Срок жизни
Я границ человеческих даты
извлекаю из дальних угодий,
их с сухими слезами смЕшиваю
и настаиваю, как снадобье!..
Итак:
Гумилёв Николай Степанович,
замечательный русский поэт,
был расстрелян под некоей Бернгардовкой
тридцати пяти от роду лет.
Мандельштам Осип Эмильевич,
сочинял на обрывках страниц,
а потом в сорок семь, как выдохнул,
брызнув кровью закатных зарниц.
Сумму дней исчисляя по копоти
(год за годом - не счистить ужЕ),
я готов поделиться опытом,
как глотать секунды-драже!
Но к чему увеличивать сроки?
Мир жесток - а талант раним.
И добавленных дней жестокость
отрицается им самим.
Оттого и живут «по-соседски»,
поделив в коммуналке клозет,
гениальные малолетки
и пустые хранители лет.
Смерть Николая Гумилёва
Признак мудреца — великодушное забвенье!
Лопе де Вега
Гумилёва читаю, как пью, и не надо вина.
Золотистая речь рассыпается жемчугом моря.
Припадаю к источнику, фыркаю, жмурю глаза
и на миг забываю, что пью послесловие горя.
Горе входит, как тень, и неспешно ложится у ног.
Оно трогает кожу и лижет случайные мысли.
Гумилёв, объяснитесь!
Вы дали смертельный урок,
накормив эту тварь из златой Николаевской миски…
Его вывели утром.
Был август, и падали звёзды.
Вертухаи зевали, патрон досылая в размер.
Он стрелкам по глазам полоснул огоньком папиросы
и шепнул что-то смерти на свой, на гусарский манер.
Заворочалось небо, но утром чудес не бывает.
Спохватился старшой:
Р-равняйсь,
целься в грудь,
не жалеть!
Гад последний сказал: "Мало, кто так умирает!"
И рванул за подол присмиревшую барыню Смерть…
Два стихотворения памяти Осипа Мандельштама
Гений наивен, потому что мысли его божественны.
Шиллер.
Безумна мудрость пред соблазном.
Потерь невидимый черёд
Уж предстоит, а ей лишь важно
Раздумий не нарушить ход.
Глаза полны лучистой влаги,
Всё к лучшему, беспечный друг!
А друг уж подписал бумаги,
Кнутом гарцуя в ставнях рук.
Склонилась жизнь пред мыслью чУдной,
О бренном теле дела нет.
И вот уж под ударом курда
Чертёж объемлет Архимед.
Прощайте, милый грек-строитель,
Ваш труд оправдан и спасён,
И мудрость – снова победитель!
Увы, нас погружают в сон
Беспечной мудрости соблазны.
Потерь невидимый черёд
Тому сопутствует, в ком важно
Раздумий не нарушить ход!
* * *
Как лист бумаги подержанной,
Брошенный в ноги времени,
Творил Мандельштам поверженный
Ночами, не чувствуя бремени.
Детишкам напишет баечку,
Иль с Пушкиным в рифме сложится.
Днём – денег только на маечку,
А ночью – пИшется, мнОжится!..
Окно. Просыпаться не хочется.
Солнце - стальное лезвие.
Пол;ночное одиночество
Полуденного любезнее.
Осип, не бойтесь света!
Давайте чинить начАла,
Детишек страны советов
Бросать в стихотворные чаны.
В кипящее Слово Божие!
Осип ответил глухо:
«Я обнаружил кражу:
Чаны пусты - сухо."
Он уходил испуганный.
Ему не хватило времени
Ночь обратить в пугало
Дневного дурного бремени...
М.И. Цветаева. 1940 год,
одна из последних фотографий…
Кто не спускался в глубину унижения, не сгорал в огне страданий
и не заглядывал в лицо смерти, тот не знает многих тайн бытия
и не уразумел ещё истинного смысла собственной жизни.
Митр. Анастасий
Сколь наши домыслы причастны
К свешённой гибели земной?
Вот правым глазом, взором ясным
Марина воскрешает строй
Беспечной королевы звука.
Она вдали, она над всеми!
Так смотрит девочка из тени
На крепкую мужскую руку.
