одиссея
Публикация номер 0008
+
Пожираю глазами зарю на востоке:
там мой дом.
Моя Итака.
Моя Пенелопа.
Мой Телемак.
Грустно возвращаться
с добычею седины.
Я ухожу от войны,
но
что меня ожидает дома?
Разорённое царство?
Ради чего разлука?
Ради Елены, из-за измены
или
всё-таки просто ради войны?
Нахлебался я этой зимы.
Этот поезд проходит
задворками больших городов,
громыхает по центрам
безлюдных селений.
+
П р о щ а й, Л а п л а н д и я
Прощай, Лапландия,
надвинутая шапка полюса,
подслеповато-белая
пропащая и спящая страна,
изборождённая морщинами чёрных рек.
Белые поля озёр.
Небо, лежащее в снегах,
забытое Атлантом,
глухие сумерки,
беззвучный стук колёс
о меридианы рельс.
Ресницы елей.
Здесь русский Дед Мороз
тоскует до зимы
в чужих ему краях.
А поезд режет снег
и снежную страну.
Ни цепочки следов.
Барак в глухих негах –
железнодорожный полустанок.
Собака, снег торящая,
встречающая человека.
Позади блистающий холодными огнями
Мурманск,
последнее обиталище людей,
лишайник,
отрезанный от океана
колючей проволокой.
+
+
Только что содрогавший землю
экспресс
стремительной птицей летит
по лезвию-гребню
плотины Братской ГЭС
над беззвучным грохотом
скрытой облаком капель
падающей с турбин воды.
Продолжается бег на запад
из страны Сибири,
где из снега, мороза и пространств
каждое утро возникает солнце.
И догоняет, перегоняет
беглеца и странника.
Пять суток стука колёс
через края
по площади в пять Франций,
через снега
площадью в пять Европ –
обгоняет экспресс
малиновая заря,
обгоняет,
и на часах утро
в крохотном Пятигорске.
Спадают с меня
оковы часовых поясов.
Продолжается возвращение,
доказывающее,
что земли вращение
не возвращает никого домой
само по себе –
и странствие за тысячи стран
было бы равнозначно смерти,
если бы не железный стук колёс
о ледяные рельсы,
и стук твоего сердца.
Я ощутил Сибирь
в пламени холодов
кожей лица,
бег её бесконечности –
зрением и сновидением.
Я видел ровную как стол степь
в месте, где земля перестаёт быть круглой
и уходит к звёздам.
Я пережил огромные просторы
в себе
и почувствовал себя равным
снегам, берёзам, заре
и белому свету.
Равным, а не толстым.
Ровным, а не круглым.
Порывистым, а не плоским.
Тот, через кого прошли
сибирские вёрсты,
дома поднимет бокал
солнечного вина
и никогда не ощутит себя
песчинкой, пылинкой
непомерных пространств Вселенной.
+
+
Я сейчас посредине огромной
холодной страны,
над которой висит
облаков полярная шапка.
Я промёрз,
я ощущаю, как колышется
скованный льдами океан.
Господи, Господи, Господи,
нас сохрани.
Я сейчас, в этот миг,
посредине закованных льдом
лапландских озёр.
Я не верю,
что это станет воспоминанием.
Я не верю,
что буду в тёплой комнате
у ёлки
вспоминать
повернётся ли язык
и смогу ли
рассказать это дочери?
Но – это будущее, которого нет в этих снегах.
Время сковано
непрозрачным как камень льдом –
он в наших душах.
Вот это и есть вечность.
+
+++
Всё не так,
и заварочный чайник –
дома,
а в стакане
чаинок буря
не тает
и медленно оседает на дно.
Так когда-то
падали сверкающие хлопья
в светильнике «Космос»
возле новогодней ёлки
у кроватки изумлённой дочери.
Кипяток.
Кипарисовый чай
цвета зари на востоке,
откуда бегу
в нежную окраину юга,
палисандровый цвет
и запах колонн Ганнибала,
который я упрямо
зову Индией.
Глоток
ароматного кипятка
возвращает дню его название:
утро.
Ночь ещё три раза
нагонит меня в дороге
если всё будет хорошо.
+
+
Вдохновенье моё,
ты – не лёгкое дуновенье,
ты – обостряющее все чувства
первое опьянение.
После стихотворения –
Опустошение,
выгоревшая душа
с ожогами,
долго не заживающими.
Странствия – не романы,
а стихотворения.
Этот Дух
когда-нибудь
поднимет в небо
нас на крыльях чувств.
ЭТО тяжёлое дыхание?
Касающееся меня одного
среди нескольких
миллионов квадратных вёрст
снегов Сибири?
+
Южный Урал
Целый день по единственному каналу
вагонного окна
захватывающая передача:
«Мир географии гор Южного Урала».
С рекламными заставками
«Чебаркуль», «Миасс», «Уржумка»,
«Златоуст», «Ай», «Бердяуш»,
«Вязовая», «Усть-Катав» и другие.
После саванн снега!
После берёз с шариками снега!
Скромная стела:
поезд медленно стекает
из Азии в Европу.
+
+
Две недели
душа болела –
- не слушал:
Дела, дела…
Две недели
кости трещали от тяжести
и мороза,
тесных автобусов
с замерзшими сиденьями им окнами,
вагонов, не открывающихся
на маленьких станциях, -
- чтобы утром
выпрыгнуть на совершенно незнакомой
другой маленькой станции
– чтобы всё повторилось,
кроме удачи.
Две недели
голова от забот
была погремушкой.
Но путь домой
продлится пять суток –
душа оттаивает
и начинает болеть,
отмороженная.
Я пишу стихи,
просто чтобы исцелиться.
И ты скажешь:
никому нет дела,
ЧЕМ достигаются стихи.
+
цикл Г О Л А Я З А Д Н И Ц А Л Е Т А
Г о л а я з а д н и ц а л е т а
Вот и зимой,
переживая материальные трудности,
я не идеален
и вижу,
как обнажается
голая задница лета,
прикрытая листочками.
