и даже поставили на холмике крестик из ивовой развилки. Ну, так вот, Мышь-3 прилично напугала их. Она вышла из леса в чём-то совсем чёрном и закрытом, на голове у неё красовался глухой капюшон, почти скрывающий глаза. – Уж не смерть ли – за нами? Что-то припозднилась… Незнакомка долго разглядывала диковатое топорное творчество истосковавшихся по любви, но не выразила никакого удивления или возмущения. Только рукава на её платье вдруг исчезли, приоткрыв довольно красивые полуобнажённые руки, и спереди наряд сделался намного короче, обнажив полноватые щиколотки и колени. Она сбросила капюшон, раскидав по плечам густые рыжеватые пряди, и сразу же направилась к Петру Даниловичу. Тот, конечно, в тайне надеялся на нечто подобное, но, оробев, лишь неловко протянул к ней руку. Она удивлённо посмотрела на его раскрытую ладонь и, слегка присев, вдруг потёрлась о неё щекой. Ситуация была столь ясной, что Федя и Никодим сразу же послушно ретировались, а Пётр Данилович вдруг взял в руки топор и направился на соседнюю поляну - строить дом для пришедшей к нему женщины.
- Женщина – тогда женщина, когда у неё есть дом! А если нету дома, то она просто чёрт знает что такое, и с этим даже нечего спорить! – подмигнул он сам себе и смачно поплевал на ладони. Позже к нему присоединились и другие. – Как никак, новое занятие. Так чего не по-махать топором в охотку, если лесничий свой?.. Пётр Данилович был лет на пятнадцать старше Никодима, и лет на семь Феди. Там, в прежней жизни, он имел пятилетний опыт номенклатурной работы, но однажды, вдруг прямо в рабочем кабинете завалил вышестоящего начальника на стол и насовал ему как следует за очередную подставу! – Терпение, видишь ли, лопнуло! И сразу же с «волчьим билетом» вылетел с работы. Прежде столь избалованная приличной зарплатой и горкомовским буфетом жена, недолго подождав, вдруг отказала проштрафившемуся мужу не только в постели, но и в столе. – Есть будешь, что принёс! На тебя тут не готовили… Спать - с детьми. Стирать - сам. Потом, с помощью подруги, работницы паспортного стола, она ещё и выписала его из квартиры. – Но, не подавать же в суд на мать своих детей?! – решил он и подался на дачу. Там он, как и Никодим, гасил извечную русскую тоску по справедливости самогонкой и совсем было опустился и пропал, но о нём случайно вспомнил один из поднявшихся с его помощью бизнесменов и взял к себе одновременно и партнёром, и экономистом, и «аташе по связям» – стрелки, разборки и всё прочее… Так что кулаки, когда-то так навредившие ему на прежней работе, здесь вполне пригодились. Потом была вторая жена, которую он, случайно вернувшись из командировки, застал с любовником и вывернул ему на голову кастрюлю горячих макарон. Потом – третья, которую он бросил сам, возможно в отместку двум первым. А вскоре его благодетель неожиданно умер от рака и Пётр Данилович опять оказался на улице. Друзей, которые бы, помня его прежние благодеяния, взяли бы хоть куда-нибудь, в ближайшем окружении что-то не обозначилось, а уезжать куда-то и начинать всё сначала он уже побаивался. Возраст не тот. – Полный облом… А тут ещё началась эта самая катавасия с «долгожданным» Апокалипсисом. Все забегали, засуетились… В магазинах – шаром покати. Даже спиртное смели! Вот он и вынул из кладовки ружьё и рюкзачишко, ещё из тех горкомовских времён, купил билет на ночной поезд – на самолёт уже не хватало – и подался куда глаза глядят. А глаза у стареющего, уже сивого волка, конечно же, глядели в лес. Куда ещё?.. Вот и очутился - тут, на видимо уже реликтовом островке тайги, и поскольку был настоящим мужиком, взял на себя ответственность за хозяйство. Именно его стараниями оно пока ещё не развалилось. Все были сыты, мыты в построенной им бане, коротали вечера на полянке в воздвигнутой им китайской беседке, жевали ночами сушёное солёное мясо вместо семечек и были за ним, как за каменной стеной. Он не позволял не то что драк, даже размолвок. – Генофонд надо беречь, братки! И, кажется, сберёг… Они с Мышью-3 не выходили из нового дома недели три, не меньше. Еду и воду им ставили у порога. А к зиме у них родилась малышка, Мышка-4.
Как потом объяснили их тайные хранители, если бы родился маль-чик, ничего бы не вышло. А так, они взяли у малышки что-то, чего им не хватало, и смогли завершить операцию, ради которой сюда прилетели: восстановить на всей планете жизнь, в полном объёме. Они, видите ли, несколько опоздали и успели спасти лишь островок тайги, на котором приземлились. На Земле к тому времени не осталось ни одной женщины, будущей праматери, как уважительно величали её спасители. Пришлось срочно делать биороботов-женщин из того, что ещё осталось, а именно рёбер трёх оставшихся мужчин и их духовно-эротических воспоминаний.
Когда спасительная акция была, наконец, завершена, мужикам велели отправляться по домам. Планету ведь восстановили. Когда последняя сигара с «помощничками» беззвучно улетучилась, мужики рядком уселись у костра и долго молчали. Ехать домой уже не хоте-лось. Да и страшновато было...
И тут… Появилась она – Мышь-1, а за ней – Кошка-Мышь-2, а следом Мышь-3 с малышкой на руках, и потерянное мужичьё сразу повеселело. Созданное фантазией всегда слаще реального.