А левый глаз – беды соринка,
Груз вЕковый прожитых лет.
Увы, не расточит слезинки
Фотографический портрет.
Уж тень Елабуги припала
К руке злодейской, и злодей,
Взалкал и следует за Ней,
Он приготовил смерти жало!
Два разных глаза, два крыла…
Подуло к полночи прохладой.
Она очнулась и ушла.
Елабуга, будь ты неладна!
Я мог её остановить,
Отнять верёвку, выждать время,
Забыв о том, что русский гений
Свободен быть,
или не быть.
Четверостишье «Мценская дорога»
(Памяти Андрея Вознесенского)
Шестидесятники, младая прАна,
Хрущёвской оттепели марихуана,
Жуки-точильщики неугомонные
В;ка двадцатого, посеребрённого.
Эх, муза русская – поэтов мельница.
Зерно проросшее дробится, мелется.
Урчат покАтисто жернОвы блинные.
Шестидесятые – года былинные!
Кочую мышкою по интернету.
Поэтов клИкаю, как жму гашетку.
Ищу КихОтов след, мукою бЕленый,
Но мне отпущено так мало времени!
Уходят Роберты дорогой Мценскою.
Рука Ахатовны вдоль Вознесенского.
Чу, сообщение! Глотаю симку:
«Стихи кончаются. Невыносимо!..»
* * *
Сколько словесного бремени
Разъяли уста Вознесенские,
Чтоб из молекул времени
Вымостить горы Мценские,
Чтобы запели гулкие
Глаза над сибирской проседью,
А на спортивных трибунах
Восторги зарделись россыпями!..
Стоп!
Обнаружил цитату,
Откуда ты, пряная горсточка?
Читаю: «Том двадцатый,
Шестидесятая строчка»…
* * *
Толи цыкнула мать над шалостью
И нахмурилась от усталости,
Толи корень прирос к окончанию,
Толи скрыпнули створы Татьянины,
Толи Богу шепнула уродица:
Отче, родинка выпала с Родины!
Но заплакала церковь Мценская,
Над головушкой Вознесенского.
Аве, Оза…
* * *
"Это звучит нескромно, но я всегда был уверен, что ничего со мной не случится - у меня другое предназначение. Предчувствие другой судьбы", - ответил Вознесенский
Поверьте, дружище, со мной ничего
Не может случиться на дольней дороге.
Мудрейших приобретений зело
Не так-то легко опрокинуть под ноги!
Пока звездою с насиженных мест
Не явится вестник, крылами похрУстывая,
Буду носить на верёвочке крест,
КровоточА заусенцами бруса.
Сегодня я умер – упала звезда!
Вам на прощанье стихи почитаю.
ВслУшивайтесь в окончание фраз,
Я ведь, читая, таю…
Памяти Беллы Ахмадулиной
«Величие – и в смерти деликатно.»
Б. Ахмадулина «Вишнёвый сад»
Говорят, в Каппадокии храмы
Оседают. И каждый год
Прорастают земные курганы.
В отломившийся неба свод.
Неужели в земных сочленениях
Роль подпружная невелика,
И от времени стихотворение
Гибнет так же, как фреска та?
Вознесенский, поэт эпический,
Форм подпружных восславил роль,
Но в рухнувшем Политехническом
Смерть сказала поэту: «Довольно».
Вы же пчёлкою медоносною
Наварили медов тома
И Тарусской обновкой носкою
Отказали смерти в правах!
Вам, нежнейшей, земной черёд
Оседающей Каппадокии
И друзей торопливый уход
Стал намеренно неугоден?
За Андреем, во тьму кромешную
Потянулась Ваша рука,
Пустоту образуя между
Верхом неба и дном стиха…
Два стихотворения памяти Максимилиана Волошина
Он жил, как рыцарь из Ламанша,
умом переступая век.
Сегодня бы сказали – мАчо,
и благородный человек!
Он расточал земные лиры,
брал женщину на абордаж,
а ночью, нежный, мыл квартиру
и нижний заливал этаж.
Его наукой были горы.
Высоких мыслей образец
пленил умов ночные споры
и вольнодумия сердец.
