ХОЛОДНАЯ МОЛНИЯ
Слово о гордом гусаре
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры…
А. С. Пушкин.
Из вздохов, заключённых под соломен-
ными кровлями, рождаются бури, низвер-
гающие дворцы.
М. С. Лунин.
У власти вечные напасти:
Как урезонить бунтаря?
На покаянье нет согласья –
Распятье и Христовы страсти
Сулит тебе судьба твоя.
ПРОЛОГ
Дровишки стреляют в камине, –
Прожорлива нынче зима, –
Сходить бы в запасец за ними,
Да слишком озлобилась тьма.
Средь ночи взыграли метели,
Сугробы до крыш норовят.
И думы туда полетели,
Где стражем седой каземат.
Кого сторожат в Акатуе?
Бойцов легендарной поры,
Орлиную стаю лихую.
Хоть стай и не любят орлы.
И есть там особенный узник,
Чья жизнь будоражит меня,
Как я по фамилии, – Лунин,
Но мне он совсем не родня.
Уже ни чинов, ни регалий,
Фортуна груба и слепа…
В камине дровишки стреляют.
Но это какая стрельба!
1.
Его друзей схватили сразу.
Стояли злые холода.
Он был последним взят под стражу.
Знал, что возьмут,
Не знал когда.
Судьбою с юности обласкан,
Смел и расчётлив на войне,
Он был со временем и властью
Накоротке и наравне.
А помнишь, как тогда в Париже?..
И вновь выстраивает он, –
То отдалённо, то всё ближе, –
Бистро…
Гризетки…
Сен-Симон…
Два года мерили дорогу
Сюда от отчего порога.
И, наконец, увидеть рад
Столицу Франции солдат.
Париж, откройся людям ратным:
Ты на Москву похож иль нет?
И вы живёте не богато,
А нам до вас ещё сто лет.
И мыслят юные дворяне
(Что ни гусар, то знатный род):
– Когда не мы, то кто же станет
Твоим заступником, народ?
Жизнь ни во что не ставят, черти!
Но есть незыблемый девиз::
Сперва хоть что-то для бессмертья –
Потом, коль хочешь, застрелись.
Высок, и ловок, и проказлив,
Философ, ярый дуэлянт,
Он поступает без боязни,
Как честь и долг ему велят.
И незнакомцу, и соседу
Он мог сказать без лишних слов:
– Прошу покорнейше к обеду,
А нет – стреляться, шесть шагов.
Дуэли – игры, а не драмы.
На кон швыряя жизнь свою,
Он, как награды, носит шрамы.
Но ни единого в бою.
Когда опасность где-то близко,
Он весь – азарт, и потому
Готов идти навстречу риску,
Безгрозье гибельно ему.
Казалось, пушки солнце крошат,
Темно, как ночью белым днём.
Под ним опять убило лошадь,
Но ни царапины на нём.
Неукротимый, смелый воин,
Всегда одну лелеял страсть:
Всё подчинить железной воле
И упиваться битвой всласть.
– Тоска без рукопашной свалки.
А не сходить ли нам к гадалке?
Мишеля поддержать готов
Приятель ротмистр Чернышёв.
– На вас, – решайте, верить, нет ли, –
И орден вижу я, и петлю, –
Такой прогноз гусару дан
Мадам, как будто, Ленорман.
Ещё та пифия гудела
Про верность выбранному делу.
Умолкнет – и начнёт опять
Про верность что-то бормотать.
Что ж, орден – славная награда,
Которой рад всегда солдат.
Про верность и гадать не надо.
А петля – явно невпопад.
Нет, я вынашивал годами
Свою заветную мечту.
Что ж, подведу тебя, гадалка.
И петле пулю предпочту.
Где мне свободою упиться?
Где в небе взвиться вольной птицей?
Поизносился Старый свет,
Подамся в Новый – вот ответ.
Ведь юг Америки в пожаре.
А на войне – как на войне.
Пойду в солдаты к Боливару,
Покой домашний не по мне.
2.
Они в одних полках сражались:
И лет грядущих каторжане,
И те, что позже их пошлют
Во глубину сибирских руд.
Война… Европа… Жажда странствий…
Цивилизации глоток.
Пора свободу дать крестьянству,
Начальной грамоты чуток.
Не получилось к Боливару.
Да и зачем туда спешить?
У нас своих задач навалом,
Вот их и надобно решить.
Там, на квартире Муравьёвых,
Где состоялся первый сбор.
