Со мной стало происходить что-то странное. Я долго не могу уснуть, все думаю о чем-то. О чем? Мне знакомо слово - бессонница. Я знаю, что такое ворочаться до четырех. Засыпать, вздрагивать во сне, будто споткнулась обо что-то, по нескольку раз за ночь вставать и курить на темной кухне, пытаясь понять, обо что же я споткнулась. Я никогда не зажигаю свет, когда встаю ночью.
У меня был муж, он всегда освещал свой путь в темноте – сначала зажигал свет в нашей спальне, потом в прихожей, потом в туалете. Шел обратно и гасил – в туалете, в прихожей, в спальне… А я никогда не включаю свет, когда встаю ночью. И я чувствую, так делают почти все женщины. Потому что, мы знаем – ночь нельзя будить. Потому что, наше тело знает дорогу в темноте. Потому что, мы – кошки.
Я лежу и думаю, что теперь у меня нет мужа, и он не мешает спать по ночам. Но я не сплю. На лестнице орет какая-то кошка. Дочка говорит, что она голодная…
Потом приходит странное утро. Я выхожу из подъезда и вижу - часть тротуара вокруг нашего дома огорожена металлической сеткой, а за ней, на асфальте, несколько кирпичей. Я думаю, что раньше у нас с крыши падали сосульки, а теперь кирпичи.
Ах, да, сейчас март, поэтому кричит кошка. Так обо что же я споткнулась?
Дочка. Она уже заканчивает школу. Но на нее она «забила». На большую часть вопросов отвечает: «Мне по фиг!» Ходит на курсы в институт дизайна. Рисует композиции, «строит» натюрморты, перерисовала уже все более или менее живописное, что было в доме, – чугунные горшочки, деревянные ложки, глиняные кружки… А то, вдруг, лимон исчезнет, - ищешь, ищешь его, а он оказывается уже в натюрморте. Она и меня рисовала, заставляла по полчаса лежать в одной позе. Сейчас легче стало, минуты за две успевает. Только я всегда выхожу не такая, она меня сплющивает.
Придет с курсов и сразу «приседает на уши»: что делала, как хвалили, что мальчик сказал, кто проводил… А я сидела, думала о своем, может, книжку читала, может, писала заметку. А ей по фиг. Я пришла! Я есть!
В общем, с дочкой все нормально, классная она. Главное, совсем на меня не похожа. Два слова связать не может, зато рисует. Я там то да се, умные мысли всякие ей гоню, а она то же самое, только линией, цветом… Вроде бы и воплощение твое, а совсем что-то самостоятельное, другое…
Месяц назад я ходила на гомеопатию, потом принимала пилюльки, завтра опять надо идти. Когда-то давно я прочитала заметку в советском журнале, то ли в «Знание-сила», то ли в «Здоровье», не помню. Если взять воду, растворить в ней, например, сахар, а потом перегнать воду до чистого состояния, когда сахара на химическом уровне в ней уже не останется, то в этой воде останутся следы сахара. Вот, гомеопатия – это что-то в этом роде, только здесь травы замешаны. Одна молекула на сто. Нет ее, но она лечит.
Гомеопатия – хорошая вещь. Не надо никакие анализы там сдавать, в очередях стоять и все такое. Ведь организм-то потихоньку сдает, то кольцо не можешь с руки снять - пальцы отекли, то коленки заболят… Может, я бы и не пошла, если бы пять лет мне назад не определили миому матки и сразу предложили резать: «Ну что вы, конечно, не всю, только кусочек, это даже не полостная операция». Больше я к гинекологам не ходила. Мне скоро 38, а после 36 с миомой не рожают. И с отрезанным кусочком, я думаю, тоже.
На столе большая-большая коробка с разными пилюльками, пузырьками и трубочками, прибор какой-то вроде вольтметра, от него проводочки, на концах которых или металлический стержень (контакт, наверное, это называется), или медный цилиндр. Вера предупредила, - кольца надо снять.