Он революцию в России
увидел зрением Христа,
собою заслонив бессилие,
один из тысяч, может, ста.*
Волошин, habilis умелый,
Ты умер, жив ли - знай одно:
Тебе порученное дело
Тобою не завершено!
* Волошин в годы Гражданской войны
прятал в своём доме раненых,
попавших в беду людей, и белых, и красных.
Ему было их равно жалко.
* * *
В протОках житейского моря,
Как в мягкой перине горошина,
Сокрыт драгоценный ларь,
Дом – Коктебель Волошина.
Я побывал, представился:
Макс, Вы – огромная умница!
Вам бы Думою править,
Чтобы страна одумалась.
Чтобы страна постсоветская
Сквозь капитальную накип
Стала страною детскою
Наивных людей и правил.
Религиозно-светская,
Книжно-пунцово-белая,
Новозаветно-ветхая,
Певчая, сочная, смелая!
Вы – благородный РумАта.
Конечно, трудно быть Богом.
Ваши потешные латы
Силач не утащит в;локом!
Как часто Марины Цветаевы,
Морские и человеческие,
С кисти прозрачной тая,
Вас целовали в плечи.
Но важно другое!
Знайте:
Ваш полутон акварели -
Нежнейший трибун-глашАтай
Будущих русских Америк…
Околицей Русского моря,
Где розы ветров не кошены,
Бродит поэт и художник
Максимилиан Волошин.
Памяти Иосифа Бродского
Иосиф раскурил заначку,
стряхнул неаккуратно пепел
и тронул ящерицу-рифму.
Она казалась неживою,
лишь глотка втягивалась мерно
при каждом вздрагивании кожи.
«Дела!» – сказал себе Иосиф,-
«Скрипит в уключинах Харона
Трахея рифмы сладкозвучной…»
Когда в имениях Хрущёва
О красках рассуждал бульдозер,
И нормой главного закона
Был гнев партийно-всенародный,
Собрал Иосиф всё, что было,
А было Ёське двадцать лет.
И фрезеровщика кормило
Сменил на прозвище «поэт».
Но норма главного закона
Была завистливой и жадной.
И фрезеровщики поэту
За тунеядство дали срок.
Сто-оп!
Тунеядство - выше нормы.
Оно, как воз телеги смрадной,
Парит!
И чувствуется лето
Сквозь кучи смерзшийся кусок.
А где вселенная его?
От планетарных притяжений,
Кардиограмм сердцебиений,
Не начатых стихотворений
(недолетевших НЛО),
Остался на бумаге росчерк,
Машинописная строка
И дней дождливых облака,
Венеция...
И остров Мёртвых*.
* остров в Венеции,
среди прочих там похоронены Бродский и Стравинский.
Забавная штука Словесность!
Забавная штука Словесность!
Змейкой вползает в строку запятая.
Вот отыскала укромное место и…
в Дело закралась, след заметая.
ДЕЛО:
В тайне от рабкультпросветпродотряда
товарищ подпольную создал структуру:
гнал самогон и в подпол складывал.
Вот заявление в прокуратуру.
Вывели парня - казнить, иль помиловать?
А змейка за словом "казнить" притулилась.
И расстреляли.
Точь в точь по-писанному,
нынче-то Писарь - грозная сила!
На караул вокруг эшафота
встала бригада. Палач поименно
список зачитывает тех, которых
не помиловал Писарь обыкновенный.
На Вологодчине - Римское право!
В рану поверженного смельчака
Смерть опускает сенатора палец,
нет, не сенатора, - писарчука!
Писарь смертельные ставит пометки.
Вот задымился в подножиях хворост.
Господи, как нам закончить всё это:
"Казнить, запятая,
ещё раз,
ещё раз!"
Николай Гумилёв, Павел Флоренский,
Блюхер, Бабель, Мандельштам, безвестьев…
Эх, какая река утекла,
целое русло пропавших без вести!
P.S.
А где наш маленький герой,
потомок гадов раболепных,
он, как и прежде, запятой
терзает судьбы человеков?
Увы!
И ныне - как всегда.
Всё те же:
скрып пера привычный,
и писарь, парень закадычный,
и эшафот,
et cetera…
* * *