Василий Петрович мало задумывался по поводу прожитой жизни, да и помнил-то, честно сказать, мало и очень фрагментарно. Изредка вспоминалось детство, кстати, настолько безрадостное, что воспоминания о нем только портили настроение. Приходилось накатить водки, чтобы поскорее от них избавиться. Где-то в прошлой жизни остался детдом, ремесленное училище и женитьба, что случилась, аккурат, после армии. Все это было так давно, что вспоминалось с трудом, причем армия даже несколько ярче, чем женитьба. Нынче Василий Петрович был холост, числился сантехником при ЖЭКе и проживал в казенном полуподвале, предоставленным ему все тем же всесильным ЖЭКом, за труды его тяжкие. За свою сантехническую деятельность Василь Петрович, как звали его жильцы, зашибал неплохие деньги. В подпитии бывал щедр до бесшабашности и, угощая случайных собутыльников, пьяно откровенничал: - вот, всю жизнь с говном вожусь, а потому право имею! Швырял скомканные купюры на стол и добавлял, - а деньги не пахнут! Даже не подозревая, что цитирует римского императора Веспасиана.
Часто, после таких задушевных посиделок, Василий Петрович находил себя в полном одиночестве, без денег и с синяком под глазом. – Сволота подзаборная, - шептал горемыка, смутно припоминая вчерашних друзей. После таких загулов на него нападал приступ мизантропии и, хотя и этого слова Василий Петрович не знал, но в полном с ним соответствии ненавидел все человечество, которое представлялось ему исключительно в виде ханыг, проходимцев и алкашей. В трезвости был угрюм и неразговорчив, но дело свое знал, наряды выполнял вовремя и чинил краны и сантехнику на совесть, за отдельные деньги брался и за установку новой. Правда, периоды угрюмо-просветленного труда становились все короче, а застолья в полуподвале – все разгульнее. В определенной стадии алкогольного изумления Василию Петровичу становилось все равно, что пить, поэтому догонялся самыми немыслимыми коктейлями, чуть ли не с примесью дихлофоса, на которые его случайные собутыльники были большие мастера.
Иногда, на огонек, залетал в подвал Змей Могарыныч. Тогда Василий Петрович выгонял ханыг и вел с Трехголовым приятелем душеспасительные беседы. Жаловался на одинокую жизнь, на кассиршу из ЖЭКа, которая в последнее время в долг престала давать, ну, и на государственное устройство в целом. Змей только поддакивал и прихлебывал минералку. – Что? Трубы горят? – понимающе вопрошал Василий Петрович и хитро улыбался. – Горят, Вася, ой, как горят, - жаловался Могарыныч, - спасу нет, как горят, - и изрыгал короткие языки пламени и клубы паровозного дыма. – Ты бы поменьше курил бы, - нравоучительно советовал Василий Петрович, - сожгешь мне тут всю помещению казенную, а я отвечай? Змей смущенно откашливался и виновато улыбался в три головы.
Как-то раз, когда посиделки затянулись почти до света, в Могарыныче проснулось дикое человеколюбие. Василий Петрович, разглядывавший опустелую бутылку, не заметил этой разительной перемены в своем собеседнике. Из тупого оцепенения его вывел задушевный шепот Могарыныча: - вот смотрю я на тебя, Вася, и сердце кровью обливается! Такой сокол, а все бобылем, и куда только бабы смотрят? Василий Петрович очумело выкатил на Змея налитые кровью и страданием глаза и, мучительно отрыгнул: - тут бы опохмелиться, а ты про баб каких-то, будь они не ладны. Либо совсем очумел от минералки-то своей? Могарыныч лукаво покосился в сторону газовой плиты, - ты, Вась, никак запамятовал про банку самогонки-то? Три дня, как в духовке томится.
Василий Петрович, на непослушно-деревянных ногах, доковылял до плиты и рванул дверцу духовки на себя. В глубине тускло светилась трехлитровая банка, до верху заполненная чуть мутноватой жидкостью! – Змеюша! – простонал Василий Петрович, - да я, тебя, да по гроб жизни, да я тебе, если что, всю сантехнику на импортную поменяю, дай я тебя поцелую! – Ну, что ты, Вася, - засмущался Трехголовый, - какие благодарности за такие малости! Это тебе мой свадебный подарок. Ты пока огурчик, хлебушек порежь, а я за невестой смотаюсь по-быстрому. Полыхнуло в дверях, грохнуло, только Змея и видели.
Зато помещение наполнили звуки адажио из «Лебединого озера» и граненые стаканы медленно поплыли вокруг трехлитровой банки, которая вдруг заиграла сполохами северного сияния. От такой красотищи небывалой Василий Петрович и про огурцы напрочь забыл. Дивные звуки подхватили и понесли его куда-то в сияющие высоты. Где-то далеко граненые стаканы хрустальными колокольчиками рассыпались в снежной пустыне его беспросветного детства, слезы умиления потекли по просветленному лицу сантехника Василия.
Бухнула входная дверь, и волшебное наваждение испуганно исчезло. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Василий Петрович смутно различил своего друга Могарыныча, а рядом, всю в белом, чудо какую красивую женщину. – Вот, Петрович, невесту тебе из Испании доставил, не девка, прямо огонь какой-то. Знакомься, сеньора Тременсита Делириум, вдова из солнечной Андалузии, прямым рейсом в твой вонючий подвал пожаловала. Смотри, не обижай, я, если что, за Тременситу тебе ноги повыдергиваю! Ну, совет да любовь, голубки, - и, с этими словами, Змей Могарыныч тихо растаял в предрассветном сумраке полуподвала.