И были созданы основы
Того, что зрело до сих пор.
А Михаила, как ни странно,
На сборе не было тогда.
Очередной дуэли рана
Ему позволить не могла.
И всё же тайный «муравейник»
Его участьем был овеян,
И, хоть лечилось естество,
Была в порядке мысль его.
Он позже скажет:
– Чем не драмы
В ту пору разыграли мы!
Опора власти не жандармы,
А несогласные умы.
А власть… Она всегда страшится
Крамольных слов и дерзких дел.
Царь не преминет отрешиться
От тех, кто нового хотел.
И не терпелось – всё бы сразу
И капитально, навсегда.
Беда иль не беда, когда
Порыв опережает разум?
Его незыблемый кумир –
Неограниченная воля.
Готов, коль чем-то недоволен,
Немедля переделать мир.
Однажды с Пестелем поспорит:
– Всё революция ускорит.
Нам Дело надо начинать,
А не прожекты сочинять.
Она бы заговор венчала
И развенчала царский строй.
А Пестель истинной горой:
– Нет, конституция сначала.
С годами Лунин гибче стал.
Хоть спорить всё же доводилось,
Он понял:
что вчера годилось, –
Сегодня гиль,
Сегодня старь.
И он сказал себе:
– Не прав ты!
На пестелевой «Русской Правде»
Сошёлся клином белый свет,
И ей альтернативы нет.
3.
…И вот, как у барьера, двое.
Тот грозной властью облечён;
А этот вежлив и спокоен:
Ему раскаиваться? В чём?
Ещё вчера – однополчане,
Когда-то вместе начинали.
Но столько лет промчалось вскачь –
Сегодня узник и палач.
Всё было просто и непросто.
Житейской мудростью сродни,
Похожи выправкой и ростом.
Умом и доблестью они.
Один с охранкою повязан,
Другой под стражу ею взят.
Ждёт Чернышёва титул князя,
Мишеля – мрачный каземат.
– Известно, что во время оно
Вы мнили – страшно говорить! –
Своим «Отрядом обречённым»
Грех душегубства сотворить.
И в оговоренные сроки
Ждать Государя на дороге.
– Разбоем я не промышлял.
– Не промышлял, а замышлял.
О целях Общества спросили.
Он ход простой найти сумел:
– Дать то же самое России,
Что царь для Польши, например.
Мол, мы придумали не сами,
Всё с текста царского списали.
А, как законы говорят,
Царь не бывает виноват.
– Чего хотело ваше братство?
Каков ваш выбор?
– Он таков:
Хотели родины без рабства,
Хотели мысли без оков.
И показалось Чернышёву:
Ещё нажать, ещё чуть-чуть –
Глядь, и признательное слово
Найдёт прямой к бумаге путь.
А Лунин смотрит иронично
И молвит дельно и логично,
Как говорил и до того.
А имена? Ни одного.
Он не калека, не калика.
И осознал иезуит:
Не сбить гусара с панталыку,
Как в битве с недругом, стоит.
Да, всё и просто, и непросто,
И ясно с первого допроса:
Сослал в Сибирь – и нет людей,
Но нет Сибири для идей.
ИЗ ПРОТОКОЛОВ ДОПРОСА
лейб-гвардии Гродненского гусарского полка
подполковника Лунина
Вопрос: Когда, где и кем вы были приняты в число членов Тайного общества?
Ответ: Я никем не был принят в число членов Тайного общества, но сам присоединился к оному, пользуясь общим ко мне доверием членов, тогда в малом числе состоящих.
Вопрос: Когда, где и кем начально основано было сие Общество и под каким названием?
Ответ: Тайное общество, известное впоследствии под названием Союза благоденствия, основано в Москве в 1816 году. Основателей же оного я не могу назвать, ибо это против моей совести и правил.
Вопрос: Кто были председателем, блюстителем и членами Коренной думы?
Ответ: Я постановил себе неизменным правилом никого не называть по имени.
Вопрос: Кого и когда вы приняли в члены Общества?
Ответ: Во время пребывания моего в Тайном обществе ни одного члена ни в какое время к оному не присоединил…
Вопрос: С кем из членов Общества были в сношениях?..
Ответ: Объяснение моих личных сношений с кем именно – представить не могу, дабы не называть по имени. Друзей в Польше у меня много.
4.
Ах, Польша!
Многоцветной вязью
Она в его вписалась жизнь.
