Я женщинам стихов не посвящал.
Я их любил до умопомраченья,
и помраченный ум не рифмовал,
цепляясь за обрывки изречений.
«Она моя...»
«И снова наш – рассвет…»
«Какая боль в паху и подреберье!..»
Ну, в общем, абсолютный несусвет,
не крылья, нет, а только пух и перья,
поскольку на разрыв, в осенний дым,
в пустую ночь прожаренного лета,
в снега и лед заворожённых зим
и в сопли вёсен, солнцем не прогретых.
Я их потом встречал в людской толпе,
моих гетер, Лаур и прочих Танек,
сердечной удивляясь пустоте,
отсутствию того, что жжет и манит.
Как, впрочем, их зеленый, карий взгляд
блуждал по мне с ущербным интересом:
«Отвис живот и опустился зад.
Куда ж пропал мальчишка и повеса?
Как я могла!...»
И пр., и пр., и пр.
Все в том же духе поздних осмыслений.
Но прошлое не состоит из дыр,
куда заплаты ставь по усмотренью.
И потому мы говорим «привет»,
ближайшую кафешку посещаем
и прошлое забытое на свет
легко непринужденно извлекаем.
Как родственники кровные молчим,
мороженое кушаем в сиропе.
Она под взглядом опытным моим
вдруг вспомнит, что про родинку на попе
ее я знаю, даже не забыл…
А дальше – как покатит, но без страсти:
для взрослой похоти уже не нужен пыл
и лишних слов рифмованные снасти.
Короче, без прелюдий переспим
(тому будь повод, время и желанье).
А нет, за чашкой чая досидим,
друг друга чмокнем в щечку на прощанье
и разбежимся по своим делам:
кормить детей и ублажать супругов,
уверенные, все, что было там,
уже за гранью нынешнего круга.
Вернусь и я. И, может быть, во сне
рожу стихи, давясь избытком чая.
И посвящу рожденное жене.
Я только ей все вирши посвящаю.