Жерар Баррэй
Г Е Р О Й Л Ю Б В И
Повесть
Мари и Жюльену...
Родился я в городе Монтобан ...
Сразу же хочу уточнить нечто важное .
Ввиду того, что эта повесть написана от первого лица, кое-кто наверняка подумает, что речь пойдёт о моей собственной жизни - ничего подобного! Любую схожесть ниже описываемых событий или переживаний, прошу воспринимать как случайное сходство между мною и бывшим другом, эдаким вторым «Я» и кровным братом...
Так вот, с некоторых пор, мой друг Жорж, по прозвищу Жожо, добровольно жил и лечился в психиатрической больнице, но недавно, вдруг, напрочь отказался принимать посетителей. Наверное, он создал там, некий свой мир и более не желал, чтобы чей-то приход, нарушил его покой? Не знаю. Во всяком случае, перед этим странным решением, я успел его навестить и Жожо вручил мне, в знак нашей дружбы, своё литературное наследство, - несколько пожелтевших листов, исписанных аккуратным почерком, добавив: - Это история моей любви...
Затем, мы простились и я, необычайно заинтригованный, поспешил домой,
чтобы ее прочесть.
Рукопись
…. Итак, родился я в городе Монтобан, второго ноября, в День Усопших. Я был сыном знаменитой матери и отца-инкогнито.
Мама, известная оперная певица, явилась на свет в Мулисе, небольшой деревушке у берегов Тарна и Гаронны. Ее настоящее имя Жанна Ельпинаска. Позднее, она поменяла его на другое, - нечто среднее между артистическим псевдонимом и боевым званием, - Ясмина Клерваль! Якобы в нем, ей слышались отголоски восточных мелодий под акомпонемент журчания ручья где – нибудь в ясной долине родного края... На самом же деле, мама надеялась со временем сократить имя до «Клерваль», что сблизило бы ее с «просто Табальди» или «просто» с аристократическим Кабалье»... Я считаю она поступила очень разумно, ведь «Клерваль» звучит намного лучше, чем Ельпинаска – фамилия, у которой кроме неприятного звучания, имеется и весьма нежелательное окончание... Смешно сказать, но оно напоминает такие ласковые прозвища, как «дурочка», «шлюшка», или даже «сучка»! Представляете, какие ассоциации и эмоции могла бы вызвать афиша известной артистки, если бы мама вовремя не заметила подобной угрозы?..
Воспитание моя мама получила в Семейном Институте Монтобана. Конечно! Ведь деду Шарлю и бабке Мари, это религиозное заведение представлялось идеальным, - там, из поколения в поколение, юные монтобанки обучались хорошим манерам, развивая в то же время разум и веру в Предвечного! Разве можно сыскать лучшее место для превращения их дочери в «приличную девушку»?.. Старикам очень хотелось, чтобы Жанна Ельпинаска стала учительницей. Лишь эта специальность и звание, по мнению отважных представителей деревенщины, было синонимом чести, а так же гарантией благополучия и ясного будущего!
Милые мои бедняжки, они и помыслить не могли, что несмотря на все их старания, малышка Жанна станет, в итоге, артисткой...
Не кто иной, как Камиль Руманью, дальний родственник деда Шарля, писарь Монтобанского нотариуса, а так же меломан, пианист и домашний композитор, открыл однажды необычайный талант юной Жанны. Дело в том, что Камиль был опекуном мамы, поскольку та, проживая в институтском пансионе, выбиралась в Мулис только на каникулы, а все воскресные дни проводила в его семействе, с дочурками Мартой и Генриеттой, которых знала еще со школы.
Так вот, их папа-меломан каждое воскресенье и после сытого обеда, посвящал себя воспитанию дочек. Нет, он не собирался делать из них музыкантов или профессиональных певиц - Боже упаси! Руманью лишь надеялся, что музыка наполнит души девочек теми впечатлениями, чувствами, которые явно не сможет им дать, будущая монотонная и мелкобуржуазная монтобанская жизнь. И Руманью был безусловно прав!
А робкая и тихая Жанна, неделями слушала, как голосили ее подружки, время от времени молча «подпевая» им от «осликов на качелях», «дивных минут» и «спускавшихся сумерек» до «Аve Maria», пока однажды, Камиль не обратился к ней, опасаясь как бы та не соскучилась, пребывая так долго лишь слушательницей, и не спросил:
- А ты, Жанна, не хотела бы научиться петь вместе с твоими кузинами?