Врач приставлял стержень к активным точкам – стрелочка начинала двигаться до определенной цифры, если что-то не так, она двигалась дальше. Тогда он насыпал в цилиндр нужные пилюльки и смотрел на прибор. Иногда они не подходили, тогда он брал другие или совал в цилиндр какой-нибудь пузырек.
Нашли у меня аж восемь разнообразных заболеваний. И миому, конечно, тоже. Я совсем не расстроилась, потому что считаю – лучше знать врага в лицо, тогда с ним можно бороться. А потом мне давнишние пациентки объяснили, что-то там внутри пока не болит, но уже задумывается, а прибор это ловит, и можно болезнь захватить в самом начале.
Конечно, прописали мне немерено этих самых пилюлек. А их надо и натощак, и под язык, пока не рассосутся, и не смешивать между собой, и после них полчаса не есть. Рассасывала я их минут по сорок, не завтракала даже, не успевала. Три недели. Тяжело было.
А потом мне стало казаться, что я совсем разваливаюсь, все у меня вдруг разом заболело – и грудь, и поясница, и коленки…
Такая тоска взяла, хоть вешайся!
И по-женски… Можно сколько угодно молодиться, но вопрос иногда ставится однозначно – можешь ты родить или нет? А с таким букетом… И даже некому пока этот его задать…
Есть, правда, у меня друг, Филипп, но этот вопрос он мне никогда не задаст. У него там своя мужская жизнь, свои «стрелялки-бегалки» – меня это не касается. Мы созваниваемся, встречаемся даже иногда, говорим за жизнь, проблемы бытовые обсуждаем, здоровье, детей. У него сын в прошлом году школу закончил, поссорился с мамой, переехал к отцу жить – они в разводе. Филипп мне про болячки свои рассказывает, то у него узлы какие-то лимфатические увеличились, то врач ему сказал: «Не забывайте, что вы – мужчина». Так, ну это понятно, чем пахнет. В общем, советуется. Но ведь я знаю этих мужиков, лечиться начинают только в больнице. Или когда их по мужской части припрет. Особенно холостые, за этими совсем смотреть некому.
Я ему сказала как-то: «Если сам не решаешься, давай я с тобой схожу, только попроси». До сих пор просит.
Когда мы в кафе с ним ходим, он всегда опаздывает. Но я жду. Иногда мне приходит мысль в голову, может и мне опоздать минут на пятнадцать, все равно его еще не будет. Но потом думаю, нет, он ведь не будет знать, ушла я или еще не пришла.
С ним хорошо. Пальто поможет снять, на такси посадит, да просто, наконец, под руку возьмет... Мелочи, в общем-то, но можно расслабиться, не думать ни о чем, хоть недолго.
Но Филипп пропал. Не звонит уже два месяца. Наверное, у него новая женщина. Ладно…
Утро. Я проснулась. Значит, я все-таки спала.
Солнышко, отражается в грязных московских лужах… Март.
На работе все какие-то нервные, ну, может, чувствительные просто. Весна.
Дочка опять ушла на курсы. Иногда надо побыть и в одиночестве. Мне теперь кажется это совершенно невозможным… что муж… Куда его?.. Где я найду ему место в своей «холостяцкой» жизни? Будет свет включать по ночам, будет врываться в мои настроения, совсем как мой взрослый ребенок.
Иногда хочется собраться с мыслями, выстроить все «составляющие моего бытия» в один ряд, рассмотреть, пощупать, почувствовать на вкус. Ведь есть что-то свое, женское, что надо упорядочить, взвесить, привести в гармонию. Будто берешь в руки камертон и сравниваешь звуки – те, не те… Как это досадно бывает, когда построишь свой маленький домик из настроения, пусть даже грустного, но своего, а кто-то вдруг ворвется и все разрушит. Вот опять, звонит телефон.
- Филипп?!
Мы договорились созвониться завтра, только я должна узнать, можно ли его взять с собой, на гомеопатию.
