Алла Шарапова: «Я сторонник точного перевода, а получившийся вариант несколько облегченный и театральный...»
Алла Всеволодовна Шарапова (р. 1949) – поэт, переводчик. Составитель антологии «Из старой норвежской лирики», составитель и автор предисловие к книгам «Эдгар Алан По. Стихотворения и поэмы в переводах Константина Бальмонта», «Катулл. Избранное в переводах Афанасия Фета».
Среди переводов с английского: стихотворения Филиппа Сидни, Уильяма Блейка, Редьярда Киплинга, Дерека Уолкотта, Карла Сэндберга, Эдварда Лира; поэмы Джеффри Чосера «Троил и Крисеида», Перси Биши Шелли «Атласская колдунья», Томаса Мура «Любовь ангелов», Уильяма Батлера Йейтса «Странствия Ойсина»; романы Филиппа Сидни «Аркадия» (с Людмилой Володарской), Брета Гарта «Плавание на барке «Эксцельсиор», Элинор Портер «Поллианна», Луизы Олкотт «Маленькие женщины замужем», Эдит Несбит «Дети железной дороги»; переводы с норвежского: стихотворения Юхана Себастиана Вельхавена, Хенрика Вергеланна, Хенрика Ибсена, Кнута Гамсуна, Мартина Нага, Марион Коксвик, драма Хенрика Ибсена «Пер Гюнт», народные баллады; переводы с датского: стихотворения Ханса Кристиана Андерсена, Тора Ланге; поэма Палудана-Мюллера «Агасфер» и др.
Премия имени Н.С.Лескова за поэзию и стихотворные переводы (1993).
- Почему вы пошли на факультет журналистики МГУ?
- В десятом классе я стала много писать, был один литературовед, который как-то, почитав то, что я писала, сказал: «Из вас журналист должен выйти, даже обязательно, а может быть и литератор». Я училась в одном классе с Николаем Булгаковым, который уже в школьные годы публиковал свою прозу, потом он стал священником, с Татьяной Альтшуль, Ольгой Бальсер – мы все писали и в разные годы поступили на факультете журналистики МГУ.
- Что дала вам учеба там?
- Что было тяжело, так это засилье политического начетничества – марксистско-ленинское учение о печати, история партии, – все это занимало в расписании колоссальное место. Зато семинары по практической журналистике, которые я любила, или по технике оформления газеты, фотосеминары были всего раз в неделю. Были у меня попытки перейти на другой факультет или даже уйти из Университета, но было то, что меня удерживало. Во-первых, очень хорошо преподавали нам русский язык. Читал этот курс заместитель декана – Александр Васильевич Калинин, в его лекциях каждое правило стилистики подтверждалось множеством примеров из русской литературы. Жалею, что не писала у него курсовую работу, он предлагал. Вот Алексей Цветков написал у него работу о языке Платонова, получил за нее четверку, а потом в Америке представил ее в качестве диссертации и стал профессором. У нас были хорошие преподаватели литературы – Елизавета Петровна Кучборская, Сергей Владимирович Бочаров, семинар вел Юрий Манн
Мой, пожалуй, главный учитель в жизни – Эдуард Григорьевич Бабаев. Он прикоснулся к культуре начала ХХ века – дружил с Анной Андреевной Ахматовой, часто встречался с Пастернаком, через одно касание знал Мандельштама, потому что английский язык преподавала у него Надежда Яковлевна Мандельштам, и Цветаеву, потому что Мур был его лучшим другом. Он много рассказывал об этой литературной среде. Эдуард Григорьевич любил залучить кого-то из студентов на кафедру, когда там никого не было, и мы читали друг другу стихи. Необязательно свои, он как раз больше читал и любил стихи XIX века, а я – Блока, Мандельштама, Ходасевича, Есенина, эмигрантских поэтов. Часто мы так часами зачитывались. И чем он еще был хорош – он к себе приближал студентов. Многие педагоги то ли боялись, то ли их раздражало, когда студенты приносили им свои стихи или прозу, а он, наоборот, мог по-детски обидеться, если кто-то из студентов что-то написал, и ему вовремя не показал. У него я писала курсовую работу «Русская журналистика XIX века и Шекспир». Для меня главным было то, что мне позволили во второй, дополнительной, части разобрать переводы «Гамлета» XIX века. Тогда я и начала переводить.
- Это ваша была идея – разобрать переводы Шекспира?
- Нет, это идея родилась во время разговора с Эдуардом Григорьевичем. Он говорил о Николае Полевом, а потом спросил: «А вот вы не хотите написать о нем, о его переводе «Гамлета»? О том, что он писал как журналист, как публицист о Шекспире?». Я и до этого переводила, но если мои стихи были в числе лучших в литературной студии, кстати, я с первого дня была в совете студии Игоря Волгина, то переводы казались на среднем уровне, а начиная с этого времени я стала переводить активнее, и Эдуард Григорьевич меня поощрял, делал много хороших замечаний.
- Какого рода были замечания?
