Настенные часы безукоризненно пробили полвторого,
стряхнули полудрему с одеяла, умертвили тишину.
Я села на подушки, осторожно попросила домового
к обеду обратить испепеляющие чувства в бузину.
До раннего утра под балдахином все ворочалась,
до белого рассвета под навесом все тревожилась;
казалось, что квартира превратилась в неприступную „Бастилию”,
где стоны и душевные терзания взмывали в пустоту.
Я чувствовала сильную усталость, угнетенья наготу,
чертила в ужасающем пространстве драгоценную Отилию...
В шесть вечера, голодная, в столовую спустилась ненадолго.
На мраморном столе я не увидела ни ягод бузины,
ни строчек извинений от угодника - проказника ночного;
повсюду красовались распечатанные снимки старины.
Там девушка в объятиях любимого печалилась,
там туча одинокая боярышнику плакалась;
казалось, что разлука облачилась в императорскую мантию,-
казнила за неравенство, свидания закрыла на замок.
Я выплеснула язвенную боль в непроницаемый платок,
и больше не желала отдаваться роковому увяданию...
Поблекшая надежда отступила от камина золотого,
смахнула надоедливое прошлое с покатого плеча,
взглянула на танцующие блики у безмолвного порога,
сложила фотографии и бросила в огнище сгоряча...
Трещала бело-огненная ведьма, а я - каялась;
трещала судьбоносная трясина, а я - маялась;
казалось, что падение „Бастилии” проигрывает партию
затравленной любви, - из-под поленьев извлекает револьвер.
Я выбежала в темный коридор и наскочила на торшер,
а пламенные руки обхватили окровавленную талию...