Я туда попала через Аньку. У меня есть на работе подружка, в электронной корректуре работает. Читает, что мы напишем, ошибки исправляет: «наверно» на «наверное», длинное тире на короткое, плюс два пробела с обеих сторон, как у нас в газете принято. Очень я Аньку люблю. Отличная она девчонка, хотя жизнь у нее тяжелая. Ну, как девчонка? Ей уже пятьдесят в прошлом году стукнуло. Садится она в свою белую «Оку» с белыми же чехлами, белая шпилечка остренькая не сразу в машину прячется. И многих эта шпилечка цепляет… Но Анне все это не интересно.
Раньше она пила. Начала, когда еще замужем была. А потом в один день решила – все, хватит. Не пьет и не курит уже лет пять.
А тут другое навалилось. Дочь пьет. Молодая девка, двадцать три года, красавица… Мужчины около нее вьются, роятся просто. Богатые при том. Я видела, какими взглядами ее наши редакционные мужики провожают, когда она к матери приходит. Анька говорит: «Мы можем с самых высоких высот рухнуть в самое полное дерьмо. И наоборот. Один день нас бизнесмены домой отвозят, а на другой звонят из милиции в пять утра: «Не ваша ли дочь сидит тут на корточках в подземном переходе? В какой куртке? Она без куртки». И работает, конечно, ее Сашка до первого запоя. Иногда полгода может продержаться, иногда меньше. А работала в крутых журналах, бильд-редактором – фотографии подбирала для номера. Я сразу чувствую, когда Сашка запила, подруга моя в это время нервная становится и на всех кидается. Но я не обижаюсь, я ее понимаю.
Отчего женщина пьет? Наверно, оттого, что любви нет. Или половинка не встретилась, или не положена ей пока еще половинка… А, может, ее и не будет никогда. Некоторые не выдерживают. Дети тут не спасают. Надо себя в руки взять, скрутить в узел и оставаться женщиной, не смотря ни на что.
Мы с Анькой ходим в фитнес-клуб. Если с Сашкой все в порядке, она торчит там все свободное время, говорит: «У меня, наконец, появилась личная жизнь, да такая, какой никогда не было».
Нам редакция оплачивает половину абонемента, все равно дорого получается – где-то 450 долларов в год. Если помогать перестанут, а такие слухи ходят, не знаю, как мы жить будем. Наверно, придется в отпуск никуда не ездить, дома сидеть.
Там, в фитнесе, Анька и познакомилась с Верой. То да се, за жизнь, выяснилось, что один давний друг Вериной семьи, гомеопат, раз в месяц принимает клиентов у нее на квартире. Конечно, там свои только, в прошлый раз были исключительно женщины - мужики, видно, не очень верят этому делу.
Ну вот, я и попросила Аньку узнать у Веры, можно Филиппа привести или нет. Анька, конечно, знает все про наши с ним отношения, знает, но не понимает.
Она испугалась даже. Я говорю:
- Ань, он сам захотел. Жалко мне его, а сам он никуда не пойдет. Ты позвони, узнай, или, давай, я сама Вере позвоню.
А она:
- А у тебя есть ее телефон?
- Нет. Ну, дай мне.
Она:
- Ой, я не знаю, удобно ли это?
- Да, ты сама позвони.
Сижу, жду, а она не перезванивает. Тут я вспоминаю, что у нее нет моего телефона.
- Ань, ну что?
- Ой, ну все нормально. Я спросила: «Можно ли мужчине прийти?» Сказали, можно.
Слава Богу. Прием в двенадцать. Договорились с Филиппом без пятнадцати встретиться на «Белорусской», там недалеко.
- На выходе с кольцевой, у белой церкви, в сторону Лесной.
Он говорит:
- Да, там есть киоск «Куры-гриль», давай у него.
Стояла когда-то здесь белая церковь, купола на солнышке блестели, службы шли. Потом пришла советская власть, и церковь закрыли (хорошо еще, не снесли). Уже не помню, что здесь было, когда я переехала в начале перестройки в район Савеловского вокзала, кажется, склад какой-то. А на «Белоруской» выход с кольцевой был только один, в сторону Большой Грузинской. С радиальной, правда, всегда два было, под мост и на мост, тот, с которого то ли начинается, то ли заканчивается в Ленинградский проспект.