- О, да, конечно, Господин Руманью, но мне кажется, я никогда не осмелюсь ...
Однако, Камиль, так долго настаивал, что в конце концов убедил Жанну что-нибудь спеть. К его великому удивлению, она выбрала арию из «Madame Butterfly» под названием «На успокоившемся море»!..
- Но, Жаннетта, откуда ты это знаешь?
- Понимаете, Господин Руманью, с тех пор, как я присутствую на репетициях кузин, я выучила все их песенки наизусть.
Тогда Камиль дал пару аккордов и моя мама начала: - «На успокоившемся море, скоро дымка...» - голос ее звучал чисто, выводила она с безукоризненной точностью – «... поднимется, как клочья белой пены...» и т.д. – вообщем, аккомпаниатор ушам своим не поверил:
- Господи, да ведь деревенская девчонка не без таланта! Наши Шарль и Мари умудрились вылепить ей голосовые связки из алмаза, карат, эдак, на восемнадцать, не меньше! Такой голос надо приручать, выращивать, как редкую жемчужину. Пока он, конечно, еще диковат, пока это камушек неограненный и его нужно шлифовать, но, Бог мой, ведь это голос высшей пробы! Да, да! Уж вы уж мне поверьте, я в этом, кое-что, понимаю!..
И Руманью убедил деда Шарля и бабушку Мари дать согласие на посещение их доченькой, аж четыре раза в неделю, занятий по пению.
Жанна удивительно быстро достигла впечатляющих результатов и, более того, она до такой степени влюбилась в Музыку, что решила бросить учебу, - при том, что уже на следующий год девушка должна была уже окончить монтобанский Институт! Наверное, для ее стариков это было настоящей трагедией, но Жанна выразила такое твердое намерение поступить в Тулузскую Консерваторию, что они, скрепя сердце, дали согласие. А как иначе?.. Ведь Шарль и Мари были настоящими родителями, которых воистину волновало счастье их дочери! И ничего, что еще совсем недавно они «из кожи вон лезли», чтобы помочь чадушке защитить кандидатскую по латыни, или по древне-греческому – их Жанна избрала теперь другой путь по жизни!
Совсем скоро, завоёвывая все первые призы, моя будущая мама-звезда, на очередном конкурсе обратила на себя внимание одного из членов жюри. Это был восьмидесятилетний мэтр, который уже через несколько недель поселил ее в своей роскошной парижской квартире на авеню Фош. Так, благодаря этому величественному старику, который был одновременно и наставником и меценатом, Жанна, стала Ясминой Клерваль, а затем не мешкая долго, отделалась и от него, и от меня, превратившись в «просто Клерваль».
Устрашающее многих, стремление мамы к успеху, вело ее во всем так, что цель, которой она задавалась, вскоре была обязательно достигнута. Попал под «успех» и я... Ведь мамочке стало ясно, что непосильная ноша, в виде мальчишки, препятствует ее дальнейшему погружению в чистые воды высокого искусства и отправила меня в Мулис, к бабушке Мари и тете Онорине.
Рядом с этими двумя святыми женщинами, я провел, без сомнения, самые счастливые годы жизни. Мои «одуванчики» были так милы со мной, что забывали свои старческие недуги, угождая внучку!
Бабушка Мари из-за близорукости и отслоения сетчатки в левом глазу, носила очки с диоптриями, толстыми как донце бутылки. Перемещалась она на распухших ногах, пострадавших, как от тяжелой работы в положении стоя, так и от плохого кровообращения.
Тетя Онорина - старая дева, со своим ветхозаветным именем и, вполне подходящим к нему телосложением, была дамой исхудавшей, с некоторым излишком растительности на щеках и всегда расположеной к раздаче щекотных поцелуев. Со мной она беседовала только по-французски, запрещая говорить на местном наречии – не должен молодой парень, у которого впереди большое будущее, выражаться, как провинциал!
... Но кажется, я немного увлекся, описывая мое будущее и должен вернуться далеко назад.
За два года до моего рождения, дед Шарль пал жертвой чрезвычайно нелепого случая. Во время молотьбы у нашего соседа Пеншена, толстый кожаный ремень, связующий паровую машину с молотильней, внезапно отцепился и мой несчастный дед, проходивший мимо, получил удар прямо в шейную вену. Кровь вышла из него быстро, как из цыпленка! Вскоре, он скончался; - насколько же все мы хрупки....
