Двадцать первое.
Двадцать первое декабря. Ночь с воскресенья на понедельник .
Дежурство ещё не кончилось, но голова гудела. Воскресенье было тяжёлым днём – три запланированных операции и две незапланированных. За одного пациента особенно тревожно - после операции так и не пришёл в себя.
Но ладно, это потом. А сейчас спать, спать, хотя бы пять минут.
Так я всегда говорю себе, когда сил нет уже ни думать, ни действовать, ни делать что-либо.
Веки налились свинцовой тяжестью, я не стал сопротивляться усталости – знаю, что это себе дороже. Лучше действительно прилечь минут на пять-десять и потом будет намного легче.
Прилёг на диван в своем кабинете – скрипучий, кожаный – словно специально – на таком долго не поспишь, и начал уплывать в сон.
Где-то капала вода, голоса коллег доносились со всех сторон – где-то хлопнула дверь – но всё это стало фоном, на котором вдруг громко зазвучали барабаны, потом вступили струнные. Потом – флейта - вчера с моей Надюшенькой были на концерте и такое впечатление, что каждая клеточка моего тела сама по себе жила и слушала музыку, каждая клеточка вобрала в себя , запечатлела, запомнила те акустические колебания, которые звучали гимном Вселенной на протяжении полутора часов. И теперь, когда концерт давно закончился, они вдруг снова начали его играть и музыка ширилась во мне, разворачивалась, играла, торжествовала и на фоне её возникло лицо Наденьки – с удивлённым разлётом бровей, с глазами, полными восторга, с чуть строгим и одновременно насмешливым взглядом , полным любви и нежности. Я ничего не перепутал - строго, насмешливо и с любовью – так может смотреть только моя Наденька. За этот взгляд я её и полюбил.
Музыка крепчала, гремела, лицо Наденьки стало расплываться, остались только её выразительнее глаза, глядящие почему-то сурово …
Но вдруг лицо Надюши снова появилось, тревожное, испуганное, непонятное. Превратилось в лицо моей помощницы Машеньки – та трясла меня за плечо
- Василий Фёдорович! Скорее! Просыпайтесь!
Музыка ещё продолжала звучать во мне, но глаза я раскрыл. Машенька. На самом деле тревожная и испуганная. Не приснилась.
Музыка резко оборвалась. В голове стало гулко. Тихо. Голова стала ясная. Мысли начали приходить одна за другой и превращаться в вопросы.
- Что? Очередная внеочередная?
- Да, - Маша чуть не плакала.
- Василий Фёдорович, вообще какой-то непонятный случай. Привезли на скорой очень красивую женщину без сознания. 40 лет, но выглядит на 20. Только привезли, начала прямо на глазах стариться. Появились морщины, седые волосы. И это при том, что привезли её уже без пульса. Остановка сердца. Жила одна. Соседка её сказала – она и вызвала скорую – услышала стук в коридоре - вышла на площадку – а там лежит эта красавица и не дышит. Она сразу же вызвала скорую. Леночка со скорой тоже говорит – приехали, сразу же её в машину – и сюда. Пока ехали все любовались больной - уж больно хороша, Машенька всхлипнула ещё раз.
- Что и вправду такая красивая?
- Как в сказке, – Маша улыбнулась и развела руками , - Но самое интересное - как только привезли её сюда – она очень быстро начала стареть. И буквально за 5 минут превратилась в бабушку. Но тоже прекрасную – правильные черты лица, роскошные волосы, но уже седые, безупречная фигура… Мистика какая-то.
- Да странно, - я надел маску, Маша сделала тоже самое – пока мы говорили – дошли до операционной.
Пациентка и впрямь была безумно красива. Старость её не портила нисколько – и казалось, она просто заснула.
- Сколько минут не бьётся сердце – мой голос стал жестоко-сух.
– Двадцать пять минут.
- Вам не кажется что уже поздно?