Увижу и отведу глаза стыдливо –
ан это ведь зеркало,
просто закопчённое-чёрное,
покрытое мухами-звёздочками-точками.
Февраль – известный в наших краях
(Ставропольском и Краснодарском
но - не Польском и не Чернобыльском)
враль, -
старается искусить.
Выкуси! не выйдет
(это зима-самозванка,
а не пустозвонка-осень).
Едва ли я аккуратен
в мгновенье смерти
Иосифа Бродского.
Но ни сигарета, ни рюмка водки
не впечатляет –
трали-вали.
Им тошно от солнца,
но даже водка не вырастает без солнца
из чистого сахара –
так пусть всему вагону будет тошно –
пусть качает, качает, качает!
Я не идеализирую голые задницы,
их недостатки хорошо известны.
Скорбно жду после февраля лета.
Певцы! Птицы! Не надо ля-ля!
+
В т о р а я з а д н и ц а л е т а
Прошлое не раверзлось
не выклало на нас
свои перевёрнутые откровения.
Вения.
Веяния.
Вонь – если не обоняние.
Это, по-крупному,
тоже задница лета,
хотя говорить о конце не приходится,
есть конец у света,
а лето ещё и не начиналось.
Я попытался обмануть зиму
оставив её смотреть Тропиканку на Севере.
Но обнаружилось,
что зима-обманщица:
лето улыбнётся – и нет его.
Красиво?
Вот и говори о его одеяниях
и бюстгалтерах:
голая задница.
Какая по счёту?
Я сбился считая
и сказал: вторая.
+
Т р е т ь я з. л.
Проведи мельхиоровым ножом
по серебру,
изборозди морщинами.
Ты, безусловно, женщина,
как поёт Наутилус Помпилиус.
Но я не твой мужчина.
Проведи мельхиором,
и зима воскреснет –
быть может, достаточно
пары миллиардов колёс –
и всё засверкает в инее,
и сугробы смягчат
огрызки рельефа.
Карта – лоскут шагреневой кожи.
Загадай последнее желание,
не то лето
отвернётся от тебя,
твоего тела, -
и ты окажешься… ну сам знаешь.
Ч е т в ё р т а я з. л.
Обратно запустили ракету,
а в стране
всё запущено и улетело.
Я не доверяю своему авторитету
А, тем более, – авто-раритету парламента.
Хлоп!
И я без зимы остался,
и снежинки –
- естественная конвертируемая валюта –
в кармане растаяли,
и я остался в мокрых штанах –
не до смеха.
Вот тебе, бабуля,
и конец инфляции: лето.
+
Н а п р а с н о ж и т ь н е з а п р е т и ш ь
Как серпом по зиме сверкнула
и по мошонке –
не слишком ли тугая?
Правитель обиделся на телевидение:
советую держать в клетке попугая,
а остальным держать язык за зубами,
русский, разумеется, язык –
у нас страна советов, а не цветов.
Надо бы лету радоваться,
но боюсь нарваться
на неожиданные неприятности
и сделаться нирванным
или хотя бы нервным,
неравным.
Негром, в конце концов, лысым –
ведь я не в Америке,
здесь никакой расизм не спасёт
от идиотов.
И никто не узнает
что я – переодетый Коперник,
знающий, что она вертится,
соблазнительница и изменница,
голая задница лета –
она, всё-таки, вертится!
+
+
Мы пришли с весной –
она наступила?
я – приехал?
чуть-чуть запоздав,
но без морозов.
Она без цветов ещё,
полные смутных обещаний
и надежд.
Оба с юга, где
ласковые моря
и яркое солнце,
а звёзды чистосердечны.
Я не плакал от счастья –
здесь на северных склонах ещё зима,
а весны и на южных нет.
Может быть, уйду в бега,
если не сойду с ума.
+
+
Я такой же одинокий пассажир,
ссаженный на дальней станции –
словно жертва кораблекрушения
за борт выброшен и судьбой заброшен,
если и обезображен миром-морем,
есть на то всеведающа воля.
Я такой же одинокий перст,
указующий на полную луну,
чьё пятно кровавится за дымом,
перечёркнутое нотным станом проводов,
странник, что следов не оставляет
на снегах, сжираемых апрелем.
Я такой же, как семь тысяч лет назад,
говорящий странным языком
индоевропейского раздора,
древний – деревянный – живой,
волокущий и ворочающий, берущий
гласные неслушным языком,
прилипающим к коснеющему небу.
Я такой же – не как все – такой
замираю в мертвенном пространстве,
собираюсь – спрашиваю – с кем
перемолвиться,
обменяться вескими словами,
чтобы тяжесть всех времён стряхнуть с души,
лишь в мечтах витающей в пространствах
птицей, петь пытающейся горлом,
лёгкими, дыханием и сердцем,
бьющимися о стены тесной клетки,
словно в окна ледяные ветки
или тени – дни непостоянства.
Мечущиеся – если я такой.
+
О с е н ь г р а д
Светлане Гаделия
Я поэт другого побережья.
Я поэт сокровищ Монте-Кристо –
- все мои банкноты рыжих листьев
я меняю на капли дождевые,
потому что капли эти реже.
Если разрывает парус ветер,
а бригантина
покидает порт – рыдает скрипка,
у невест моих печальны лица,
облака спускаются так низко –
у земли касаются ветвей –
от дождя отяжелевших веток.
В городке промокшего асфальта,
в зеркалах холодных тротуаров
отпечатки листьев тополиных,
как следы лисиц у магазинов,
и ряды печаток листьев клёна
вместо звёзд прямых из Сан-Франциско.