Теперь немного об отце... Я кричу из юности: - Папочка мой, дорогой, любимый, ненаглядный, почему же тебя никогда не было рядом, чтобы купать меня в ванночке, когда я был совсем маленьким? - Думаю, нас бы это очень сблизило! И почему ты никогда не приходил, чтобы забрать меня из школы, как все папы забирают детишек ? А так же, почему ты никогда не помогал мне склонять по-латыни «rosa, rosam» и т.п! И ввиду каких причин, сукин ты сын, тебя не было поблизости, когда я прилег на Сюзетту? Сюзетту, которую я полюбил, как любят в 17 лет, то есть со страстью еще совсем чистого, честного подростка?! Эх, папаша, я был тогда, настолько зелен, что даже не знал как можно заниматься любовью без последствий, то есть чтобы не испортить себе всю оставшуюся жизнь, а ведь, будь ты рядом...
И кстати, почему ты вообще не подготовил меня ко всем тем вещам, о которых мама, бабушка или тетя не могли рассказать? Уж кто-то, а ты легко объяснил бы, что девушка создана не только для того, чтобы ее обрюхатить, но тоже имеет право насладиться страстью без последствий... И что необязательно прыгать на неё по десять-пятнадцать раз за ночь, вроде какого-нибудь безумного кролика. Да, папа, ты – настоящий, бесплотный призрак моей жизни! Ну, хотя бы в одну единственную, в ту семнадцатую весну моей жизни, ты мог навестить сына?..
И чем больше я об этом думаю, тем жарче у меня закипает кровь от твоего замечательно-наплевательского отношения к тому, что я есть на свете. Ведь ты же, я думаю, догадывался, что твое «орудие» не холостыми заряжено?.. Ты, конечно негодяй, но далеко не дурак, чтобы не понять, - я унаследую твои пошлые геройские манеры, твои б…ские выходки и слабости!.. А вдобавок, некие фобии, мании и близорукость; - ты ведь не можешь отрицать, что все это у меня в генах, папа–Эжен? Не станешь, очевидно, и спорить, с тем, что «деревце» надо вовремя подстригать, выравнивать и поливать, чтобы оно выросло прямым? Н-да, тебе на все это было начхать, не так ли? Ты просто выкинул родного малыша из своей жизни... Ну, что же, родитель, трепещи - теперь моя очередь бросить тебя навсегда!
Кстати, подумайте, господа «озабоченные» мыслители, прежде чем покинуть вашу женщину, вашу любимую, вашу жену и оставить сынишку одного на произвол судьбы, любви, ненависти, в слишком непростом мире взрослых. И, уж не сваливайте из дома как последние трусы. Не дезертируйте, вы, легионеры постельных сражений, лишь потому что у вас есть малыши, которые нуждаются в поцелуе перед сном. Их ведь не трудно сводить в воскресенье в зоопарк, в кино, а вечером привезти обратно, к маме или бабушке, - пусть даже в интернат!.. И уж потом забыть о них, снова ринувшись в потоки половых приключений. Конечно, это приятно, но надо и мужество иметь, чтобы полностью признать обязанности, которые никто не заставлял вас на себя взваливать! Мальчуганы все это терпят, ведь они – дети, однако позже, повзрослев, отроки на вас плюнут! Да, мы вас любили такими, какими вы никогда не были и это очень жаль...
3.
Деревня Мулис выросла вокруг общественного поля, окруженного платанами и тополями. Жители там все крестьяне, за исключением кузнеца Марти Лу Фауре и господина Луайе – бакалейщика.
Между домом, в котором мы жили и берегом Тарна, был сад примерно в 1500 кв.м, росший на плодородной земле, осевшей тут после ужасного наводнения 1930 года.
Все военные годы, Труайу - деревенский садовник выращивал здесь зеленую и белую фасоль, горошек, баклажаны, чеснок, лук, сладкий перец, в общем, всё то, что непременно исчезает во время войн, а Мир в то время уже были на пороге второй мировой…. Когда пожар занялся, я, например, уже учился в Рейньес, где и познакомился с тем, кто стал моим настоящим другом, с Андре Сарда, по прозвищу Дэдэ…
Понятно, у нас была своя кампания. В нее входили, кроме нас с Дэдэ: Рири, сын бакалейщика, Нану, внук бабки Реклюс, и красавица Сюзетта, - девчонка старше нас на два-три года. Её тоже воспитывала бабушка.
