ты
Публикация номер 0006
+
Старость – жесточайшая из наград
выброшенной на берег золотой рыбы.
Зрелость – труднейшая из правд
спуска с горы
в пропасть, мчащуюся навстречу.
Юность – убегающий горизонт,
за которым всё,
но только не обрыв.
Детство – вечность, не ведающая себя.
+
+
Воробьи безобразят
натюрморт зимы.
Видно, ночи чрезмерно длинны,
а дни печальны.
Видно, сахар несладок,
мелко поколот,
и детство наше
слышит:
это было…
этого не было…
до войны.
Та война
осталась в сердцах осколками
разбитого времени,
счастья,
нерождённых детей,
боли,
нераскаянности,
вины.
+
+
Осень мучительно длинно, долго и медленно превращалась в весну.
Имя твоё – зима, ты – сумасшедшая, некрасивая и неопрятная нищенка,
лохмотья подвенечного платья растеряла в кустах на южных склонах оврагов,
на северных склонах холмов,бледная, бедная, бедная и безумная.
Грязный пододеяльник предгорий, за которым щербатый оскал Кавказа,
улыбайся, моя бесконечная Муза, южная, нежная и самая-самая нужная,
я целую твои глаза, огромные, как Эльбрус… или, как сама Азия.
Я целую холодные руки твои, моля, драгоценная, прощаясь:следующая жена – весна,
я ведь слаб и беспомощен противиться её неукротимым соблазнам.
И меняю белые груди зимы на румяные колени весны,
предвкушая то, что будет спрятано под кудрявым покровом моей судьбы – Лета,
которая – Лето – от мая до августа необратима.
Что там, за краем мира весны?
Лето, моя судьба, её принесут на крыльях южные птицы и ангелы.
И отберут,
когда наиграются.
+
+
Смерть не страшна,
потому что она – потом.
Кашляну - и не замечу.
Что-то кольнёт.
Кто-то быстро пройдёт мимо,
и мгновенно завянет
стоящий на столе
в стеклянной вазе бутон.
А ваза треснет. Расколется. И днём
наступит вечер.
Ты потрогаешь недоверчиво
собственные тёплые пальцы –
- какая птица, пролетая,
почти прикоснулась к твоему лицу крылом?
Не знаешь.
Будешь неподвижен и стар, как изваяние,
а когда она прикоснётся,
когда заглянет –
кто-то быстро пройдёт мимо:
Имя. Отчество. Фамилия.
Вечность Александрович Не было.
Водород. Углерод. Кальций.
Поздно – следовало рвать напролом,
прямо сквозь воздух к звёздам,
поздно.
Это не сон, не опьянение, а оцепенение:
она подходит всё ближе,
красивая.
Всё ближе.
+
+
Убийственно медленно плёлся снег
на паутине ледяных веток
в последние часы марта.
Адамо Салваторе
на Монмартре
пел о весне,
и тащился, засыпая в лужах, ветер,
из бесконечного прошлого,
которого не было.
Не было и второго такого.
Переползал туман с ветки
на ветку,
и было одиноко на свете
и четырежды – в темноте.
Но ты стоял, испытывая веру и водку,
цедил время,
как ледяную воду,
и притворялся, что любил свободу -
- в такую погоду –
и слова, ковыляющие куда-то,
были обязательно не те.
Эти.
На месте стояли,
не меняя друг друга, даты.
И я ураганом
проламывался сквозь камень города
с тысячами бутонов,
содержащих тайны моих Вселенных
и свинец,
в небо.
+
В р е м я п и р а м и д
Вода чиста;
проведи ладонью по её глади.
Вдохни воздуха.
Свет зари касается глаз.
Душа твоя улыбается мне.
Но время прессуется,
и вода ломает горы,
ветер рвёт скалы в пыль,
свет сжигает жизнь,
и ярость твоя иссушает сердце.
Всё боится времени,
но пирамиды бездвижны –
их ставит время
руками и болью человека,
пирамиды лжи, власти и ненависти
царапают грани тысячелетий.
Но я печально улыбаюсь
уходящему времени,
и вода становится кроткой,
дыхание – ровным,
взгляд – ясным.