- Не знаем. Но попробовать стоит. Случай вообще неординарный.
- Ладно. Приступаем.
Такие операции приходится делать довольно не часто – обычно пациента либо не довозят, либо он умирает прямо на операционном столе. Но тут совсем другой случай – все признаки жизни есть, но сердце не бьётся. Даже не понятно, что делать. Мысли привычно побежали по извилинкам мозга рыться в памяти, чтобы выискать нечто похожее – может что-то слышал на конференции. Может где-то читал, может кто-то что-то рассказывал подобное.
Но нет - мысли пробежавшись по всем закоулкам памяти вернулись ни с чем – только снова возникло лицо Наденьки, почему-то всхлипывающей и печальной.
Женское сердце. Что мы о нём знаем?
Из сказок, да и из жизни тоже, мы знаем, что оно бесконечно доброе. Всё прощающее, но нежное и ранимое. Сильное и любящее. Но его ранит любая мелочь – грубое слово, косой взгляд, даже дурная мысль. А выдержать оно может многое – если не всё. Выдержит военное лихолетье, выдержит тоску по свету и любви, смерть мужа, болезнь ребёнка, выдержит любое горе - только появится рубец на нём - шрам. Но надо работать – надо гнать кровь дальше по жилам – надо растить детей, надо светиться и дарить любовь близким и дорогим людям, надо дарить заботу и нежность всему миру – в этом предназначение женщины.
И о, чудо - ранки и шрамы могут самым волшебным образом затягиваться – от доброго слова, от случайной радости, от искренних улыбок, от случайного букета цветов, просто так...
А тут вообще непонятный случай. Может так умирает любовь. Резко, мгновенно, ничего не оставляя. Она даже не сгорает – при сгорании остаётся пепел, который ещё может вспыхнуть. Любовь умирает, не оставляя ничего – ни дыхания, ни жеста, ни слова, ни взгляда, ни человеческого «прости», ни банального «будь счастлива».
Но бывает и так, что без любви человек не может жить дальше – он просто существует - день, месяц, год, два - пока бьётся сердце, которое бессмысленно перекачивает кровь, но не может остановиться.
Человек – это существо, которое должно любить что-то или кого-то. И когда умирает любовь – сердце разрывается. Не от любви, как говорят в народе, происходит разрыв сердца, а от её смерти.
Но вот и сердце нашей спящей красавицы – всё в рубцах и шрамах. Их так много, что было просто непонятно, как оно могло функционировать столько времени и не разорваться от малейшего напряжения…
И тут снова откуда ни возьмись, появилось лицо Наденьки…
- Осторожно, - сказала она, - Не трогай. Вот этот шрам совсем свежий – сегодня её любимый сказал, что его больше не будет в её жизни. И ей стало незачем жить. Удар был нанесён остро и резко, совершенно неожиданно и безжалостно. Жестоко. И он оказался решающим. С одной стороны сердце ещё не разорвалось, но с другой стороны мозг понимал, что сердце не может больше работать – при малейшем вздохе, при малейшем движении оно разорвётся. И именно поэтому сердце остановилось. Сработал инстинкт самосохранения.
- И что мне делать? – хотел я задать вопрос Наденьке, но она снова непостижимым образом исчезла, и в голове было гулко-гулко. И пусто до звона.
-Что мне делать? – хотел я крикнуть в пустоту, крикнуть Вселенной и тому непонятному человеку, который именно так решил расстаться с прекрасной женщиной. Он не думал, конечно, что он убьёт её этим, но наверняка должен был знать, что он для неё ВСЁ – небо, воздух, солнце…
Как можно жить без солнца? Зная, что ни на секунду не проглянет солнечный луч… Как можно жить без неба? Как жить, зная, что нельзя взглянуть вверх – там нет бескрайнего, бесконечного сине-лазоревого неба, нет роскошных звёзд, нет сияющей Луны, нет облаков и туч, радующих нас благодатным дождём иль дарующим нам безумные грозы… без этого жить невозможно человеку.
