Мы у отца, и во флигеле сняты портреты испуганной бабкой,
И личности снова в сарае за старым корытом.
А Степа, Наташа и я под огромной лоскутною тряпкой
Орем и хохочем,
И нами они поименно навеки забыты!
А бабка бы век подпевала нам поверх очков:
«Эйни-бейни, лики-паки,
Тюль, буль-буль, калеки-шмаки!»
Как вдруг наш нервозник-отец, в час семейного счастья,
Вспомнил о какой-то роже и заплакал, словно крыша.
«Ой, - говорит, - отчего мир одною рукой за кусок ухватился,
Словно за больное сердце, а другой - за кнут всевластья?..
Побежать к нему на помощь
Или крикнуть: "Ненавижу!"
Да-да-да, одно и то же». -
Так сказал и вышел.
И слышно, как наши часы бьют за старой шершавой стеной,
И бабушка плачет ужасно, и курит Наташа,
А Степа кричит, что садовником будто родился! -
И огненной брызжет слюной.