Пирамиды страшатся времени моей души.
+
+
В начале июня листва полетела с деревьев.
Наверное, мы потихонечку, всё же, стареем.
Наверное, дети. Наверное, это заботы,
Конечно же, - наше непониманье свободы.
Наверное, слово, которое мы повторяем,
когда то, что не замечали теряем.
Наверное, то, что называть забываем мы счастьем.
Наверное, переживание ближних несчастий.
Наверное, это любовь. Наверное - гордость.
Быть может, мгновенья. Недели. Наверное, годы.
Конечно же, то, что упорней, чем кремень:
то, что беречь не желали, да и не сумели бы: время.
+
+
Всё свинцовей, мутней
и чернее
бриллианты оставшихся дней.
Всё весомей и рассеянней памяти
серебряный грифель.
Всё случайнее встречи с забытым.
Всё заезженнее жизни пластинка.
Всё спокойнее частых болезней
бесстрастные паники,
и домашнее – глядящие в прошлое грифы.
Всё бессмысленнее обиды,
обеды и вечеринки.
И приемлемее то, что полезней.
+
З е р к а л о С е в е р а
Там ночь беременна великим днём
в мехах снегов, в ожерельях полярных сияний.
Темно. И времени ветер в нём
стихает год – сожалений, клятв, ожиданий.
Север – направление смертного ветра,
несущего ледяной вздох океана,
верный времени магнитный вектор,
снежный след колеса меридиана.
Это настоящая игра мрака,
упирающаяся в край пропасти.
Это – на сто ящиков страха
- вчера ещё миллиграмм робости.
Это – смерть небоскрёбов Америки,
опалённых гниением, тлением юга.
Это – зеркало невостребованных намерений,
обрамлённое петлёй Полярного круга.
Это – СПИД-аболиционизм Африки.
Это – мёртвые слоновые тропы.
Это: спирт, квинт-эссенция истории, фабрика
и крематорий войны, дочь и мать Европа.
Это страуса хвост Австралия.
Это Океании бисер красивый.
Это храмы страсть перестраивать –
- Нефтяная орда России.
Это тёмная, огромная, прошлая Азия.
Это вечное, вечное стремленье в Антарктику.
Это точка в мировой географии безобразия
для последнего в истории бонапартика.
+
+
Надрался паршивого чаю:
сам заваривал, стервец - кого обманывал?
Забыл закрыть кран,
и времени пятьдесят три чашки
вытекло на пол.
Одна за другой, не исключая
аварии сердец.
Не пытался наливать заново,
не капал, не плакал,
не толкался выйти,
и выполнил ли наполовину долг?
Жизнь – нежная игра
в чёт-нечет, а не в дамки-шашки,
и то, что упало – не выпить…
Был бы толк.
Впрочем,
и чай, пролитый на пол,
не собрать.
+
П р о с ь б а
Прости уходящего.
Просто прости.
Груз грусти
пополам подели,
остающийся.
В тяжком пути
вина,
как гвоздь
в обруче сердца,
как в сердце
змея злая,
как цепь из земли,
как лишок вина.
Воспользуйся
своим Божественным даром:
того,
кому остался шаг
тоже прости.
И он уйдёт
с миром.
+
+
Отпусти меня, дорогая царевна,
освободи моё сердце:
его серебряный ларец
переполнили письма в прошлое;
здесь замёрзла моя родная деревня –
- самому сегодня не верится
в это странное царствие,
сонное и неосторожное.
Это сны, которые видят сыны
и дочери, не за то нас любящие,
что мороз творит мороженое.
И мы на фотографиях юнее весны.
Это кажущееся нам счастие,
над горами сияющее и льющееся,
пока в руках трепещет и тает настоящее,
не замечаемое – ведь жизнь не прожита.
Полно плакать, дорогая царевна,
твой принц, капризу твоему повинуясь,
стал седым в бесконечном странствии,
оказавшимся смыслом существования.
Кончилась школа средняя,
давным давно мы переведены в земную.
Незаконченное образование:
исключены за постоянное неуспевание.
+
+
Я гонял ездовых собак
на Север.
Я считал тогда: я слабак
и рассеян.
