Во Франции таз кофе превращается в скромную чашку, но сути это не меняет.
Кофеиновый дурман туманит мозг, бросая его на рельсы рассудительности.
Выплесни формальность на манжеты гарсона, пусть сердится, кричит,
только не партизанит, не прячет свою усталость.
И сомнительный вопрос, кому должно быть брошено дежурное «мерси»
оставь разводам на ткани – как памятник бесполезности.
И не нужно больше искать что-то на дне, тонуть в сомнительной перспективе.
Он расскажет тебе о разнице между Парижем и Миланом.
И фишка в том, что ее нет, как, впрочем, Милана и Парижа,
а ты окажешься где-то под Ниццей или на окраине Берлина, и поймешь,
что везде один и тот же безысходный Роттердам.
Ты обнимешь город за плечи, и когда он предоставит тебе счет,
вспомнишь вдруг, что совсем не говоришь по-французски,
начнешь поспешно извиняться, а город будет что-то доказывать, доказывать…
Нечетно. Мимо. А впрочем, поздно. Да и все равно. Неинтересно.
Куда дальше? Только не в дюны. Пусть будут горы,
с обрывами и белыми шапками, чтоб фатально, чтоб снег в июле – ненавижу-ненавижу.
Дальше – куда угодно, только не туда, где тот гарсон уже на постели –
кашляет кровью и стонет, а памятник по-прежнему на рубашке,
рубит запястья, но уже не ему. Вновь перед чашкой, как у разбитого корыта.
Впору захлебнуться в собственной глупости. Куда-то тянет, куда-то едешь,
и ведь приезжаешь в то место, которого не-су-ще-ству-ет.
И по-прежнему пьешь кофе. Мимо проносится все тот же гарсон,
виртуозно меняющий лица. В чашке отражается небо Лондона,
и даже не подозревает, что оно чье-то. Его тоже нет.
14/1/13