Я бывала на «Белорусской», конечно, и раньше. Отсюда на мой родной Кутузовский ходил сто шестнадцатый автобус, он как раз у старого выхода с кольцевой останавливался. Наверное, и сейчас ходит, не знаю, некуда мне больше на нем ехать.
Но я на «Белорусскую» приезжала часто, особенно в начале 90-х, когда всех начало «колбасить», как теперь выражается моя дочь. Здесь уже тогда появились киоски оптовые, сигареты, спиртное – все дешево. В то время очень популярен был спирт «Рояль», он продавался в литровых бутылках. Разбавляешь один к полутора и получаешь два с половиной литра водки. Что за дрянь мы тогда пили и по скольку! Есть такой анекдот – одна бутылка водки – много, две – мало, три – в самый раз (или что-то в этом роде). Ну и мы тогда шутили – что литр водки, что литр «Рояля» - все одно!
Да и не только за «Роялем» сюда ездить приходилось. В табачный кризис здесь всегда сигареты были, с очередями, конечно, а дочку с собой приходилось брать – она в садик не ходила. Потом талоны появились, я их здесь отоваривала. А в сторону Большой Грузинской вплоть до Тишинского рынка под каждым кустом белорус стоял с продуктами. У них все стоило дешево, раза в два меньше, чем в московских магазинах. Подруга, которая жила в этом районе, все жаловалась - надоели, мол, бардак, антисанитария! А я помалкивала, потому что продукты покупала только здесь, на обычный магазин, «без антисанитарии», мне денег почему-то не хватало.
Новый выход появился совсем недавно, как-то, раз-раз, – и между Бутырским валом и Лесной появилось метро. Выросли киоски - «Крошка-картошка», куры-гриль, выпечка, овощи, пресса, ну и обычные ларьки – чипсы, пиво, жвачка и т. д. Все, как везде.
Правда, у выхода на Лесную киоска с курами не оказалось, он был с другой стороны, - там я и стояла ровно без пятнадцати двенадцать. Первые четверть часа я не волновалась, привыкла уже, что Филипп опаздывает, радовалась, что сейчас его увижу. Я возьму его под руку и поведу, наконец, лечиться.
Через 20 минут я начала нервничать: может быть, он все перепутал, - и стала прохаживаться между двумя выходами.
Через полчаса я подумала, может, он с той стороны площади меня ждет? Мобильник у нас в семье один – у дочери. Я решила: «Еще пять минут, и я ухожу».
Филипп опоздал на сорок минут.
- А мы, вроде, с другой стороны договаривались…
- Там нет кур-гриль. И не говори мне, пожалуйста, что ты давно здесь стоишь, я уже все оббегала.
- Ты что, злишься? Я просто поспал еще немного после твоего звонка. А потом мне надо было принять душ, позавтракать…
Конечно, если бы он боялся, что я уйду… Если бы он боялся, что я буду волноваться, а я волновалась…
- Знаешь, психолог сказал бы, что ты опаздываешь, потому что хочешь, чтобы о тебе думали.
Филипп хитро улыбается:
- А, может, наоборот?
Я молчу. Что тут сказать? Ведь это – очень грубо. Почему он так ведет себя? Он всегда так себя вел, а я раньше просто не замечала? Филипп идет рядом со мной, а я не беру его под руку, я молчу. Я молча перешагиваю через грязные московские лужи.
- Ты до сих пор злишься?
- Нет. Просто я тебе не рада.
Вера сразу «делает стойку»:
- Ой, наконец-то, в нашем женском обществе появился симпатичный молодой человек! А как вас зовут?
- Филипп. Только я не молодой человек.
- А сколько вам?
- В следующем году будет 40.