Я гонял свой каяк
на волны.Я не мог быть собой
довольным.
Я танк свой гонял,
пока не понял,
что гусеницы не превращаются в бабочек,
что это просто железные кони,
терзающие поверженного коня.
О, если б просто лошадиные силы,
когда отца моего бросили в ночную атаку
прославленные генералы – живого - под танки
с напутствием «Родина или расстрел»
и без оружия; по обмороженному русскому полю.
Нет. Миллионы молодых и красивых
под танками нечеловеческими голосами
смешивались со снегом, родной землёй и кровью.
А тот, попыхивая ароматным табачным дымом,
прищурившись, будто сея солдат гибель,
в кремлёвские окна смотрел.
Не взглядом – усами, носом, бровью.
Без сердца он ничего не видел.
И разрывала их, кромсала железная воля,
взбешенная сильными и молодыми,
- не воля, а надругавшийся над Родиной
властитель, чувствовавший в животе страх
собственной смерти.
Он гнал её от себя во все стороны,
зная, что она обязательно возвратится,
когда молотьба сыновей будет пройдена.
Никто не предчувствовал, никто не ведал
судьбы, никто не мог родиться
единыжды из танкового костра,
никто не смел надеяться, и запрещалось верить
в жизнь по обеим сторонам неба.
Вы, чудом живущие, отца моего вытаскивавшие,
оставшиеся до следующего побоища,
вы, силой человечности друг друга спасшие
солдаты, и вы, спасшие нас, в полях покоящиеся,
свидетельствуете моё рождение и голос моей совести:
война не закончена победами и награждениями,
предчувствиями новой войны,
и призраки ваши не успокоены
ночами тяжёлыми и рассветами солнечными.
Вы в наших сердцах по настоящему не сохранены.
+
+
Африка. Зебр заборы.
Озеро – зеркало Чад.
Десять минут на сборы
в артиллерийский ад.
Десять минут дороги.
Десять минут песка.
Это потом – здоровье
и седина виска.
Воздух плотнее камня
в саване этих саванн.
Авеля ищет Каин
среди песчаных ванн.
Нет ничего желаннее
тёплой воды глотка.
Солнца сплошное пламя
над кожурой платка.
Призраки без фамилий,
кличек нелепый шип.
А на приборах – мили,
а под сиденьем - джип.
На белых лицах маски,
а за спиною – «стен».
И голубая каска
на очаге колен.
Сбудется, или это
Только мираж?
Африка. Полдень. Лето.
«Быть и не быть» игра.
Там, где вода – засада.
В бочке – густой бензин.
В точке - билет из ада
в карту флажок вонзил.
Нету на этой карте
грязных моих дорог,
где не бывает в марте
дней вот с такой жарой.
Кто-то ошибся, может,
это – не тот континент.
Это потом поможет
массовый контингент.
Спрятав за кононнадой
дребезг своих машин,
мы обойдём засады,
выживший будет жить.
Будут ещё переходы,
но командировке – срок,
и возвращенья прохлада
чуется между строк.
Буду ещё в мазуте
чувствовать страх спиной
и в океанской сути
всплытия ждать вино.
Каждый абзац отчёта
буду не раз вторить,
в робе матросской, к чёрту
мысли свои варить.
Сядет ещё на платформу
серебряный вертолёт
и без парадной формы
в гражданку меня зашлёт.
Нежно возьму сирени
кисть, не сломав цветка,
Африки выходец древний
я ещё жив. Пока.
+
+
Он всю жизнь гнался за смертью,
не сбавляя скорость на повороте,
он собрал всю память и сжёг в одном конверте
и след сердца оставил на камне у дороги.
А она смотрела на него, была рядом, за деревом.
+
+
Смерть предлагает примерить
нам тысячи разных нарядов в зеркалах похорон.
Но в отражении Стикса с пологого берега
роняет монету старый слепой Харон.
Но мы не вернёмся: у этой монеты
нет разных сторон.
+
Н е в и д и м к а - 2
Видишь ветер?
Он возится возле мусоропровода,
перебирая листья,
как записи воспоминаний.
Было лето,
и он взъерошивал кроны деревьев,
а теперь вспоминает знакомцев,
и он не виновен,
срывая с ветвей нас.