Нежданно здесь с великим князем
Его пути пересеклись.
Гадай – наместник или пленник,
В Варшаве правил иль гостил
Престола русского наследник,
Брат Александра – Константин.
Что ж, если надобно державе,
Гусар готов служить в Варшаве.
И он уже три года там,
Великокняжий адъютант.
Он католичеством прельстился
И православию не враг.
Всегда молился и постился –
И значит, с верою в ладах.
Служить – так с полною отдачей,
Предельно честно, не иначе.
Он добросовестно служил,
И Константин им дорожил.
Великий князь в своей манере
Честил однажды офицеров
Совсем не княжьим языком
И объявил перед полком,
Что, если кто-то недоволен,
Тот вовсе, стало быть, не воин,
А коль снести обид не смог, –
Вот пистолеты и клинок.
Дуэль с самим великим князем?
Кто примет вызов? Лунин разве.
И он от имени полка
Сказал, бравируя слегка:
– И по отдельности, и вместе
Мы почитаем дело чести.
А что я вышел раньше них,
Так просто я резвей других.
Великий князь за дерзость эту
Гусара не привлёк к ответу.
Наоборот, учтя сие,
Приблизил Лунина к себе.
Судьбы не выдумаешь горше.
Вояка бравый, дуэлянт,
И вольнодум, и заговорщик,
Какой ты к чёрту адъютант.
Всё было вроде как обычно,
Но отходил от тайных дел.
Не потому, что охладел, –
Не позволял себе двуличья.
Что Лунин – враг державной власти,
К бунту декабрьскому причастный,
Что он вершитель тайных дел, –
Наместник верить не хотел.
Оберегал его упорно,
Считая обвиненья вздором.
И очень долго – добрый жест? –
Не соглашался на арест.
И даже скрыться за границу
Помочь Мишелю был бы рад.
Но с этой мыслью согласиться
Никак не мог кавалергард.
Да, своенравен и отважен,
Он был последним взят под стражу.
Сибирь, конечно, холодна,
А всё же русская она.
ИЗ ПИСЕМ и ЗАПИСЕЙ
государственного преступника
Лунина Михаила Сергеева сына
* Я не участвовал в мятежах, свойственных толпе, ни в разговорах,
приличных рабам. Моё единственное оружие – мысль, то согласная, то в разладе с правительственным ходом. Оппозиция свойственна всякому политическому устройству… Народ мыслит, несмотря на глубокое молчание…
* В России два проводника: язык до Киева, а перо до Шлиссельбурга.
* Моё прозвище изменилось во время тюремного заключения и в ссылке и при каждой перемене становилось длиннее. Теперь меня прозывают в официальных бумагах: государственный преступник, находящийся на поселении… В Англии сказали бы: «Лунин – член оппозиции…»
* Гласность, какою пользуются мои письма через многочисленные
списки, обращает их в политическое орудие.
* Мои предыдущие тюрьмы были будуарами по сравнению с тем казематом, который я занимаю… Меня стерегут, не спуская с меня глаз. Часовые у дверей, у окон – везде. Моими сотоварищами по заточению является полсотня душегубов, убийц, разбойничьих атаманов и фальшивомонетчиков. Однако мы великолепно сошлись. Эти добрые люди полюбили меня.
5.
Тридцатый год…
Потоком шалым,
Европа, ты опять бурлишь:
Восстала гордая Варшава,
И не безмолвствует Париж.
Побитой Польши боль и стоны
Своеобразно встретил он:
С ней поступили по закону.
Но справедлив ли тот закон?
Отбывши каторжные сроки,
Для поселенья он обрёл
Буквально здесь, неподалёку
И дом, и сад в одном из сёл.
Приличный дом. Чем не основа
Спокойной жизни и семьи?
Коль не детей – житья обнову,
Что на земле оставим мы?
А у него всё те же ноты:
В отцы семейства не гожусь.
Я не приемлю этих уз,
Мой дух свободен для работы.
Носить ярмо я не готов.
Женитьба – головные боли.
Как средства сдерживанья воли
Мне хватит царских кандалов.
Что нет детей, порой обидно,
И женской лаской не согрет.
А может, к лучшему, что нет.
Зачем же им страдать невинно?
Но вдруг, нежданно, как во сне,
Как новой повести начало,
В вечерней стылой тишине
Контральто чьё-то зазвучало.
Чей дивный голос говорит?
Кто это чудо подарила?
Она, Волконская Мария,
Что делит с мужем горький быт.
