В этом доме усталые ставни-веки потеряли ресницы и смотрят на мир с прищуром.
Здесь иссохли до дна обмельчалые русла, реки. В этом месте знобит, и становится небо хмурым.
И скрипят половицы – не дружат сухие доски под ступнями идущей седой и сухой старухи.
И не выдержав сил многолетней изнурой носки, в лоскуты изорвались платья в краю разрухи.
Здесь, в заброшенном богом и миром усталом крае, не пронзается воздух по-детски наивной трелью.
Только вороны кружат тяжелой свинцовой стаей, и собака скулит за ободранной старой дверью.
И выходит на свет, как ребенок являясь миру, из раскрошенных снов бесприютной сырой постели
Та, что знала когда-то любовь и большую силу. Но растерянно смотрит… И волосы поседели.
Растерялись по свету – два сына и дочь со внуком… Поглощенные миром за гранью родного края,
Обрекают одну её скармливать крошку-муку сизогрудой синице. С ладони зерно снимая,
Птица клювом белесым, под стать поседевшим космам, по крупицам съедает остатки беды и горя.
И стремится крылато к теплу и цветочным вёснам, и уносит под небо остатки усталой боли.
И взметает пернатая. Вдруг защебечет звонко, обещая старость крылом разогнать по небу.
И услышится старой отчетливо смех ребенка, и увидится облаком абрис родного деда.
Хороводом закружат родные на небе синем, и она улыбнется, слезу по щеке размажет.
И подкинет с ладони остатки пшена и хлеба, и губами сухими, как господу, в небо скажет…
Только камень всегда тяжелее, чем пух синичий. Боль людская еще тяжелей, чем камень.
И обвалится в пропасть сквозь толщи мирских обличий - одиночество болью.
И небо прошепчет: «Амен…»
И старушечье сердце синицею оборвется - напоследок зацепит крылами кресты и купол.
И на землю падёт, и цветами земля взорвется.
Вспыхнет алым цветом и в небо - прощальным звуком…