Осеньград в своих районах спальных,
и сокровищ пёстрые товары
ветер нищий бросит мне под ноги –
я не старый, просто я влюблён,
я влюблён отчаянно-печально, -
Робин Гуд – и, всё же, Робинзон,
Дон Кихот, но, может, Росинант,
двадцать лет уже не лейтенант,
но стою посреди дороги,
и деревья движутся живые.
Не меняю гронки винограда
на чудес обманчивые крылья –
Монте-Кристо – это полуостров,
где нога поэта не ступала,
где его за это не любили,
где нет тюрем, сумм и даже платы,
где не пляшут танго каннибалы,
где ни баксов нет, ни ресторанов,
ни политиков, которые обрыдли,
где пройти на берег очень просто,
где, уткнувшись носом, дремлют лодки,
где, столкнувшись с ней, мы растерялись,
где её измена не преграда
ни для ран души, ни океану.
Где в конце концов своих скитаний
возвращаюсь всё-таки к невесте,
алых парусов не взяв обрывков –
всё равно, ведь мне давно известно,
что она не стала Пенелопой,
не проплакав глаз над чистыми листами
ненаписанных поэм моих и писем,
что она и ткать не торопилась,
и ночами ткань не распускала.
Нет, я не победил Циклопа –
столько лет меня сопровождал
месяц без Луны единоглазой –
сколько лет меня друзья прождали,
сколько рассказали детям сказок!
Я вернулся без искушенья мести,
на рассвете палубу покинул –
вот летят ватагой в школу дети,
а один у волн остановился;
это только пьяный ветер марта
нас влечёт без парусов и крыльев:
что же, всё же, там, за горизонтом?
То, что мы любили и забыли.
+
Не было, не было, не было.
Было ли лето, цвели лилии?
Солнце стало прохладным настолько,
что выцвело в серо-стальное,
в небе невидимый
шарик подшипника.
В мелкую серую линию
колючая проволока дождя-ожидания:
дай вам Бог.
Бегал ли забавный цыплёнок Любви?
Сыпал ли острыми стрелами
бородатый и хмурый Амур?
Как я люблю Вас, драгоценная Анжела-Афродита,
и Ваших чёрных ангелов, но ведь этого не было.
Рвал я билетов бесконечную ленту в трамвае,
теперь прессую талоны:
клац, клац, клац, левой, левой, левой.
Эта полная женщина с худыми сумками
несчастным лицом – тоже бывшая Анжела,
и не знает, что солнце стынет, только щемит сердце.
Это серые дети с несчастным отцом
будто сплюснуты низкой облачностью,
как советские жевательные резинки.
Ну, а сам я, пел, лепетал
и слушал шорох сырых человеческих мыслей:
редкая птица Любовь, ей не хватает нашего тепла,
а солнце-зрачок сжимается,
потому что планета людей темнеет и остывает.
+
+
Ничего не изменилось;
дождь повис на пальцах веток,
и его дождинки блещут,
как нагие капли света.
Ничего не изменилось;
снег уполз в глухие тени,
помрачнел, но тротуары
тихо моет дождь весенний.
Ничего не изменилось,
только стало ближе лето.
Это дети солнца блещут,
как нагие капли света.
+
+
Я не знаю, что мне надо,
Я не знаю, чего я хочу.
Я живу, презирая даты
И всё время чего-то ищу.
Пусть бегут месяца куда-то,
Пусть за ними бегут года.
Ну, а я ничего не знаю
И не буду знать никогда.
И чего-то снова и снова
Я ищу вокруг и ищу.
Не понять мне тот смысл дешёвый,
Что я просто так жить хочу.
+
В п е ч а т л е н и е у х о д я щ е г о д н я
Горсть птиц, трепещущих,
просыпалась в ноябрьское небо.
застыл безлистый лес
по склонам Машука.
Всё, засыпая, ожидало снега.
Блеснул луч солнца
золотом по стёклам
белых зданий
и в облаках угас.
Клонился к ночи день,
укладываясь спать.
Шёл вечер синий
длинными шагами
в усталый день.
Проглатывая кольца дыма,
струилось время
через вершину Машука,
на фоне странном лилось облаками.
Телевизионная игла
их разрывала,
а невидимка штопала их вновь…
А в улицах у самого вокзала,
запутавшись в ветвях,
струилось время золотом прозрачным
на закат.
+
+
Это странное лето
отходит старинное,
в суете молчаливых минут.
На окне
тихий шёпот
свечей стеариновых
восходящую светит Луну,
и на чёрном холме
искривлённые ветрами линии
сосны в воздухе синем
колючими ветками
в осень тёмную гнут.
+
+
Завтра мне подниматься рано,
значит,
просыпаться мне будет трудно,
а если б
никуда я идти был не должен,
я проснулся бы утром рано
и отправился бы по гулким –
от моих каблуков – плитам
через сонно молчащий город.
Я лицом бы касался тумана,
синью утренней мыл бы руки,
а рукам и я мял бы воздух,
чтобы солнце скорей проснулось,
и шагами взбивал бы листья,
что подушками
пали с клёнов.
Я бы молча прошёл весь город,
никого до зари не встретил
и пошёл бы тогда на работу,
заглянул в пустоту комнат
и увидел,
что меня ещё нет на месте.
+
+
Весна ветряста –
иначе не скажешь,
на всём белом свете
её дутьё.
За далью – алмазная
страна прекрасна,
за ней морей
голубое литьё.
А за морями –
дальние страны,
где странных слов
непривычный ряд…
А если весна
такая странная,
что мне –
повторений её число?
А если весна
и вправду ветряста,
а за горами шуршат моря?..
Выходит,
я выдумал тебя не напрасно,
весна ветряста,
весна ветряста…
+
+
Солнце. Горы. Снег. Палатка.
Жар загара.
Турмалин губной помадки.
На снегу лежит гитара.
Журавлиный в небе клин.
Пики. Осень без деревьев.
К непогоде
серебрится
стружка белая на небе.
Рядом ты, и я один.
+
Д у ш а д е т с т в а
Детства чистая монета
верит взрослым, не дыша.