Он не прячется и не играет,
прикоснётся – поймай его за руку,
попробуй,
всё равно, то, что ты видишь –
не ветер,
а время, время, время.
+
+
Представь: ты не родился и не жил,
и шёл две тысячи четвёртый год.
Январь остатки пиршества снежил.
Был смысл. Для них был Новый год.
Твой друг… был тем же и совсем другим.
Твоя любимая была с другим.
Пёс, что тоже знать тебя не мог,
тоскливо чувствовал, что быть ты мог.
Быть может, ты – неясная мечта
той девочки, которая через окно
в пустую улицу невидящий взгляд теряла,
и ты не мог сказать ей: ты – не та,
которой встретиться со мною суждено
в мирах из неживого материала.
+
+
Я в темноте проснулся.
Даже сердца своего не слышу.
Вселенная со мною вместе дышит,
отмеривая метрономы пульса.
Как будто, я – зерно, и знаю
черёд времён и направленье к свету.
И крик не мой записан на кассету,
и жизнь начнётся, как резьба сквозная.
Который раз проходит сквозь меня
упрямое желанье жизни,
и новое стремление к отчизне,
и время петь, себя не изменяя.
+
+
Дни недели.
Скажешь – с ветерком?
будто с неба съехал в аквапарке.
Снова - ошалело – только вниз,
успевая отрывать подарки.
Дни недели.
В жизни – кувырком.
Несколько мгновений в иномарке –
столб железный – едешь – зашибис –
в миллионы искр летяще-ярких.
+
Т Ы
Сделай вид, что я буду жить вечно.
Не торопи: топоры в страшное точат.
Не расспрашивай меня. Не плачь.
Будто я один изведал тайну,
будто мне за тебя не страшно.
Будто, если меня не будет,
будет пальцев твоих касаться
обещающий объяснить,
для чего мир увидел
небо звёздное твоим взглядом,
и то, зачем твоим сердцем
всколыхнулись миры галактик,
и почему любить было щемящее-больно,
и хотелось над тьмой и бездной
стать невидимою землёю
и собой переполнить Космос.
Будут светлые ночи
нашей с тобой колыбелью –
жизнь прожита,
но мы вникали в звёзды
и любили : друг друга,
и мир приходил к нам,
когда мы возвышались
без страха потерять то,
что принадлежит миру.
Тайна моего ухода:
был равен миру,
когда тебя трогал –
царь червей стал воздухом,
которым ты дышала,
стал пылинкой и дал пылинке луч света.
Мне мало стать землёю,
упругой под твоими шагами.
Мне мало навсегда исчезнуть.
Если ты пожелаешь уйти –
мне надо, чтоб мы растворились в мире
и навсегда оказались друг другом.
+
+
Осень прекрасна, как женская попа,
- глаз не отвесть.
Можно похлопать, - можно прохлопать;
можно отцвесть.
Вышито небо жемчугом белым
в предвосхищеньи зимы.
Что ж теперь делать –
выросли мы и состарились мы.
Эльбрус в густеющих сумерках –
нырнувшая в осень
голая попа зимы.
Мы постарели, но только не умерли,
нам бы в неделю дней восемь,
- эх, и любили бы мы…
На Покрова виноград убираем
и умираем.
+
+
Вадиму Кочарову
Время не врёт.
Это бесцветное зеркало
прекращает трёп
безжалостной меркою лет.
Красиво пили не зря:
комната смеха и света
была прозрачна
и переполнена нами,
за стенками через
никому не видную грязь
шла деМонстрация Советов,
Сил, якобы знаний
и якобы незапрещённого
в душной пещере,
выдуманной Платоном,
и на стене тени Запада
- ни малейшего полутона
с отпечатками динозавра
красные драконы
невест пожирали
- рабы покорны:
нет синицы
и далеко синий журавль,
и только снится
свобода,
и это Мизерабль.
Красиво плыли кони
за Белой Гвардией.
+
+
Снег падает в подземный переход.
Мой друг уже не курит и не пьёт.
Он перешёл, и очень хорошо,
что вспоминаю – жизни порошок
рассыпался, и, годы накреня,
я спрашивал себя: а на хрена?