- В основном они касались того, что я слишком часто приближаю поэта к своему стилю или заношу не в то время, а иногда были конкретные замечания – этот оборот слишком книжный или, наоборот, в чем-то вульгарен.
- Бабаев был первым, кто смотрел и правил ваши переводы?
- Да, именно так. Тем переводам, которые были для меня важны, что-то почти мистически предшествовало. На первом курсе мне случилось заночевать в одном доме, где была большая библиотека, как у моего папы, причем почти все то же самое – Вальтер Скотт, Диккенс, Чехов, все эти большие собрания сочинений… Но вот четырехтомник Ибсена я увидела впервые, и стала его читать. Обычно я читаю медленно и не могу сказать, что много, бывают периоды, когда мне не хочется читать, а тут за ночь, к восьми утра я прочитала все четыре тома. И хотя я не знала норвежского, обратила внимание, что «Пер Гюнт» переведен Петром и Анной Ганзенами. А еще мне показались странными резкие переходы с белого стиха на рифмованный. Спустя года два появился перевод «Пер Гюнта», сделанный Поэлем Карпом. В отношении формы там было все старательно соблюдено, но этот перевод вызвал у меня, скорее, возражение и отталкивание – я не очень люблю перевод моделированный, а это был именно такой. Что значит моделированный? Это когда за образец берется какое-то произведение, и по нему строится перевод текста другого автора. Карп за образец взял «Снегурочку» Александра Николаевича Островского. Например, второстепенная героиня – Кари, подруга Осе, в переводе названа бобылихой, как мачеха Снегурочки. Есть и другие примеры. Отвлекусь и скажу, что Островский – замечательный поэт, я его перечитывала и удивлялась, что никто о нем не говорил как о поэте. Что касается Поэля Карпа, то мне очень нравятся баллады в его переводе, но не драматические вещи.
- Вы с Карпом не говорили об оригинале Ибсена и русских переводах?
- Ну конечно, нет.
Когда мне был заказан новый перевод «Пер Гюнта», то подстегнул меня взяться за перевод немного даже полемический задор. Хотя я не очень люблю быть вторым переводчиком, а тут я была четвертым. Два русских перевода были выполнены в начале века – Ганзенами, потом Юргисом Балтрушайтисом и два ближе к концу века – Поэлем Карпом и мной. В книге «Пер Гюнт», изданной «ОГИ», все они собраны. А еще в ней есть серьезное исследование этих переводов, написанное студентами Елены Рачинской, литературоведа, переводчика и педагога.
- Перед тем, как приступить к переводу, вы читали/перечитывали уже существующие на тот момент варианты?
- Перевода Балтрушайтиса в ту пору нигде не было, может быть, только в Ленинке, где-то в запасниках, но он мне не попался, а два других я, естественно, читала. Мою задачу усложнили тем, что перевод был предназначен для театра.
- И для какого?
- Говорили, что, возможно, для театра Эфроса или Таганки, ничего конкретнее. А еще говорили, что если перевод получится хорошим, его отдадут на Таганку. И его действительно передали Высоцкому. По тексту видно, что он несколько ориентирован на данного актера, в этом, конечно, его недостаток – если бы я делала его как литературный перевод, он был бы точнее. Я сторонник точного перевода, а получившийся вариант несколько облегченный и театральный, кроме того, там есть ошибки. Их находишь, когда больше читаешь литературу другого языка, обнаруживаешь цитатные связи, оказывается, что в каком-то образе заключается тайнопись... А с другой стороны, переделывать готовый перевод очень трудно. Помню, Алеша Цветков говорил: «Знаю, что в моем переводе есть ошибка, но если я ее исправлю, то должен буду все переписать заново». Поэтический текст так устроен, что опытный глаз сразу видит перемену слова или интонации, зазор. Какие-то ошибки я потом исправила, а что-то, к сожалению, пока осталось, как было.
- Как вы учили скандинавские языки? Самостоятельно?
- Самостоятельно. Не могу сказать, что ориентируюсь в них свободно. У меня, к счастью, есть помощники – Борис Александрович Ерхов, скандинавист, с которым мы много вместе работали; Элеонора Панкратова – с ней мы переводили несколько книг, она – прозу, я – поэзию; Катарина Мурадян, переводчица прозы и поэзии. Среди моих друзей есть два норвежских слависта – поэт и литературовед Мартин Наг, которого я переводила, и замечательный переводчик Эрик Эгеберг, сейчас покажу вам его книгу – перевод «Серебряного голубя» Андрея Белого. В трудных случаях мне есть к кому обратиться.
Норвежский язык я учила так: попросила принести мне Библию на норвежском. Вот эту я позже в Осло купила, а та долго у меня была, потом я ее вернула. И вот я читала по главе русского и норвежского Евангелия. Потом так же стала учить польский.
- Наверняка, есть тексты или авторы, которые вам хочется перевести.