Уходящего момента –
- детства – чистая душа,
по весеннему раздета,
словно солнце горяча,
сотворённая из света
возрождается, крича!
Я тебя нашёл в овраге,
старый выцветший дневник,
перекошенный от влаги
детства горький черновик.
Здесь прошло когда-то горе
очень маленького роста.
С одиночеством не споря,
постарело детство просто.
+
+
Такие светлые туманы
мешками брошены окрест,
но тяга к перемене мест
владеет нашими сердцами.
И мы прощаемся с домами,
с теплом, с уютом очагов,
прощаем близких и врагов,
глаза слезятся над дымами,
и тяга к перемене мест,
вручив судьбы нелёгкий крест,
нас в даль неведомую манит,
но каждого из нас обманет
её пожаров жадных треск.
Мы одиноки в этом храме,
где нет ни избранных, ни равных,
но – тяга к перемене мест! -
- нас дома ржавчина изъест.
Мир виден насквозь до окраин,
и вновь судьбе наперерез
в тумане расправляем парус
и бьём в её слепую ярость,
как волны в тёмный волнорез.
+
+
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам,
фонарей голубые дуги
трепетали,
как бабочек крылья.
Я одет был в плащ
брызг и капель
и, подняв воротник чёрных веток,
попытался увидеть в витрине
свой ночной фотоснимок.
Но мерцали нити накала
и бежали блики рекламы,
отражались в стекле ветер,
фонари, деревья и капли.
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам.
+
Д е т с т в о
Вопль тополя
молитвенно ветви сложил.
Выше службы
колокол неба –
на этой улице когда-то я жил.
Забвение серых дыр асфальта,
брызги электрических жил
древнюю ночь в обручи света
охватывали,
и пел ночной хорал цикад.
И пил ручей соки оврагов,
дальше расстраивались цеха.
Детство металось среди бараков,
боясь никуда не уйти.
И путь домой был темнее ночи,
где-то вдали мерцал стих.
Вокзал разговаривал громко
и буднично очень.
Жизнь, свешиваясь с перил,
следила за громыхающими поездами
на переходах, и пара перины
укутывали гудки окрестных зданий…
Ночь ныряла в узкие улочки,
стучащим сердцем в подворотнях ждала,
сворачивала страха тонкие дудочки
и разворачивала небес зеркала…
Темнели за тополем тополь,
журчал ручей-невидимка.
В прошлое вмёрз отчаянный вопль –
мёртвого детства льдинка.
+
З а т м е н ь е л у н ы
По ногам гуляет холод,
по ночам гуляют мыши.
Добр молодец и холост,
по ночам поэмы пишет
Кот гуляет за окном,
освещая путь глазами.
Грустно чуть, а в остальном
всё идёт по расписанью.
Легкомысленная рифма
не находит себе пару,
остаётся одинокой
или сватает гитару.
Полноценная луна
излучает вдохновенье,
чистолика и юна,
неподкупна для сравненья.
Воскресенья не отменят;
понедельник – не забвенье.
Не заменят на затменье
бесполезные сомненья.
Осмотрительные мысли
и отзывчивые чувства
не спешит поэту выслать
фея чистого искусства.
Ночь тревожна и темна,
рассыпает света зёрна;
по задворкам тишина
крадется во фраке чёрном
Слов песок бежит в часах,
всюду времени владенье;
освещает зал свеча,
в этом зале только тени.
Слов снежок в глаза пылит.
Чёрный кот забрался в небо.
У луны щека болит,
и луна белее снега.
Слов туман и бездна чувств.
От добра и до порога
нёс горящую свечу,
своё имя помня строго.
Но луна извращена,
чёрный серп её срезает;
в брызгах звёздного пшена
лик ущербный исчезает.
И в толпе унылых спин
одиноких незнакомцев
видит лишь поэт один
на луне затменье солнца.
+
+
Мы не умрём друг без друга.
Весна умрёт.
+
+
ЛЮБИМАЯ,
ты тихою рукой
прощающему августу глаза закрыла.
Любимая,
напрасно одарила
нас осень первым золотом скупым:
мы снова одиноки,
и тень твоя исчезла в сентябре.
Последний день в цветном календаре,
мы всё прошли, нам нет соединенья.
Струится в сердце лезвием тупым
стальная проволока воспоминаний.
Земли зелёные провалы, вечерних струй теченье.
Мы вроде бы ушли, но завтра воскресенье.
Неужто долгий путь заоблачных свиданий,
и с этого пути нам не свернуть?
И молнии меж нами не сверкнуть,
не озарить, не опалить и не испепелить
того, что выгорело в сердце безответном,
оставив только соль воспоминаний.
Ты незнакомкой миллиарды раз
с загадочной улыбкой проходила,
но в каждом облике тебя я узнавал:
ведь ты меня любила.
И, в каждый раз другой являясь мне,
ты до моих ошибок снисходила,
но я в словах твоих тебя напрасно ждал.
О, как тебя я звал!
О, как себя я мучал!
Как маски я твои возненавидел!
И этот день настал,
я чище стал и лучше.
Меня тревога подняла: я не узнал себя.
Я догадался: моя жизнь переменилась,
переломилась на границе сентября.
И ты вошла, в ночи моей заря.
Твоё лицо единственно,
единственны душа и тело.
А время прошлое
в твоих ресницах плыло,
текло в зрачках и тлело,
и оставалось, никуда не уходя.
Ты призрачно в ночи белела.
Но рядом только не было
меня.
+
+
Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ
дельфиньим языком,
и море рыбкой
золотою трепетало.
Но ты не слышала
моих беззвучных слов –
спокойный сон прибоя
шептал устало,
и солнца жидкие следы
в твоих глазах слипались.
Сплетались дней огни –
но ты меня не знала.
Не видела.
Не ждала.
Не звала.
Ты, светлая, спала.
