И у меня была бабушка Мирл,
Как у многих еврейских детей.
Удивляясь, она говорила:
- Вей з мир!
Упрекая:
- Азохен вей!
Она не могла стоять на ногах,
Сложный разбил паралич.
Вздыхала часто:
- Жизненный крах!
И плакала:
- Жизненный бич!
Но помню минуты её торжества,
Когда я, смешной нахал,
Шептал обманчивые слова
И в кресле её катал.
- Бабушка, - я говорил, -
Не трусь!
Мы едем в далёкий край.
Вот вырасту и на тебе женюсь,
Ты только не умирай!
Млела она от подобных фраз,
Слёзы зажав в кулак.
Меня награждая словом:
- Шлимазл!
И подтверждая:
- Дурак!
Укутана вечно в шотландский плед,
С очками на чистом лбу,
Она отрицала всесилье бед,
Но верила в несудьбу.
Безбожница, вся в дыму папирос,
Любила страдать о земном:
- Ты знаешь, пришёл однажды матрос
В японский публичный дом.
А там... - она озиралась вокруг
Девчонкой нашкодившей всласть.
Я рядом сидел – соучастник, не внук,
И повесть в туманы неслась.
Потом я уехал,
Отчаянный миг
Прошёл по земле стороной.
Вернулся,
И нет её, бабушки Мирл,
Скончалась минувшей весной.
Следы от колёс пролегли на полу
Неясной тоской о былом.
А кресло-каталка томится в углу
Почти фантастическим сном.
О, как он беден, сегодняшний мир,
В котором дрожат голоса!
И едет отчаянно бабушка Мирл,
Безбожница – в Небеса.
Рафаэль-Мендель