Павлу Потапову
А жизнь - она то вбок, то вкось,
то вырвет бок, то бросит кость,
то рук велит не покладать,
то их безвольно опускать…
И покатилось колесо:
судьба, талант, игра в серсо,
среди ханжей, вралей, холуев
осанну пой, пой: «Аллилуйя!»
Пустое! Нас порою гложет
червяк сомнений и терзаний…
А тут бы дать кому по роже -
меж вдохновеньем и дерзаньем.
Увы нам! Он знаком до дрожи,
тот чёртик, царствующий в нас.
Маэстро, плюньте, будьте строже…
Мой дом всегда открыт для вас.
* * *
Как мерный бег автомобильных трасс,
и верный свет далёких маяков,
как тяжкая легенда без прикрас,
и бдение усталых стариков.
Как на закат - прощальные лучи,
двоих в ночи - томительная страсть,
как карта, выпадающая в масть,
и дитятко отчаянно кричит.
Как звуки фортепианные в ночи,
и мерное падение снегов,
как сердце растревожено стучит…
так это написание стихов.
Сначала сон, потом уже стихи.
Через балкон он в комнату проник:
молитвы, исповедь, прощённые грехи…-
он долго говорил, потом поник.
Откуда был знаком мне тот старик,
попавший в этот сумасшедший дом?
Безумный взгляд, и просветлённый лик,
и кисточка с нелепым колпаком.
1999
Как оттиск дактилоскопийный,
на старых картах городов,
годами здесь они копились -
кривые линии дворов.
И в этих прошлых отпечатках
отжили тысячи улик…
Как вор в законе, не в перчатках
работал, видно, век-старик.
Его надменная хозяйка,
веками жить обречена,
и с ним История-всезнайка
не очень цацкалась. Она
чтоб бедолага расстарался,
пустила дело на поток…
А веку что? Лишь год остался,
а нам расхлёбывать итог.
Над нами Клио хохотала,
ей громогласно вторил Бог.
Любить детей своих устал он,
иль больше попросту не мог.
ЛЮБОПЫТСТВО
С времён древнейших, первобытных
одно вело к прогрессу нас:
вот это свойство любопытных
и широко раскрытых глаз.
А наша жизнь, того не стоя,
за веком век смыкала круг.
Но мы, не знавшие покоя,
всё ждали всё-таки: а вдруг?!
Нам так хотелось жадно чуда,
чтоб знать, что жили мы не зря.
Надежды наши все оттуда,
от этой веры дикаря.
И с той поры живым участьем,
играя в фарсе, мы живём.
Но с каждым новым днём за счастьем
с надеждой в очередь встаём.
* * *
Дни бегут себе, бегут - из ручья да в реки.
Я побуду ещё тут, в двадцать первом веке.
Я теперь стою-стою на краю обрыва,
о двадцатом всё пою - все мы прошлым живы.
Но живя в ином-ином, не в своём столетье,
Представляюсь как бином, дряхлый нашим детям.
Вот они вперёд спешат с ворохом претензий.
Их компьютеры решат, что там плёл Картензий.
Им моих несовершенств ценность непонятна:
у виска знакомый жест - дед, мол, экспонатный.
Что поделаешь, всё так: я пропитан пылью.
Хоть ещё и жив чудак, но для них - лишь был я.
Мир, увы, мой слишком плох: вечно в переплавке.
Из своих гляжу эпох, как дедок на лавке.
А однажды я уйду, словно выйду в нужник.
Просто выйду, не войду, им давно ненужный.