Пугливая волна
твои струила пальцы
и белую ладонь лизала,
и ножки твои нежно обвивала…
Заледенела в небе раскалённом
рогатая луна.
Волосы твои
метались в отраженье,
и воздухом влюблённым
ты удивлена
до моего рожденья
из солнечных сплетений –
не веря, не любя –
уже ослеплена…
Я на пустом песке
писал твою корону.
Но не было меня –
на тонком волоске,
как раненный дельфин,
метался мир огромный.
+
+
Я шёл по словам любви,
как по травам минного поля,
единственное своё страшась тронуть.
+
+
А вот и зима.
Необитаемый остров парка
в пространстве
невидимых статуй музыки.
Декабрь.
Антракт до марта.
Воскресный чёрный кот
в важных сугробах,
как в сапогах.
Смёрзлись стрелки часов –
инфаркт миокарда
летнего времени.
+
+
Необитаемый остров парка
вокруг побледневшего озера.
Невидимые статуи музыки
ваяет Робертино Лоретти,
и воскресное утро – Аве Мария…
Прячем снежинки в ладонях горячих,
слышу стоны толп листьев,
вот страна моя,
а детство – Луна-парк,
вечно вчерашние огни,
и отчуждённость веселья,
словно я сам невидимка.
+
+
Как тёмный ноябрь – середина лета.
В лесопарковой зоне неистребимый пух,
куда пропала лавина света,
наощупь светлая, седая на слух,
Пузыри земли становятся облаками,
но солнцем никогда не могут стать.
Это не лето, так, глупая и плохая
шутка, старая, лет, эдак, до ста.
Эзотерическая страна Снегопур
и пахнущая Антарктидой Индия.
Варвары, бормочущие мур-мур,
и недоступное, как Эверест, видео.
Когда углубляется день, постепенно тая,
ни о ком не думая – тишина –
всё в прошлом, земля устала
погружаться в осень, как в кучу пшена.
+
+
Как перед долгими больницами,
Прозрачна ночь. – И так жутка,
Как будто день не повторится
из солнечного желтка.
Так разойдутся по воде слова.
Застынет звёзд ослепших дрожь.
И отраженья станут истлевать,
Как необдуманная ложь.
Так сердце в ночь постылую стучит,
Тесня свою бессонную постель,
Но Бог любви внесёт свои ключи
В нежнейшие храмы тел.
Лицом к лицу выглядывать рассвет,
В устах озёр, в зрачках усталых рек,
Когда известен неожиданный ответ:
Ты просто человек.
+
+
Услышав шум крутого кипятка,
От сна воспряло тихое жилище.
Ночь взрослая обычно коротка,
А сердце радости в покое ищет.
Казалось, и часы ушли вперёд.
Я слышу треск и хлопанье бичей.
Тик-так. Вставай. Сегодня не умрёт
Огонь шипящих газовых печей.
Вчера был март, наряженный снежком,
Сегодня дождь, и пасмурно, и тяжко.
И грязно. В поле под стожком
Последний волк на хмурый день заляжет.
А мне идти. Мой выход. Мой черёд.
Труба молчит, молчит звонок, молчит гудок.
Пускай опять часы ушли вперёд,
Не отставать бы и вписать свою строку,
Вписаться в вираже крутом.
Не потеряться бы в бессмыслице борьбы,
Не ослепить себя, когда пошла кривая.
Три жизни, будущее, три судьбы
Мою ладонь по-детски согревают.
+
З а п а х о с е н и
За окном – грусть.
На гвозде висит шляпа.
В этот дом вход
со двора.
Этот двор стар,
и в акациях дышит ветер.
Он, конечно, прян,
раззвонила ночь звёзды,
и окно – настежь,
в занавеске-фате ветер.
Всё вчера, всё прошло –
май, июнь, июль, август.
Куст сирени пуст,
небо астр под ногами.
Есть колодец, есть
из него торчит кран.
Странный кот
превращает сон в явь,
я…
становлюсь днём,
за окном дремлет
электрический провод.
+
Ф р а н ц у з с к и й б у л ь в а р
Не было ясной осени.
Октябрь оловянной зимы,
чугунной земли
и рам микрорайонов.
Кто бы мог догадаться,
что снег сползёт по шиферу крыши,
свернётся сосульками
и начнёт капать,
и кто бы мог додуматься,
так раскричатся птицы?
У кого бы достало фантазии
предсказать,
что любовь и смерть –
дурные привычки?
Траурной лентой вечернего шоссе
выстегана грудь зимы.
Пора, пора
перевернуться миру,
отразиться в голубом зеркале…
чёрные точки людей – это птицы.
Французский бульвар – праздник,
который всегда со мной.
+
+
Всё, что вокруг любви,
лишается значенья,
Вернее говоря, проходит круг
преображенья.
День наступил
на меня своим кованым снегом.
Пальцев моих
расцветают подснежники.
Слушай,
ты выучил нашу историю?
Но, не умея на скрипке играть,
мысленно
лунные знаки бемолей,
колючие знаки диезов
пишешь на запотевшем стекле.
Стоит ли делать симфонию,
если не написана опера?
Медленно
душа остывает,
всё, что вокруг любви,
изменяет значенье…
+
+
Март - оборванец, сорванец
и иностранец,
зимы последний леденец,
протуберанец.
Штрихи деревьев без теней,
в их кронах
гуляет ветер, всё сильней
кричат вороны.
Затоплен светом окоём.
блеск, берег,
и мы с природою вдвоём
в март верим.
+
+
У меня спросили, о
чём пишутся стихи?
Так, ни о чём, ответил я.
У любви оказалась одна сторона –
безрассудство.
Воробей замёрз на карнизе.
Эта птица тебе не нужна,
так, каприз, ледяной брелок,
пёрышки перебирает холодный ветер.
Эй, комедиант, скоморох, лицедей –
это не грустная песня,
это глазунья из двух сердец
во спасение благочестия.