Сюзетта – это нежные ручки, хорошенький, как нарисованный, ротик, свежее дыхание и незабываемая возможность слегка коснуться ее молоденькой пышной груди, с намерением погладить и кругленькую ляжку. Сюзетта надолго останется в нашей памяти. Особенно в моей, ведь я любил Сюзетту до бездонной глубины сердца...
Первая величайшая боль юных лет: - мы подошли к Святому Причастию вместе: - Сюзетта, Дэдэ и я. Она – к «Торжественному», поскольку, напоминаю, Сюзетта была старше нас, а мы – к «Частному». Эта замечательная церемония свела нас всех в Мулисской церкови, украшенной по этому случаю цветами божественной белизны.
Представьте, к тому же, белые одеяния юных причастников, белые мундиры причастников-моряков, белые стихари детей из хора, ослепительная, прошитая переплетающимися серебрянными нитями, риза священника, и такая же, без сомнения, белизна - чистота мыслей и сердец всех присутствующих...
Вошла Сюзетта. Она была похожа скорее на невесту, чем на причастницу! Отказавшись надеть ту нелепую шапочку, которой мамаши любят покрывать головы своего потомства, она распустила длинные черные волосы широкими локонами по смуглым плечам и скромно опустила глаза. Так ведь еще заметней необычайно длинные ресницы Сюзетты! Я никогда и ничего не видел более прекрасного.
Сразу после службы я подойду к ней и обязательно скажу ей об этом. Быть может, даже решусь чмокнуть... Моя отвага, как видите, безгранична!
Во время церемонии, я все время выкручивал себе шею, чтобы до опьянения насладиться чистотой и красотой образа этой молоденькой девушки, полной благоговенья.
Казавшаяся бесконечной, служба, со всеми ее пениями, наконец-то завершилась. Уф... Первопричащенные смиренно вышли навстречу своим семьям. На ступенях храма собралась небольшая толпа, которая мешала мне отыскать взглядом мою возлюбленную.
Я ищу ее, ищу… Исчезла! Паника охватывает сердце. А вдруг, кто другой питал все это время те же надежды, что и я, и сейчас прижал ее в каком-нибудь потаенном уголке? Нет, в это я поверить не мог. Поищу снова...
Я шел от одной кампании к другой - нет Сюзетты. Обошел вокруг маленького, примыкающего к церкви кладбища – никого! Прихожане уже разошлись по домам, оставив пустынной площадь перед церковью, а я
снова проникаю в святое место, - вдруг, она все же здесь? И опять никого... тогда я обошел храм, заглядывая в кабинки исповедален, - пусто! И тут, проходя перед ризницей, вдруг услышал приглушенный шум. Я остановился, прислушался... До меня донесся легкий стон вперемешку с чем то вроде хрюканья. Голоса были мне знакомы, хотя с разу их распознать не получилось... Я слегка толкнул приоткрытую дверь: - Сюзетта в закатанном до пояса причастном платье, лихо скакала верхом на полуодетом священнике…
***
Не стану долго задерживаться на годах, проведенных в лицее Ингреса, в Монтобане, - признаюсь, что проскучал там целых шесть лет. Скажу лишь об особом духе, царившем среди приютских.
Ученики в лицеях всегда – как большая семья. Мы все из деревни, все - сыновья крестьян, или сельских училок, наши мысли и чувства похожи. К тому же, мы всегда вместе: в столовой, на уроках, в спальной палате. Вдобавок, сплочены сушеной колбасой и гусиными шкварками, которые таскали из деревни, чтобы возместить скупость экономки, - да и война ведь шла, в конце концов! Ну и как не сказать, что всех объединял онанизм и страх наказания, - за эту провинность могли запереть на две недели без права выхода! Н-да, лицей и впрямь был обителью близняшек...
Главное из всего этого, - тут произошла – моя встреча с Жераром и мы сразу стали друзьями!
Наверное, благодаря некоторому сходству и взаимной симпатии, Жерар тоже рос без отца и его опекали три женщины. Мама, она же Мадам Тонелье, красивая блондинка-адвокатесса; бабуля, которую он называл «мамулей», так как в городе бабушек называют «мамуля», и его гувернантка, Мадам Дениза.