И сердце строгое Мишеля
Вдруг защемило, запекло.
Былые грёзы зазвенели
В нём, как разбитое стекло.
А память тает-не растает.
Сквозь долгих лет густой туман
Себя, как Гамлет, он пытает:
Был или не был тот роман?
Она, земная, не святая,
Что в плен взяла красой своей,
Была Потоцкая Наталья,
Из рода польских королей.
Он взглядом ей сумел признаться,
Она ему – душою всей.
Ей как-никак уже семнадцать,
Ему же только тридцать семь.
Дитя, наивное созданье?
Нет, величава и горда.
Таких красавиц в мирозданьи
На миллион всего одна.
Ах, это роковое имя!
И Пушкин будет, как и он,
На жизнь и смерть неотвратимо
Идти с Натальей обречён.
Жизнь – своевольница большая.
Того не ведая, сама,
Судьба за всех за нас решает:
Кому Дантес, кому тюрьма.
Оттуда, из сибирской дали,
Просил не раз сестру свою
Узнать хоть что-то про Наталью,
Про всю Потоцкую семью.
Сестра не знала, как ответить.
Он ждал и ждал, заданье дав.
Что нет её давно на свете,
Он так и умер, не узнав.
С Волконскими сошёлся близко.
Сынишку, шустрого мальца,
Он с позволения отца
Учил изрядно по-английски.
Полны тепла и доброты,
И Михаил Сергеич Лунин,
И Михаил Сергеич юный,
Как тёзки, дружески на «ты».
С Марией по лесу прогулки,
Визиты изредка семье…
Влюбился? Нет.
Но сердце гулко
Напоминало о себе.
6.
Нет-нет, он всё-таки везучий.
Хотя бы тот забавный случай,
Когда его свирепый шквал
Едва не к Гамлету позвал.
И далеко она иль близко,
Но вспомнил он гадалку ту,
Увидев скромный кораблишко
И имя «Верность» на борту.
Он плыл во Францию.
Штормило.
Застряв на датских островах,
Он за неделю – очень мило! –
Балтийской рыбою пропах.
Что делал он во время шторма?
Не клял свою судьбу покорно.
«Быть иль не быть?» – не для него.
Быть!
Мыслить! –
Только и всего.
Весь остров быстрыми шагами
Измерил вдоль и поперёк.
И ящик с красками извлёк
Запечатлеть старинный замок.
А здешний пастырь, мудр и стар,
Перечить русскому не стал,
Хоть он пришёл немножко рано
И попросился сесть к органу.
Священнодействует русак!
Орган и буйствует, и молит.
Как будто буря не на море,
А в мыслях, сердце и руках.
Политик, воин и художник,
И музыкант, и полиглот.
Он что захочет, то и сможет,
И что по нраву, то возьмёт.
Конечно, верность неотлучно
Напоминает, мучит, учит.
И в штормовую ночь, и днём,
Как талисман, всегда при нём.
Гусар изменится едва ли,
И не теряйте время зря.
За этот нрав его прозвали
Холодной молнией друзья.
7.
И лет стремительные были,
И многовёрстные пути
Вставали в «Письма из Сибири»
И в очень острые статьи.
В них столько выстраданных истин –
Жизнь каторжанина горька!
Скорей листовки, а не письма
Рождает грозная тайга.
Его сибирские былины
Бунтарский множили накал.
Через сестру Екатерину
Их дух в столицу проникал.
В который раз сказал намедни
Кузен Никита Муравьёв:
– Я помогать тебе готов,
Но стоит ли дразнить медведя?
– Да, тот «медведь» меня убьёт.
А мне дразнить его – отрада.
Когда не мы – кто скажет правду?
Не мы – кто всколыхнёт народ?
Того, кто возмущался рьяно,
Смутьяном называли встарь.
Вот в образованных смутьянах
Меня и числит государь.
Свободу мысли, воли, действий
Вы почитаете злодейством? –
На плахе я задать хочу
Вопрос царю, не палачу.
А не злодейство – миллионы
Бесправных, загнанных крестьян?
Кормильцы наши стоном стонут.
Сей тяжкий крест не вами дан?
– Знай: меж тобою и сестрою
«Посредники» пчелиным роем.
– На том и строится расчёт:
Прочтёт цензура – донесёт.