Эй, акушер, дай взглянуть,
что там осталось от моей любви?
Неудачная попытка спасти воробья –
кто сорвался с карниза?
Эй, комедиант,
ведь нужно лгать и притворяться,
тебе ли не знать?
Победить, оттолкнуть, посмеяться, забыть.
Но я успел капнуть яд
в бокал Сальери.
+
+
И было хорошо – погода,
И рвало облака, как паруса, вперёд,
Где мрак ещё не чувствовал восхода,
Но знал, что звёздный круг его сотрёт.
И были зеркала, как образа, суровы
И беспощадны, интимны, будто смерть.
Ты был чужим себе, ты был себе покровом,
И мог со стороны себя смотреть.
Всё это жизнь была; кричали птицы;
И кроха-дочь в тебе спасала мир;
И ты, у пропасти, рискуя оступиться,
Ладонью тёплой согревал Эфир.
Дыхание срывалось, эхо отражений,
Как в зеркалах, бежало день за днём.
Ты Время принимал без возражений
И даром не витийствовал о нём.
+
К о р о т к и й р о м а н
Докончена последняя глава
короткого и скучного романа.
В конце
герой сказал загадочно и странно:
- Поэзия бывает неправа, -
( не точка – запятая.
Но именно последние слова.
Он не закончил фразу.)
Не автор виноват.
Любовь бывает тоже не права,
когда сама себя не понимает.
Впрочем,
поэзия, любовь и разум
несовместимы.
Сентенция, как будто, не нова,
и, всё же, до конца не объяснима.
И автор слабоват и староват.
А начался роман на островах,
похожих на старинный фотоснимок.
Там не было поэзии вообще.
Любовь
любила звучные слова,
которых повторять и не хотелось.
На лавочке в неряшливом плаще
он мёрз и сочинял стихотворенье.
Он чувствовал: она любого ждёт;
любой, любовь, пусть не на век – на время.
Не подошёл и трудно не спросил
который час и как пройти на берег.
Он мысленно «люблю» ей повторил,
и дай вам Бог простить,
но это тоже смелость.
Она ушла. Они не встретились
и писем друг о друге не писали.
Она забыла.
Он заболел и не писал часами.
Он слушал скрип угрюмых ставен.
Но – дай Вам Бог поэзию любить,
и дай вам Бог поэзии поверить.
Он не сумел поэзию забыть
и не успел поэзию оставить.
+
+
Игра в любовь, игра без правил.
Я обескровлен и отравлен,
Пьеро на эшафот отправлен,
И очарован Арлекин.
И смятых плеч, согбенных спин
Безволье, отвращенье, сплин;
И размягчённый стеарин
Белеет вдруг и застывает.
Беззубым ртом старик зевает;
Звенят пронзительно трамваи,
И дальний гром вбивает сваи,
И под дождём трепещет клён.
И молнией я ослеплён…
Как атом, силой расщеплён,
В душе насквозь испепелён
И стыну атомным загаром.
Игра с огнём, игра с пожаром,
Жонглирование Земным шаром:
Что было новым – стало старым.
И я по-прежнему влюблён.
+
+
Я твою открытую ладонь
чту своей открытою ладонью.
Ты одна. Никто не прочитал
жизнь твою. Никто тебя не понял.
Этих линий чистое тепло –
летних ливней. И дождю слепому
протянула ты незащищённость
нежных пальцев.
На щите – была ты без щита
в этом всем ветрам открытом доме –
без меча. И без меня светло
ветр коснётся листьев обречённых,
облегчённых; светом их заполнит,
нас коснётся, чтобы всё запомнить.
+
+
Была внезапно хороша
Осуществившееся чудо,
Прелестный ангел ниоткуда,
Овеществлённая душа…
+
+
Ветер красный с моря на заре.
Я вчера грустил о сентябре.
И в лазури,
там, в небесном озере,
зеркале
мерцал Каменный Медведь.
Это всё нахлынуло из прошлого,
там все листья
были ветром в море брошены,
но не повторяется и в зеркале
каменный зубец Ай-Петри.
Утром умирать невыносимо
в самую сырую непогоду.
+
Р о м а н б е з с л о в
Я вижу: земля отражается в небе,
когда нет звёзд и нет облаков.
Весна начинается со звёздного снега.
как начиналась когда-то зима,
и снег ложился тепло и легко
от ноября до самого мая.
Всегда земля отражается в небе
для странников дальних,
по глинистым вязким дорогам бредущим;
земля отражается в небе
во всех временах предыдущих
во всех её весях хрустальных.
У нас был с ней роман без слов,
без слов переворачивали страницы,
мы, как в младенчестве, лепетали.
Любовь начинается, как ремесло
изготовления острой стали,
но плохо хранится.
Земля отражается в небе чистом
бледным лицом луны.
Огромные тёплые руки её обнимают,
и звёздный снег застывает пушистый
тридцать третьего мая
в табуне гроз и неукротимых июней.
Но нам не удалось сказать глазами,
печальный роман оказался стихотворением,
а не трагедией и даже не драмой,
и юности, как воздуха, не хватало времени
для нас – но тогда мы этого не понимали
и любили друг друга безумно, упрямо.
+
+
По земле, которую насквозь прошил ливень,
по набухшей земле, из которой навстречу дождю
прут травы
я пойду, шагнув с асфальта, как по влаге.
По земле, на которой ковыль шевелили ветра,
по набухшей земле, которая пахнет полынью и чем-то вроде водки,
я пойду, не приминая трав, по порывам ветра, которые громыхнут в облаках
не тронув флаги.
+
+
Путь к сердцу поэта
проходит не через желудок.
Спасибо за доброту –
прижимаюсь небритой щекой
к твоей ладони.
Путь к моему сердцу
нарезом прошёл
через твоё сердце.
Я рассеянно ем
не потому,
что голос труб
требует:
путь к сердцу женщины –
там.
Эти пути коротки.
