Ты останешься грехом моим, сладким, до дрожи, до вкуса терпкого крови, до губ закусанных.
Ты застынешь мгновениями осени на страницах, воском пропитанных, шершавых на ощупь пальцев чувствительных, нежных.
Ты — ни грамма не тронутый пошлостью искажённой Вселенной, в сознании моём перевёртышем застывший, где так хрустально звенит имя твоё и с губ срывается в крике отчаянном, вдаль летящем, подхваченное ветром осенним, швыряющем тело моё на камни холодные, не согретого тобой мира.
Я — лишь призрак случайный, поломанный, не верящий, ни одним прохожим не узнанный, взглядом на взгляд брошенный не отвечу.
Тихо порхают бабочки, машут крылами бархатно, пыль собирая серую в тёплом воздухе ночи седой.
Я обернусь ленточкой и, как подарок праздничный, встречу тебя, под окнами, нарушив навек покой.
Я — твой скелет в шкафу, и, под устами близкими, я оживу пламенем, вписанной в холст Судьбы.
Будь ты герой, или смерть моя, мы замираем бликами, ты — без теней — Дракулой, я — Орлеанской Девою, глупой, но, всё-таки, смелою, чтобы историей целою, каплей тумана белою, стечь и впитаться в наш прах; чтобы стереть складки сторицей хмурые и уголки приподнять на сжатых в полоску устах.
И капли дождя поят, бисеринками замирая на выцветшем пламени волос.
И тихо совсем, жалобно, царапая изнутри бритвами опасными, скулит песню свою скорбную душа, воем захлёбнутая до виноградно-пьянящих слёз.
Что-то живёт в тебе — неистовое, бешеное, что ломает преграды каменные на тернистом, лабиринтом выстроенном пути.
Нечто совсем уж не человечески преданное, со сталью щедро вплавленной, бальзамом сладким разбавленное, хрусталём синим во взор добавленное, не сломленное, на колени не ставленное, и по-детски тёплое, невинное, и опытом жёстким отравленное, так, что обнять не решишься, но и не посмеешь мимо пройти.
Мой Рыцарь, в своей полудрёме, впечатан в бумагу; он мчится вперёд отчаянно да уверенно, и поднята, в порыве, рука.
А память моя, размытая струями гладкими, прозрачными, хрустящим солёным следом обернувшаяся, тает, да выводит кистью Тициановской профиль Его, осанку гордую, самого вальяжно плывущего в сознании эфемерном, и, кажется, внутри сердца моего, пичугой бьющегося, проросшего на века.