Глядишь, поймёт самодержавье,
Что нас вовеки не спасут
Ни нищета и барский кнут,
Ни беспросветье и бесправье,
Меня возьмут, меня убьют,
Но мне одно всего дороже:
Что так Россия жить не может –
Прочтут,
Подумают,
Поймут.
Тут дело самое простое:
Пусть твёрдо знают на престоле,
Что никакой свирепый гнёт
Народной воли не убьёт.
Сказал кузен:
– Пустяк невзгоды,
Когда страдаешь для народа.
Одно в сознании горчит:
Ну, почему же он молчит?
Конечно, мы хотим народу
И просвещенья, и свободы.
Но худо, если самому
Ему всё это ни к чему.
– Нет, дело обстоит иначе.
Я твёрдо знаю наперёд:
Народ молчит – и это значит,
Что думу думает народ.
– Мы сочиняем, грамотеи, –
Статьи как будто для крестьян.
Читать деревня не умеет.
Вот в чём существенный изъян:
Лихие «Письма из Сибири»
Размножили, распространили.
Ты, «образованный смутьян»,
Их и читаешь за крестьян.
– Мы за народ читаем сами
Свои колючие статьи,
Но – ты, любезный брат, учти! –
Его глазами и мозгами.
– А может, ты, гвардеец бравый, –
Сознайся! – просто ищешь славы?
Гордыни каверзный прибой
Незримо властвует тобой?
– Нет, мы себя найти сумели
Не хуже, чем любой другой.
Мы прозвенели в нашем Деле.
Что колокольцы под дугой.
Считаешь, что судьба такая
И Бенкендорф меня «раскает»?
Нет, я не свыкся, не притих.
И нам ли прятаться от них?
8.
И вот от Бенкендорфа спешно
Летит суровая депеша:
Чтоб не повадно было впредь, –
Год переписку не иметь.
– Нельзя писать? – спросил спокойно.
Читать рескрипта он не стал,
Перевернул тот лист казённый,
«Не буду!» – чётко начертал.
Нет, он не сломлен, он не пешка.
За ним жандармам бдеть и бдеть!
Где покаянье, где насмешка –
Поди попробуй разглядеть.
Сказал жандарм:
– Здесь не столица.
Есть подозрительные лица.
Сие опасное звено
К общенью вам запрещено.
– Тот, с кем общаться неуместно,
От прочих чем-то отличим?..
А, знаю: это наш почтмейстер!
Так я и не общаюсь с ним.
Язви, дерзи, неугомонный!
Но под покровом темноты
Тем, бенкендорфовским, «омоном»
Вновь арестован будешь ты.
Царю немедля доложили.
Как шквал морской, взъярился тот:
– Расстрел? Немыслимая милость!
Нет, в Акатуй! Пусть там сгниёт!
Рудник свинцовый, дол и горы…
Жандармский бешеный отряд…
Да что там каторжные норы!
Тут настоящий Дантов ад.
Свобода пусть тебе не снится.
Здесь каждый знает наперёд:
У рудника, как у гробницы,
Есть только вход.
Есть только вход.
Под плач сочувственного ветра
И слёзы рудного свинца
Здесь напророченная петля
Настигла всё же храбреца.
И сам не каявшийся грешник,
И не раскаянный царём,
Как он погиб в застенках здешних,
Никто не ведает о том.
Столетье прочь, уйдёт второе.
Молва сибирская твердит
Над светлой памятью героя,
Что он не умер, а убит.
В холодных недрах Акатуя,
Суров, незыблем, как гранит,
Он верность прежнюю, былую
Всё так же каменно хранит.
Он ждёт: Россия всколыхнётся,
Народ от гнева задохнётся
И, как морской девятый вал,
Гнёт опрокинет наповал.
Орлов взрастят иные гнёзда.
Русь – и седа, и молода.
Народ молчит, но разогнётся…
И всё ж когда?
Когда??
Когда???
ЭПИЛОГ
Стреляют дровишки в камине,
Охотно резвится огонь.
На улице холодно ныне,
Без варежки небо не тронь!
Да я и не трогаю вовсе.
Безоблачный полдень пригож.
Ушла безотрадная осень
И дождь, не похожий на дождь.
Зиме не пристало слезиться.
Под снегом листва и трава.
На юге озябшие птицы,
Ушедшие в срок со двора.
Декабрьское небо – сквозное,
И словно цветущей весною
Покрыла сады белизна.
Уставшие за лето вишни
Тревожны, как мы, и грустны
В камине стреляют дровишки.
Как долго ещё до весны!