А я иду к твоему сердцу
всю жизнь.
+
+
Ещё неизвестно, дотянет ли эта погода до вечера.
Определённо, ещё не однажды взбунтуется белая снежность.
Но это весна. Она производит впечатление вечного
и произрастает из вечного.
И солнце спросонок, и неба высокая влажность и вежливость
и гомон детей на площадке, и жизни счастливая, блаженная
безнадежность.
+
+
Ни пуха, ни Баха –
глухая тоска,
и мы у Бога за пазухой,
в забытой пустыне, без музыки,
где каждая капля дождя -
искушение.
Но ветер развеял грозящие тучи,
не дав им и выплкаться,
не дав нам опомниться
и отказаться от прелести –
воцарствовал
великолепнейший ветер,
и грянул оркестр цикад
с бесконечной своей ораторией,
и, от поцелуев хмелея,
во мне вырастает
упрямое и твердолобое дерево
- корнями и кроной -
проще всего пробивает камень,
почти невозможен и каторжен
путь пробивания воздуха.
Но я прорасту в тебе
тысячью веточек,
вольюсь в твои вдохи и выдохи,
волной ударю, и взметнутся
не имеющие никакого значения локоны,
стану и влагой и негой,
изнемождённостью
и даже пресыщенностью,
сумерками, в которых
становятся ленивыми, тихими рыбами
мысли…
«Простор и время в нас переплелись.
Мы свет и тень.
Мы тишина и звуки.
Мы ночь и день.
Мы встречи и разлуки.
Сомнение и вера.
Сон
и жизнь».
(цитата из Скалицкого)
+
+
Грянул гром, возвещая конец лета
и начало осени.
Затрещали кости огромной тучи.
Удар грома – и лето вдребезги,
и стёкла балконных дверей,
распахнутых настежь
порывом ветра,
и безумно-сладкий привкус
последних дней,
и куцый, подслеповатый дождь,
ещё не уверенный
в завершении сезона ливней.
+
+
Взобрался на дамбу – над зеркалом озера утки взлетели.
Колышется прозрачная бязь однодневок.
Одинокая белая цапля поодаль от берега терпеливо ожидает
японца.
+
+
Даже в это дождливое снотворное утро
ясно, что Земля шарообразна,
удивительна, очаровательна, разнообразна,
и на поверхности её удержаться трудно -
либо взлетай, либо зарывайся.
Капли скатываются по стеклу и исчезают.
Ты и не угадаешь даже лунное затменье –
завтра – тот же дождь, невзирая на воскресенье.
Конечно, любовь свою, как тончайшую чашу,
вылепливаешь из телесного цвета тёплой глины
и продолжаешь нести на цыпочках и на кончиках пальцев,
будто по проволоке над ареной в виду безразличных
свидетелей,
из которых только четверо-пятеро выслеживают нас,
а остальные заняты своими делами.
Сверху видны их веки, сбоку – белки глаз,
и не видно выхода.
… Но завтра не было дождя и воскресенья.
+
+
Ещё не закончила
тёплая южная осень
печально, неслышно
ронять
свой парадный наряд, -
зима.
Сырая, промозглая…
Уже мне не кажется
чистым
и выпавший первым
на крышу, траву.
на ветки, скамейки
и памятники снег.
Скрежещут обледеневшие
листья,
шагаю по слякотным тротуарам…
Погода, погода…
Тебе не изменить моего настроения –
мне грустно и хочется сонно сидеть у камина
с котом на колене.
Но я, как железная статуя, проламываю проблески
своего настроения и непогоды
делами, решениями –
и эту проблему
я называю собственной жизнью.
+
+
Я сеял соль.
Ветер рвал гриву коня.
Ты запомни –
тучи в клочья,
и увидим дальше звёзд
и осени.
Всё неожиданно и неотвратимо,
когда любовь
выступает из прошлого,
словно соль
на корочке чёрного неба.
Ветер гнёт силуэты деревьев,
развевает седые волосы.
+
+
Пока Пьеро колотит Коломбину,
и уши зажимает Арлекино,
перо моё бумагу рвёт, как паутину,
пытаясь повторить картину –
милорд какой-то тощий позирует в гостиной у камина
на фоне натюрморта – похожий на Иисуса Дед Мороз –
глаза из гипса, борода из ваты,
влюблён до слёз,
а для меня – театр.
Здесь лето, и на подмостках ты
играешь не влюблённую в меня Мальвину
и ждёшь, что я отдам тебе цветы.
Перебирая кончиками бледных пальцев
отраженья на крышке пианино.
И мне который раз необходимо просыпаться.
Но – какой безумный ветер!
Какой безумный свет!
Какой безумный снег, какой безумный век
обрывает средние тысячелетья
и мы в другом.
Двадцать первый пытается тайком
писать мои стихи,
ворчит, ворочает слова: они плохи.
Ведь в них на миллиарды лет
один на свете ветер
( снег, уснувшая навек зима, и лето между строк).
Кассандра не пророк.
Так выпьем же за дам, за дым отечества, за дом.
За благородство вин, за благородство нравов.
За то, что всё где-то там, потом.
За равные права и правых, и неправых,
за окончание неистребимых революций,
за калейдоскоп безумных конституций,
дающих право толстым кушать.
За понедельники и среды. За равные права
тех, кто любит вас и кто вас ненавидит.
За право честь хранить, не продавая душу.
+
Д е к о м п р е с с и я
Каждое утро повторялось лето,
но однажды проснулся –
ветер рвёт огненный пепел листвы
и терзает шаль снежинок.
Каждый день одно и то же лето,
как отпечаток репродукции Моны Лизы.
Оно входило в окна с солнцем,
хозяйничало в занавесках
и стало моей привычкой,
как злоупотребление курением
и жизнь.
Мне приснился удивительный сон,
что я ущипнул себя.
А признаков перемен не было.