Я не фашист, но Родину люблю,
предпочитая лист увядшему рублю
- сорвавшийся с дерева листок
несёт холодный ветер на восток.
Мой друг не пьёт. И я к тому ж стремлюсь?
Врубаюсь. Радуюсь безлюдному Кремлю.
И лета странное нелепое названье
- как ни крути – теперь моё прозванье.
Мой друг не курит. В той командировке
подземный переход для смелых и для робких
один. И зря я на ту сторону гляжу:
я в то же подземелье ухожу.
И лета недозревшие плоды
роняет мир в мгновенья молодых.
И тот, кто курит и, конечно, пьёт
живёт. Снег падает в подземный переход.
+
+
И на левую руку надела
колечко с правой руки
+
+
Я был ягуаром.
Я мчался.
Я был неумолим.
И казалась косуля
прекрасной
с глазами
вселенской тоски,
в них мир угасал.
А я свою жизнь продолжал
ещё на один прыжок.
Ещё на одно убийство.
+
+
Не каждый день необыкновенен,
но утро предвещает чудо.
Быть может, остановится мгновенье,
и вечность встанет ниоткуда.
+
+
Май шалопутный – не взъерошивай кроны каштанов!
Мало тебе моего сердца – что за ветер из прошлого!
Нет, не вернётся незванно, негаданно, нечаянно и нежданно
то, что пережито, забыто и давным-давно заброшено.
Нет, глупый май – ЧТО мне ты со своими угрозами?
Эти ливни и молнии, - улыбнись, - и солнце сияет снова.
Я, всю жизнь дышавший воздухом и стихами, заболел прозою,
как бедолага Журден, не сказавший ни одного своего слова.
+
+
А время никуда не шло,
и время никуда не торопилось.
+
+
Неожиданный снег -
так его я заждался.
Как он траурно мрачен,
бел и чудовищно чист.
Он ко мне шёл во сне,
и я догадался,
что скоро зима –
ещё год мной растрачен,
и сон разума
рождает чудовищ в ночи,
и прошлая вечность
тяжело возвращается мне:
всегда говори никогда –
даже вчера и вчера.
Вечность молчит.
Эта юная вечность.
Из которой падает снег.
Неожиданный снег.
+
р е к в и е м м о л ч а н и ю
какой чудесный страшный тяжёлый сегодня понедельник
я повторил снова молча я не влюблён люблю
и жуткое услышал я своё молчанье
нет не в ответ молчание моё кричало отплакав
я должен был идти куда-то с любовью
счастливец она меня не любит не плачет обо мне
меня здесь нет осталось это несчастное молчанье
мне жаль его ему ведь сотни миллиардов лет
прекраснее всего исчезнуть не быть не быть счастливым
не целовать её отсутствие не видеть пустоты
пусть будет счастлива она пусть будет век её счастливым
бесконечно
пусть молчание моё останется неведомым неслышным
невидимым пусть безмятежно она на звёзды смотрит
и думает о ком-то любящем её с любовью и не знает
пусть думает что звёзды её видят и неведомую тайн
какую-то хранят какую-то
пусть чувствует что её любовь не бывшего кого-то осенила
любовь к другому не сделала несчастным неведомое ей молчанье
как больно быть молчанью моему
+
+
Пусть торопится нежное лето -
я музыку памяти слушаю:
в компьютере жизни моей
высочайшая материнская плата.
+
Б е з л ю б ь е
Насмарку жизнь –
океан пуст, нет акул для короткого
разговора.
Безлюбье.
Переписать бы набело черновик,
но в нём каждое слово – человек,
и не тобой вычёркивается,
и можно потом гордиться,
как складно всё без лишних слов.
Не для того писал стихи,
чтоб заменить ими любовь и жизнь.
Но ты сам оказался лишним,
огромный скульптор просто отсекает лишнее
от глыбы,
и она становится прекрасным памятником.
Безлюбье – это океанийское течение,
невидимое ни в штиль, ни в ураган.
Здесь и фрегат бы в щепки разбил девятый вал,
а ты выбрал утлый челнок
и думал, что повезёт.