Гуляка и любитель красивых девиц, отец Жерара как-то заявил что и после свадьбы не изменит своим веселым привычкам...
Однако, по истечении трех лет, отчаявшаяся мадам Тонелье отправила своего Дон Жуана к его девицам, а сама заново взялась за учебу и стала самым известным адвокатом в области.
ОСВОБОЖДЕНИЕ.
... Чудовище фашизма удирало, волочась животом по земле, не уставая, впрочем, творить множество пакостей по пути отступления, а «Славные освободители» занимали страну, не забывая, конечно, о своих интересах…
Во Франции повсюду шли чистки, личная месть, но прежде всего, произошел взрыв небывалой радости. И во всей этой дивной картине было одно лишь темное пятно: - участь бедных девиц, которые совершили ошибку, влюбившись во вражеских солдат или офицеров. Бедняжки, как же им дорого пришлось заплатить за эту любовь!
Лично я, вполне понимаю пакостные счеты, возникающие среди мужиков: - ты отправил моего приятеля в Дахау, а я возьму и подорву поезд, наполненный твоими фрицами; или наоборот, - ты подорвал мой, полный приятелей, поезд, а я сдам тебя в Дахау. Ты посадил меня в подвал и нацепил мне электроды на голову, когда был сильней, теперь же, я выиграл войну и моя очередь их цеплять, ну просто замечательно - браво!
Но в чем же преступление бедной девчонки? Неужели в том, что она развлеклась с молоденьким, симпатичным офицером, сильным, не обиженным природой, в красивом военном мундире? Ведь девицы, только при виде блестящих сапог и фуражки, уже ложатся, но, вдруг, это любовь?.. Да и почему бы ей не полюбить завоевателя? Какая ей разница, наш он или нет, - она его любит, вот и все! Причем, так же как любят в Вик-Фезенсоке, в Осло, в Тимбукту. Да, он - фриц из Дюссельдорфа, ну и что с того,? Неужто в этом предательство?
Господа Судьи , я вам говорю, что это любовь, а вы им головы бреете! Любовь, а вы сажаете их голыми на повозки, выставляя напоказ жаждущей мести публике, минимум на четверть, идиотов и импотентов.
И Вы не спрашиваете себя, смогут ли несчастные после этого хоть раз посмотреть мужчине в глаза? Как дожить до конца, растоптанной и униженной! Вы, Господа Судьи, - ничтожества!..
А вот я люблю девчонку, которую посадили на треклятую повозку позора. Люблю, потому что она – женщина и потому, что она несчастна сильно, глубоко и безнадежно... И реву! Я уж точно, придурок, ведь все вокруг довольны, все счастливы, кричат от радости, ликуют, а у моей милашки с тележки, облепленной картофельными очистками и прочей дрянью, у нее бедной, сердечко навсегда и окончательно, разбито!
«Как же все-таки больно, когда разбивается сердце...» Мне хочется обнять, утешить, убаюкать ее и прошептать добрые, нежные слова, чтобы попытаться заживить ее сердечко , но все, что я могу – это лишь рыдать, бурно и безутешно.
А кругом,... Кругом, как я уже говорил, царило ликование. Много забав, особенно для молодежи. Танцульки - великое открытие узаконенных тисканий, публично разрешенного «стояка» и всяческих – «прижми меня сильней, чтобы я почувствовала твой член на своем животе»!
У нас в деревне не было клуба, зала для молодежи, и даже ничего похожего на него, но, тем не менее, все лето, по субботам-воскресеньям и понедельникам устраивались танцы , эдакий праздник « окружного святого» - трясучка в любом из ближних захолустий - в Корбарье, в Оргейе, в Лабастид, в Сан-Пьере, в Вильбрюмье, в Вильмюре, в Вулоке, в Рейньесе – везде!
Воскресный день, впрочем, начинался чинно – благородно, ради восхваления местного святого покровителя. Устраивались религиозные церемонии с процессиями, церковной службой и прочим шумом, а вечером - снова оркестр, иллюминация, танцы...
«Амор, Амор, Амор», «Мария, о, ты самая красивая», «Кумпарсита» - вечное танго - лучше музыки для возбужденфия детородного органа не найти! В понедельник, после обеда, - конкурс талантов по радио, всяческие игры, а вечером, фейерверк - и баиньки, да не слишком поздно - на следующее утро крестьянам надо рано вставать и косить сено.