- Во-первых, это скандинавская поэзия XIX века, пока всё это на мне лежит. Есть разрозненные переводы, но нет цельного представления об этих поэтах. Мне бы хотелось, чтобы у меня были даровитые ученики, поэтому я примеривалась к семинару Лены Рачинской, сил у меня не так много, а работы непочатый край. И, конечно, хотелось бы перевести Дерека Уолкотта – и «Омерос», и другие его книги. В данном случае я ревнива, считаю, что это мой поэт.
Иногда мне случается открыть не очень стоящего на виду и считающегося второстепенным поэта, вряд ли после меня кто-то за него возьмется. Это, например, австралиец Фрэнсис Вебб, датчанин Тор Ланге… Был такой американский поэт – Кеннет Фиеринг – человек странных убеждений, писавший зашифрованные статьи полу-социологического содержания и абсурдистские стихи, критиковавший американский образ жизни, человек трагической судьбы. Когда я опубликовала свои переводы из него, на них пришло много рецензий. Есть два норвежских поэта, которых я лично знаю, они тоже не совсем в ладах с официальной Норвегией – критически настроенные, но очень интересные и хорошо знающие русскую культуру. Это Мартин Наг и Марион Коксвик. Мартин к тому же прекрасно знает русский язык. Кстати, несколько лет назад мы издали их антологию – «Мартин и Марион». Хочу и дальше их переводить, они пишут и для театра.
Мне очень близка поэзия Циприана Камиля Норвида. Однажды я устраивала небольшой мастер-класс, на котором мы провели сравнительный анализ его русских переводов. Свои переводы я тоже читала, хотя и не делала на них акцент. У него есть стихотворение «В альбом», ставшее известным благодаря тому, что прозвучало в фильме «Пепел и алмаз». По-русски оно существует в четырех переводах, сделанных крупными поэтами, – это Иосиф Бродский, Владимир Корнилов, Алексей Цветков и Сергей Шоргин (это малоизвестный, но очень хороший поэт). По следам этого семинара появился еще один вариант перевода – Андрея Пустогарова.
- Случается ли, что переводы одного автора в чем-то корректируют понимание другого?
- Да, бывает и так, что переводишь заново автора, чей текст цитатно присутствует у другого. У Дерека Уолкотта в «Омерос» тема Истории связана с образом змеи, то есть ее шипение (hiss) сближено паронимически с history. Это подсказано, конечно, знаменитым стихотворением Роберта Фроста «Оставленный» (“Bereft”), где подхваченная сильным осенним ветром листва свивается кольцом и шипит. У Фроста hiss – глагол. А в «Омерос» это междометие. И вот для комментария надо было, чтобы междометие было и у Фроста. То есть, я перевела, что «листья свились змеей и прошипели «ис-ссс». Или в поэмах Ибсена цитатно присутствуют образы Вельхавена и Вергеланна, и для статьи надо было перевести так, чтобы сделать ясной соотнесенность текстов.
- Если бы ваши стихи публиковали в советское время, вы бы занимались переводом?
- Наверно, не так много. С другой стороны, в советское время я переводила исключительно поэзию, и гонораров хватало, чтобы еще помогать родным и друзьям. А в текущем веке я живу исключительно за счет переводов прозы – причем это либо детская литература, либо научная. Теперь соотношение моего собственного и перевода – тоненькая тетрадь против четырех библиотечных полок. От этого бывают находы грусти. Утешение нахожу в словах Александра Михайловича Ревича – год уже, как его нет с нами: «Переводы не кровососы – они доноры!» Если верно то, что «свое» рождается через активное постижение чужого, то перевод – не самый пассивный путь.
Если человек бессмертен, то ему дано все пространство и время, но поскольку в материальном мире это невозможно, то человек берет чистый лист бумаги и наносит на него новые области. Поэт или прозаик обязательно творит своих предшественников. Для одних – это включение голосов в рисунок своего голоса, но для многих это и перевод. Мало поэтов, которые совсем не переводили – Маяковский, Есенин… Думаю, что если бы Есенин дольше жил, то пришел бы к переводу, в его литературоведческих заметках на это многое указывает. Думаю, он бы очень хорошо переводил фольклорную поэзию.
- Что из переводов для Вас самое важное? Любимое? Или это с течением времени меняется?
- Да, с течением времени меняется. Сейчас я с удовольствием занимаюсь сербской поэзией. В интернете у меня произошла встреча с поэтом, живущим в Израиле, – Марком Полыковским. Он получил первую премию на конкурсе за перевод стихов из "Сказок Матушки Гусыни» и лимериков Эдварда Лира. У меня появились некоторые замечания к его стилю, и так получилось, что мы стали соавторами. Марк писал статью о топонимах Лира, поэтому нашей задачей было сохранить всю топонимику «неприкосновенной», до сих пор переводчики меняли названия мест действия. Тон тут все же задает Марк, ему удается находить какой-то образ, которого иногда и нет у Лира, но который очень хорошо отражает то, что на картинке. Мы принимали каждый замечания другого, это делало работу увлекательной.