Но океан бесконечен, и теченья не подходят
к берегу, ты не знаешь, где ты.
Челнок сделал из негазетной бумаги
и он растаял ещё до первого шторма.
Мимо шёл корабль-призрак,
скрипели снасти,
и два скелета глядели,
не крича «Человек за бортом».
Мог запросто выбраться на палубу
и найти спасение.
+
Р е д к а я п т и ц а
Она была
белою-белою маской,
она загоралась
розовой краской,
она улыбалась
улыбкою майской,
она была
нежной, цветущей и райской,
как ангел…
Но сердце её
гнало стылыми жилами
холодную кровь,
и уста её лживыми
полны были ласками,
словами, улыбками
приторно-сладкими,
и если любовь
пробуждалась ответная,
она умирала,
как синь предрассветная,
она уходила,
как сень незаметная,
и тенью летела
мне в сумерках сниться,
испуганно-бледная,
белая-белая,
тревожная, робкая,
редкая птица.
+
+
Глаза не отвести: с той стороны ветер
вбивает обратно слезу.
Советую никому никогда не плакать
по пустякам, когда транспорт
вбивается, словно гвоздь из шёлковой нити,
в сталь девятого вала:
океанская вода смоет с лица слезу,
как наждачный камень,
и с ней прихватит душу и тело.
И сдавит вода, как пасть удава и в тёмный желудок
океана вобьёт, и ничего не скажешь, не позовёшь на
помощь,
как будто тебя рождают обратно
в безмолвие холодное и немое,
и ты, стремительно минуя стадию эмбриона
и встретившихся яйцеклетки со сперматозоидом,
превращаешься в смесь органики.
+
+
1
Мне не холодно. Просто зима
надоедлива и тягостна, как простуда.
И осень – уже совершенно прошлая осень.
И жизнь, мне кажется – уже прошлая жизнь.
Перед нею благоговейно я шляпу снимал
в ожидании снега и чуда.
Мне печально и грустно,
и, вообще, мне – не очень.
Это просто не мой год,
и пронзительный ветер
оттуда
взъерошил мне волосы и лицо освежил.
2
Ночью наголо лёд обрил тополя,
и они остались, как старики, без кальсон
на морозе, потеряв миллиарды золотых и зелёных
листьев червонцы – нет, не цвет облетел,
обратно декабрь.
Отчего такое угрюмое мрачное утро?
К снегу. Вот и редкие белые мухи шпионят,
а потом их тьмы и тьмы, как стрелы, из-за туч
будут жалить несчастную землю,
как пришельцы нагрянут – и конец.
И такая тоска по пропавшему году.
Новый скоро. Но он – новый, а этого, практически, нет.
Пусть даже не погибло б короткое лето
- дело не в этом. Просто прошлого нет.
+
+
На улицах грязный снег
печатают траки танков.
Кончается дикий век,
и не было Данко.
Всё в выхлопах сизых лент
и таканье автоматов.
И бьются не за монумент,
а за свободу матов.
Солдаты едят голубей,
дымится кровь живая.
Прицелься. Безжалостно бей,
все перья в костре сжигая.
Ты – трёхсотлетний труп
несчастной России.
Иуда – Христа, Цезаря – Брут –
за что не простили?
+
+
Ещё не остыло тело,
Ты бросила его в костёр.
Кольцо на твоей руке блестело,
Решившее этот спор.
Был фантастический вечер.
Шёл вымышленный снег.
Тебе становилось легче:
Прошлое ушло во сне.
Не было поцелуев.
Шёл очень смутный фильм.
Я прижимался к стеклу,
тлел сигаретный фильтр.
Не было холодных пальцев.
Я не грел твоих рук.
Я медленно брёл в старость,
Обгоняя дряхлых старух.
+
В р е м я х р и з а н т е м
Время хризантем.
Цветочный ряд на Нижнем Рынке.
Над крышами антенн
Туман скрывает облака.
День подслеповат.
В очереди за сметаной бой,
Как на собачьем ринге.
И русские слова,
И выцветший плакат:
Май, мир, труд –
Марс, Сникерс, Жвачка.
О-би! О, О-ба-на!