Я смотрю на него удивленно - ему же 38. Ах, да, день рождения у него в сентябре, а в следующем году, действительно, будет сорок.
- Ой, как хорошо! А у нас тут полно невест! - Вера кокетничает. Вера забыла, что он пришел со мной, что ей не должно быть известно, женат он или нет.
Филипп вежливо улыбается. Вера не первой молодости, но очень интересная женщина. Женщина-художник. У нее прекрасная фигура, очень стильная короткая стрижка, красивое лицо. Филипп улыбается вежливо:
- Ну, хорошо, - говорит он с расстановкой. – В следующий раз приводите невест.
Мы заходим с ним в огромную гостиную с инкрустированной мебелью и садимся на диван. Мы ждем своей очереди. Вера занимает место за столом у окна. Вернее это даже не окно, а застекленная ниша, кажется, это называется эркер. Филипп наклоняется и шепчет мне на ухо:
- Это…
- Эркер, - заканчиваю я.
- Не умничай.
Мы смеемся. В это время в гостиную заходит Аня. Она уже «отстрелялась».
- Ирина, вы можете идти. Василий (так зовут нашего гомеопата) освободился, - строго говорит Вера.
- Сейчас, - я подскакиваю к Аньке. - Привет, ну как ты?
- Отлично! У меня остался совсем короткий список. – Она показывает мне бумажку, там всего две строчки. Анька пришла сюда уже в третий раз.
- Здорово! Скоро станешь, как девочка! Рада была тебя видеть!
- Ир, если хотите, я вас подожду. Я могу тебя подвести до фитнеса, сегодня ведь belly dance в два часа. - Она косится на Филиппа. - Ну, или до дома…
- Да нет, Ань, я наверно, не поеду. Наверное.
- Ну, пока.
- Пока.
Василий долго водит по моим рукам – почки, холецистит, артрит… Мастопатии нет, остеохондроза («острого хандроза», как я его называю)нет, миомы нет…
У меня осталось только три болезни! И у меня нет миомы! Она была, и ее нет. Неужели, всего за четыре недели меня вылечили? Да, действительно, уже несколько месяцев я назад начала замечать, что небольшие кровотечения почти прекратились. А в этом месяце их не было совсем. Неужели я еще могу рожать?!
Пока я была на приеме, пришли еще две женщины. Вера расхаживает по большому ковру в гостиной и рассказывает что-то смешное о своей поездке в Швейцарию.
Я сижу на диване в гостиной с эркером и жду Филиппа. Мне скучно. Наконец, он появляется.
- Ну, я все это у себя подозревал… - почти задумчиво говорит Филипп, глядя на свой список. - Четыре болезни.
Вера подскакивает и заглядывает через плечо, потом доверительно берет у него из рук бумажку:
- О! Я сейчас объясню вам, где купить эти лекарства! У вас есть машина?
Филипп вежливо забирает бумажку обратно и кладет ее в нагрудный карман:
- Спасибо, Ирина мне все объяснит.
Мы одеваемся. Филипп шепчет мне на ухо:
- А почему у тебя в первый раз было восемь болезней, а у меня только четыре?
Я наклоняюсь и тоже шепчу ему:
- Потому что я – страстный человек!
- А я нет?
- А я - больше!
К нам подходит Вера:
- Ну, если все-таки что-то непонятно будет, звоните, - она протягивает ему свою визитку уже на пороге.
Во дворе Филипп поднимает голову и смотрит вверх.
- Знаешь, а это ведь никакой не эркер, это просто так балкон отделан.
Я тоже смотрю вверх.
- Действительно… А ты заметил, как Вера на тебя среагировала, «невесты-невесты», а ты ведь со мной пришел… И почему она решила, что ты не женат? Может, Анька что-то ей сказала?
- Заметил и очень удивился, ведь ей под пятьдесят. Я и сказал: «Невест в следующий раз приводите».
Я беру его под руку. Мы идем к «Белорусской, а я думаю, что опять пришла весна, что у меня прошел «острый хандроз», что я опять стала полноценной женщиной, и что одна молекула на сто тоже лечит.
