I. Меня мечтал убить мой грустный враг,
но к жизни он совсем не приспособлен
(мы этим до нелепости похожи), -
и вышло, как всегда, наоборот,
и вышло – не убить, но научить:
друг друга отражают зеркала –
и рот размытый в затвердевшей глине.
Меня мечтал сменить мой ложный друг,
мной, только лучше, стать в людских умах,
украсть мой иллюзорный капитал –
невидимый, в кармане не звенящий, -
короче, превзойти во всём, во всём:
известности, десятках бубликаций,
и проч., и проч., да только в том фигня,
что капитала не было и нет,
и прежнего меня на свете нету:
я пыль древесная, небесная труха,
печальный чудик, золотая стружка,
я неопознанный летающий субъект, -
и лакомые громкие права
недорого ценю, как подобает.
Здесь некого убить, мой грустный враг, -
что хочешь занимай, спеши к верхам;
здесь некому польстить, мой ложный друг:
на мне ни одного живого места
(найдёшь – премного буду благодарен);
лишь иногда, в порядке одолженья,
сквозь щёлочки залепленной печали
(так плотно, что ни тени, ни просвета) –
темнейшая из беспросветных музык,
сплетённая из неразрывных гаек, -
счастливейшая музыка звучит.
II. Внезапно пешки сделались прямыми
в растворе прояснённого бинокля,
и «некому звонить» - давно привычно,
а «наплевать на лавры» - всё же внове.
Судьба, как жирный неуд через клетку,
за первую перевалила четверть,
и на дневник, потрёпанный и крепкий,
ложится свет простого отреченья, -
как мат себе, просчитанно-холодный
(из недопобедителей – в изгои) –
к морщинам ранним пепельной свободы,
в её овраг открытости и скорби.