Семья, Любовь,
Страна.
Невнятна нищета –
Как роскошь – пирожки горячие.
Богатство неуклюже прячет
Дворцов нелепых толстый голый зад
За фиговый фасад
Глухих незрячих стен –
И никаких там, ваших, наших –
Никаких проблем!
Им пишутся счета –
Ещё здесь не трущобы окраин Эр-Рияда,
Чадра пока используется вместо юбок.
В тумане уличного чада
Сердечки алых губок –
Но вот зловещая явилась тень –
Здесь бродит дух безумный
С серебряным серпом:
Найти невинного!
И гербом, и горбом –
Невинной крови!
Детей! Детей! Детей!
Суммы! Суммы! Суммы!
Глухой забор, и окна – не глаза, а брови.
Господи!
Как вредно всё, что ТАК полезно.
О, изобилие!
Откуда что полезло?
В грязи обломок белого цветка.
В груди обломок красного клинка.
+
С е м ь п о с л е д н и х л е т т ы с я ч е л е т и я
День понедельника
Вычеркнул ночь воскресения.
Деньги мои – земля под ногтями.
Их отбирают, чтоб чеканить серебряники.
Дети мои: жертва невинна.
Слышите, в дальней стране
Снова землетрясение.
В белой подушке зимы
Змея Новый Год тянет
Уличным серпантином,
Со-узником и по-средником
Текущего конечно-вековья,
Падающий снег шепчет про снег.
Резко скрежещет
По металлическим струнам трамвай.
Мы в слепоте пытаемся себя сохранить,
В тщательном омовении рук
Ищем защиты, ищем спасения.
Только не церковью и не кровью.
Прохожие – движущиеся статуи,
Залепленные снегом, как мрамором,
В замершей молнии ртутного света.
Вечер на вторник наступил неожиданно,
Страшно, зловеще, мрачно и трудно.
Чёрный гранит с искрами «вдруг» -
Снежная округлённость
Скоро чёрное кружево скроет –
И перемену даты, и перемену тысячелетия,
И полное исчезновение субботы.
+
Ч т о б ы т е н ь з а т у м а н и л а с ь
Капля вспыхнула и погасла.
Проведу рукой по проводу,
по щеке, по зеркалу, и вздоху, и воздуху.
Дверь не заперта, сигарета брошена.
Снегом белым припорошено.
Где носило его и куда денет Новый Год?
Капли вдребезги, и короткий день стекает
в хранилище времени.
Затуманилось не зеркало –
тень перед зеркалом,
и рисую пальцем серебро стекла,
и стекает капля.
Не потому, что сказать нечего –
правила жизни изобретены теми,
кто их нарушает.
Но за тенью в зеркале
десять заповедей,
и остальное не имеет смысла,
чтобы тень затуманилась.
+
З и м н е е с о л н ц е с т о я н и е
Наше воскресенье не состоялось –
солнце спало в день солнцестояния:
оно остановилось в полночь,
словно сердце, болью переполненное.
Это было вроде бы затменье,
только поскромней и незаметнее.
У мальчишки на трамвайной остановке
нёс транзистор о чеченской обстановке.
Я немного зяб после болезни,
с дочкой в переполненный трамвай не влезли.
После воскресенья – понедельник,
а в четверг нам не хватает денег.
Свет свечи дал трещину в ночи.
Солнце встало.
Сердце не стучит.
+
+
Стало ясно всё туманным утром:
в двенадцати миллиардах световых лет к северо-западу
от посёлка Бородыновка
столкнулись две огромные галактики.
Колхозный сторож вздрогнул, когда треснул тополь.
А за окнами мирно гудели стратегические
бомбардировщики
с гуманитарным грузом для Грозного.
Ныла ампутированная нога, как всегда, к большим
переменам.
Старик читал пророчества Нострадамуса,
хотя был поклонником зороастризма и самогона.
Он помнил поцелуй пришелки-очаровашки,
она не успела состариться;
столкнулась с авантюристкой антиподкой из антигалактики,
с того, как мы говорим, света.
Старик в жизни не стриг ногтей и не болел желудком:
пользительно грызть грязные ногти после еды,
или натошняк.