Мы подходим к зебре.
- Можно, я за тебя спрячусь? Я очень боюсь этих переходов, мне всегда кажется, что меня обязательно задавят.
На Лесной долго горит красный свет, хотя идет поток машин с Тверской, и «наши» вынуждены стоять. Я не выдерживаю, и говорю:
- Пошли!
Филипп немного сопротивляется, бормочет что-то по «красный», но я тащу его за собой, и мы быстро перебегаем улицу.
- Ну вот, а ты за меня пряталась!
А жмурюсь от солнца:
- Да, что-то я сегодня…
Мы подходим к остановке троллейбуса.
- Тебе сюда?
- Сюда.
Сейчас подойдет мой троллейбус, а мне не хочется убирать свою руку. Мне придется остаться одной - красивой, сильной, не нуждающейся ни в чьей защите.
- Ну что, пока? – он высвобождает мою руку. Он прикасается губами к моей щеке, потом смотрит на солнце. – А ведь весна пришла…
- Слушай, давай чаю попьем? – говорю я с надеждой и киваю в сторону ближайшего ларька с выпечкой.
- Нет. Извини, Ир, у меня сегодня встреча.
Я сажусь в троллейбус и остаюсь одна. Пятнадцать минут второго. Через десять минут я буду дома и до вечера буду одна. И завтра, потому что дочь уехала с отцом к бабушке. И даже, когда она вернется…
Но сейчас только пятнадцать минут второго… Я зайду домой… И я успеваю на belly dance!
Я надеваю красную юбку, обшитую монетами. При каждом покачивании бедрами монеты звенят. Я чувствую, у меня есть бедра, и они работают, когда я танцую.
Я захожу в зал с зеркальными стенами, встаю на свое привычное место, если успеваю его занять, - справа от инструктора.
Урок начинается всегда одинаково.
- Кто сегодня в первый раз? Меня зовут Женя! Не бойтесь, делайте пока то, что сможете, потом начнет получаться.
Я смотрю на Женю справа и повторяю, как мне кажется, все, что делает она. Я редко смотрю на себя в зеркало…
Я очень стеснялась, когда пришла в первый раз – так много молоденьких девочек, стройных, красивых... Потом мы стали учить маятники. Голова и ступни ног остаются на месте, а все тело раскачивается, извивается из стороны в сторону. И здесь каждый сантиметр твоего тела движется, танцует, приходит в гармонию. А у меня как раз есть то, чего нет у них – живот. И он тоже танцует.
Мне очень нравится барабанное соло, под которое мы делаем тряски - горизонтальные, общие, коленные...
Если вслушаться, там всегда накладываются несколько ритмов. И ты всегда можешь выбрать свой, ты можешь свободно переходить с одного ритма на другой, ты можешь даже отстать от всех ритмов и вести свое собственное соло.
А потом мы начинаем делать то, что, собственно, и называется - танец живота. На вдох живот подтягивается, на выдох – расслабляется, выдох идет вниз - это для начинающих. Потом вдох и выдох уже не зависят от движений живота. Вообще, брюшной тип дыхания – мужской, женщины дышат грудью, так они защищают свой плод. Но, когда я начинаю улавливать все нюансы, например, куда идет выдох, и, чем мы, собственно, здесь дышим, я удивляюсь этому. У них этого нет.
Я чувствую этот орган внутри себя. Постепенно он начинает жить сам по себе, независимо от меня, моих комплексов и проблем. Он их побеждает, поглощает. Он не дает меня в обиду, он просто не допускает ситуаций, когда меня кто-то может меня обидеть.
Тот, что дает жизнь. Тот, что, оказывается, может дышать. Мой камертон.
Я смотрю на Женю справа и повторяю, как мне кажется, все, что делает она. Если, вдруг, я посмотрю в зеркало… Это не важно, понимаю я. Важно, что у меня есть бедра, руки, живот и то, что внутри него. У меня есть тело, я его чувствую. У меня есть я.