Беспокоились птицы, мчались собаки –
но большинство задних предсказаний «я говорил»
означало, что скрип ставен предрекает зиму,
а крик точильщика ножей
означает возвращение детства.
Проспал, прозевал, пропустил,
потерял миллион дней лета,
может быть, разбазарил,
раздарил себе не принадлежащее
сомнамбулическим прохожим.
Мошенничал. Пытался всучить подлинные бриллианты,
выдавая их за стекляшки,
рекламному человеку,
которому обрыдло быть человеком.
Так печален был прошлый март
с рваными краями дней.
Так печален был я
на сцене глупейшей мелодрамы,
где уже не только газета «Правда»,
а все действующие лица балаболили о славном прошлом,
красные лица, славящие людоедство.
Так печален был
внезапный день осени,
на котором обрывалось тысячелетие.
Нет озимых – нет зимы,
нет рябины –
нет горечи;
всё завалено сахаром
и замазано маслом,
сытые бойко жалуются на голод,
голодные жалко молчат.
Не нашёл места на паперти –
все доходные места заняты –
несчастные оказались за оградой храма,
не смея перекреститься.
И я не плачу на улице –
зачем лицемерам опасный конкурент? –
Мне просто больно, а это такая мелочь.
И я смотрю мимо суеты и вдаль,
ссутулившийся и небритый.
Я шагал вниз головой по небесной тверди,
молча проповедуя любовь,
превращал водку в чистую воду,
а хлеб – в прочный камень,
совершал то, что не удалось
виноделу и пекарю.
+
+
Однажды его разбудил на рассвете ливень.
Он понял, что лету осталось немного,
и наступает осень.
Так тихо шумел в деревьях дождь,
как тоска стекает по мысли.
+
+
Было всё у наших отцов:
зубила и пилы,
гвозди из стали.
А нас, как следует, жизнь
не била.
Они нас любили
и оберегали.
И мы отцами стали.
+
+
Он осень комкал и швырял под ноги,
и падала осень мне на колени,
а я объяснялся в любви
одиннадцатой женщине
знаками препинания:
точка, тире, запятая, запятая,
точка с запятой.
Многоточие.
Осень падала из холодных пальцев
и перешла, как снежинка, в весну.
Осень – перепел с длинным отстрелом.
Водка выплеснулась из половины стакана,
и стол затрещал от количества
её перьев.
Осень – колокол, падающий
в бездонный колодец зимы.
А меня звали:
Лето, Лето, Лето!
+
Е щ ё в е с н а н е о б ы к н о в е н н о р а н н я я
Весна необыкновенно ранняя
и странная необыкновенно
божественно серьёзна
и величественна,
болезненно нежна
и виновата,
бледна слегка
и ослепительна.
А я так мрачен,
как вчерашний день.
+
Т е п л о м о е г о д ы х а н и я
Трамвай врывается в прибой цветущих вишен,
- трамвай бесполезных желаний жить,
пока катушка билетиков вертится,
рождается Май из белой пены
- апрель не виноват абсолютно,
но, если бы он вместе с нами
был продолжительнее,
юность не облетела лепестками
и музыка не оставила нас на дне колодца,
и мир не ушёл бы,
стянувшись звёздочкою,
и я не превратился бы в холод.
+
+
Не ожидал дождя.
От неожиданности
забыл про зонт.
Но дождь
был всех персон важнее
и весомее.
С небес торжественно
спадал,
как мантия.
Ярче пахли зелень и земля.
Я день благословенья
принимал –
любовь, надежда, вера.
А юная листва, не прячась, ликовала,
и гром-отец
ворчал сурово.
Молния-домохозяйка
пыталась – порожденье чёрных туч –
день превзойти
скандалом.
В семье пререувлажнённой
- любитель солнца,
моря и дождя –
я был своим.
+
+
Реки, через которые перебираешься вброд,
прекрасные горные реки.
Руки – взбираешься вверх, тропы
верные, если ты верен другу.
И холод, как выверенность и точность движений,
мыслей, каждого шага и жеста,
кивка, блеска зрачка, изгиба губ.
И цветок, непокорный ветрам,
на осколке скользкого скального карниза.
+
+
Перед восходом солнца рождается свежий ветер,
и рождаются светлые мысли – дети грядущего.
Наши сны сливаются на востоке, превращаются в солнце,
и звёзды скрываются от них под горизонтом.
Но остаётся ровно один миллиард одиноких,
и среди них – поэты, блуждающие планеты.
Возникает из спящей тьмы огромный мир
лесов, песчинок, гор, ступеней, городов, автомобилей и дел.
Мир звёзд забыт, оставлен, слишком мал
для кипучих энергий строителей вавилонских башен.
Он всю жизнь копал колодцы и знал столько звёзд,
сколько могло взглянуть на шершавую ладонь землекопа
и, отразившись в зрачке, вернуться в открытый космос,
и остаться нетающими снежинками на дне тёплой души.
+
+
Весна настанет неожиданно
для коммунальных служб,
и станет виданно-невиданно
в сугробах луж.
И дождь смешается со снегом,
и ветер день смешает с небом,
прохожие, как зяблики,
из трамваев выпорхнут,
раскатятся, как яблоки,
намокнут, высохнут.
И день растянется, как жвачка,
а после лопнет.
И вечер сумерки напачкает
черниловыми хлопьями.
Всё будет замечательно
и искренне на улицах,
и дворники пройдутся тщательнее;
зима ссутулится,
прекрасная пора; ещё не бродит
в деревьях сок.
Ещё зима не вычеркнута вроде,
но кончился часов её песок.
И редкий пепел её снега
как будто замер.
Свет смешивается с небом
под спрятанными образами.
+
+
На золотом крыльце дня
в серебряной росе звёзд
сидели мы с тобой –
король с королевой.
Ночная фиалка цвела,
ты зябла в летнем платьице.
Согреться
не позволял этикет:
я – король снов,
ты – королева грёз.
+