С ним пил из горлА «Амаретто» иностранный
корреспондент их Кишинеу,
не желающий смотреть на войну.
- Какое милое тысячелетье, - насуплено думал дед, -
на дворе удобства…
А на столе свеча горела,
кисло пахла керосином от чеченской водки.
Неужто конец света? – вяло думал молдаванин.
Да, нет! – кошмарный сон, - учил Нострадамус.
Кто поверит? – безнадёжно смотрел с иконы безрукий Христос.
Старик включил армейскую рацию,
чтобы выслушать музыку и рекламу Радио-Провинции.
Он, положим, не знал, что Леннон в очках,
а Чэпмэн даёт интервью,
честным трудом искупив вину перед обществом
в районе Строуберри-Филдз.
Рядом с иконой Божьей Матери был портрет Талькова.
Стены оклеены иллюстрациями «Крокодила»
и праздничными открытками,
посвящёнными ВОСР, ВОВ и солидарности трудящихся.
Кстати, звали деда ДАЗДРАПЕРМ Андреевич в честь Первомая.
Молдованин плюнул в бутылку,
наполовину пустую, наполовину полную,
и ушёл искать правду в снег, выть волком и замерзать в степи.
Старик мудро грыз ногти, не подозревая,
что всего через несколько миллиардов лет родится
новая галактика,
как две капли воды похожая на нашу,
но только без ублюдков и подлецов.
+
+
Зима, считавшаяся нежной и ненужной,
и, может быть, немного неизбежной,
хотя и, несомненно, южной,
пришла
в прорехах оттепелей и в ледяных осколках и оскалах.
Пришла,
безвольная, украдкой мстящая весне,
лишь в феврале отчаянно бунтующая,
так просто не пуская март.
Предел поставлен в день её рожденья;
так радуй же детишек,
смеющихся беззвучно над
неуклюжими папашами,
катающими шары для снежных баб,
вполне серьёзно
считающими важней морковки-носа
прилепить к груди её два снежно-белых шара.
Короткий день, забытый взрослыми на улице,
детство,
оставленное и брошенное.
И бесконечный вечер.
Протяжное: «Домо-о-о-ой!»
Домой! Домой! Домой.
+
+
И ты, зимы несостоявшийся должник,
дотла сгораешь в солнечной метели-карусели.
Ты – март, вороний гвалт, грачиный табор.
Ты – доктор нерешительных сердец,
прописываешь удивительно однообразные ошибки:
три поцелуя (без любви) –
обыденные, словно 20 капель валерьянки.
Стыд от простуд ( недомоганий ) –
обыкновенный, как горячий чай.
Вину – что может быть прекраснее похмелья?
Когда мутит от запаха вина и позыва любви.
Ты – март, зимы обрыдлый иностранец.
Я жгу костры и оставляю пепелища –
чёрные круги, как капли крови на снегу.
Ты – март, но я растрачен, а не ты,
подснежник.
Ты – анестезиолог
невинности неопытной весны.
+
+
Эпоха талонов на сахар забыта.
Разграблены годы.
И то, что останется – совесть, а не советы.
А то, что осталось – свет, а не обида.
Пушистый котёнок, как солнце. И ветром
Распахнуты окна.
А стёкла разбиты и двери забиты.
Небрежно повешена шляпа из фетра.
Здесь выплавлена прошлая музыка Шуберта.
Надтреснута чашка.
На дне гадание нерастворимого кофе.
А в ней – одуванчики, как парашютики.
За редким Рахманиновым следует неумолимый Прокофьев
Наивно и мило.
И все занавески на улицу вывернуты,
Где, как манекены, шагают прохожие.
Упала тарелка – но это другая примета:
- И на пол, и женского рода, -
Она всё равно не вернётся, ведь вилка
Осталась на столике с другими предметами.
Не спуститься и в зеркале не повторится,
- Так грустно, -
Не позовёт и коротко не отсчитает, как горлица,
Не разбудит прикосновением веера спящего принца.
А он поседеет, состарится, сгорбится,
Оглохнет для музыки.
И то, что останется – отрывок мелодии Моцарта.
И то, что осталось – на подоконнике след света и ветра.
+