И тут во мне снова начала звучать музыка. В каждой клеточке сама по себе, как мне кажется, рождалась мелодия, каждая клеточка тела начала колебаться в соответствии с какими-то только им слышимыми частотами, колебания клеточек расшатывали пространство, и рождался из небытия звук, невероятная по красоте мелодия, которая звучала гимном человеку, гимном счастья, гимном любви, гимном жизни.
-Василий Фёдорович! – прорвался сквозь поток звука голос Машеньки, - вставайте, смена кончилась, пора домой. Вам три раза Надя звонила.
Тут я выдернул себя из сна, или из того, что было сном и не-сном. Выдернул себя с силой и с чувством, что что-то забыл. Машенька всё ещё стояла в кабинете и напомнила:
-Вам Надя звонила, Василий Фёдорович. Три раза.
И тут я вспомнил. И похолодел. От ужаса. Я понял, что я вчера натворил. Нет. Я не спорил с ней. Не ругался. Не кричал. Даже не помню, что стало причиной нашей с Надей ссоры, но, уходя на работу, я даже не взглянул на неё. Я спиной чувствовал её взгляд, просящий меня повернуться к ней, обнять. Но какая-то глупая, чертовски-глупая гордость-гордыня не позволила мне обернуться и обнять её, вытереть ей слёзы, поцеловать и заставить улыбнуться. И именно мысль о том, что я её обидел, неотступно преследовала меня весь день, каждую минуту. Во время операций приходилось брать себя в руки, но это давалось мне с большим трудом.
Я в холодном поту вскочил с дивана, лихорадочно застёгивая рубашку, и переспросил Машеньку:
- Звонила Наденька?
- Да, Василий Фёдорович, три раза. – повторила моя помощница и подала мне мой телефон, который я всё время теряю – то забуду его в столовке, то в гардеробе, то ещё где. Но Машенька молодец – каким-то бесподобным чутьём она каждый раз вычисляет те места, где я его оставляю.
- Где на это раз он был? – спросил я.
- В палате Бердникова. Вы когда к нему заходили, вам позвонили из поликлиники, вы разговаривали, видимо, около окна и там, на подоконнике он и лежал.
- Спасибо, моя хорошая, что бы я без тебя делал, - я слабо улыбнулся, и моя помощница опять правильно меня почувствовала – подмигнула и вышла – мне надо было срочно позвонить жене.
Я взял телефон и нажал кнопку непринятые. Да, так и есть. Три непринятых. Наденька. Нажал на вызов и как семнадцатилетний юноша жадно прижал трубку к уху, считая гудки – раз, два, три… и тут прозвучало – «Да, солнышко моё…»
Услышав её чуть уставший голос и ощущая облегчение, внутренне улыбнулся и бодро сказал: «Всё, бегу, моя хорошая.»
Полез в карманы – так безумно захотелось купить ей букет цветов, чтобы увидеть восторженное удивление в её глазах, которое я так люблю, но, порывшись, мне удалось наскрести от силы сто пятьдесят рублей. Да, на букет роз не хватит. Надо будет что-нибудь придумать.
Мысль промелькнула, и ноги сами понесли меня в соседний кабинет – к моему тёзке, пусть не полному – тоже Василию, но Сергеевичу. Мы с ним вместе учились в медицинском, вместе работали в ординатуре, вместе пришли в хирургическое отделение центральной областной больницы.
-Выручай друг. Займи тысячу.
-Да не проблема, - это была любимая Васькина фраза. – Держи.
Я ценил в нём именно эту черту характера – не спрашивать «Зачем? Почему, когда отдашь…» Он – настоящий.
Через несколько минут по улице шёл мужчина с букетом белых роз, укутанных целлофаном, с удивительной улыбкой на лице, в распахнутом пальто, а вокруг него звучала удивительная по красоте музыка…