Он, глупец, твердил, ну, просто всем и вся,
что Земля-то вокруг Солнца вращается,
а они ему вдогонку: "Диверсия!
И таким, как ты, прыщам, не прощается!
На догматы покушаешься, чудище?"
Заковали его в цепи чугунные
и спустили в каземат - прямо в рубище,
и вдруг вспомнил он те строки подлунные:
Всё больше Пушкина или Бальмонта,
или Шиллера и Гёте - так, из "Фауста",
и тот же черт в кустах, и бумага та,
и чернила: подпиши, мол, пожалуйста.
Он и в яме не смирился, не покаялся,
уж и голодом морили, рвали крючьями,
и устроили ему прям апокалипсис,
чтобы место свое знал, выдра сучия.
А как волоком тащили на Голгофу-то,
он, захлебываясь пылью той хамсинною,
все читал про себя, дурня, полушепотом,
те стихи, что вгрызлись в голову осинную.
Всё больше Пушкина или Бальмонта,
или Шиллера и Гёте - так, из "Фауста",
и тот же черт в кустах, и бумага та,
и чернила: подпиши, мол, пожалуйста.
И когда он, весь истерзанный, измученный,
пред Творцом предстал, пред Богом-Спасителем,
то спросил: "За что же, мне, о Боже, накручено,
отчего ж меня не спас от гонителей?"
И ответил Господь Бог: "Мироздание
создавал я сам, как в Слове изложено.
Не за дело ты понес наказание,
но догматы нарушать не положено.
Знаю я и про планеты с их недрами,
и про гены нам поведали демоны,
и о том, что меня нет, - тоже ведомо,
мы же здесь, поди, не пальцем, брат, деланы".
Удивился он ответу Всемогущего
и заплакал, и глаза закрыл руками он,
и стихи земные вспомнил по-над кущами,
и конец он положил своим исканиям.
Всё больше Пушкина или Бальмонта,
или Шиллера и Гёте - так, из "Фауста",
и тот же черт в кустах, и бумага та,
и чернила: подпиши, мол, пожалуйста.