Бывали и мы с Дэдэ на танцульках в Оргейе, что рядом с Мулисом, только на другом берегу Тарна.
- Девушки, вы расклеитесь? – это попытка разъединить двух девиц, танцующих в паре, потому что обе отшили претендентов (я уже пообещала!), или никто их не пригласил, а «подпирать стенку» не хочется, А может, их кружочек по площадке – просто маневр, с целью зацепить какую-нибудь добычу, в данном случае, меня и Дэдэ?
- Девушки, вы расклеитесь?
- Нет, спасибо.
Получив отказ, оба оболтуса, покрытые позором, возвращаются на свое место, где встают, уперев взгляды в пол, Есть, правда, один финт - начать громко ржать, как будто вся затея была чистым розыгрышем, шуткой, однако, всем понятна уловка, - дурачков здесь мало. В нашем случае, цыпочки, слава Богу, соглашаются.
Освобождается левая рука девушки, слегка приподнятая в плече, чтобы кавалер смог завести свою руку за спину партнерши. Ее правая поднимается выше, чтобы встретиться с его левой, происходит мгновенный контакт, обхват талии со стороны самца и небольшая, якобы случайная игра бицепсом, дабы продемонстрировать, что «тут у нас все жестко!» и в безупречном рабочем состоянии. - А теперь, представь себе, малышка, как должно быть ниже...
И знаете, что за девчонка мне попалась? - Сюзетта!
Она приехала в Мулис на каникулы к бабушке .
Мы не виделись с нею три года, с тех самых пор, когда ее отец- сержант, вернувшийся к службе, увез дочку в расположение своей 11 пехотной дивизии, с которой затем, переезжал с места на место. И вот – Монтобан!
За годы нашей разлуки, пока мы с Дэдэ подрастали, бывшая испорченная девчушка стала совсем взрослой и красивой женщиной...
Как от резкого поворота штурвала, я « теряю курс» и сходу влюбляюсь от одного только прикосновения ее прекрасной груди и упругих бедер...
Совсем не знаю, о чем говорить с Сюзеттой, - полный идиот! В голове столько слов, но нет ни одного начала фразы, - ума не приложу с чего стартовать... Тупо молчу, хотя и очень крепко прижимаю красотку к себе. Она в ответ улыбается.
И уж, конечно, помалкиваю о том, что творится у меня в брюках, поскольку до этого момента мы с Дэдэ рассуждали, все больше, о чистой и высокой любви, а с историями о мужских « стояках» получилось бы вульгарно, ну, совсем не романтично.
И как ей сказать о том, что со мной происходит сейчас?
Куда делось мое красноречие, е- моё?
Такая молчанка под музыку продолжалась почти всю ночь, до трех утра, Вот уж, и оркестр укладывает инструменты, измотавшись окончательно, а я все никак не выпущу Сюзетту из своих цепких объятий. Так и продержал ее весь вечер - боялся, что ей надоест и она пригласит кого-нибудь другого, уйдет погулять или захочет пипи…
Фокстрот, румба, пасадобль, танго, вальс – одно за другим. Градом течет пот, а я все держусь за нее, - уцепился, трус! Левая рука, судорожно сжата и как приклеена к ее руке, а моя правая поднимается к прелестной грациозной шейке, затем ниже, по спине - на талию, рискуя сползает и на кругленькую попку, но ненадолго – стоит ли ломать весь кайф слишком смелым заходом?
Давай дружок, клейся к ней, прижимайся к ее волнующему телу, хоть так дай ей понять, что ты влюблен, что ты всегда был в нее по уши влюблен, если уж ты , олух, и слова не можешь вымолвить!
Сюзетта улыбается. Ага! Значит не все потеряно - ведь если ее не огорчило мое молчание, может она чувствует, что происходит нечто необычное, что этот затянувшийся танцевальный марафон с «немым» партнером, все же, о чем то говорит...
Но вот вечер закончился, а Сюзи от меня не удрала! Наверное, я все-таки решусь что-нибудь сказать... Ан нет, - Сюзетта вступает первой :
- Ты подрос…
- Ага, мы давно с тобой не виделись,
- Жарко тут.
- Ага.
Вот те на! Я, однако, учусь в десятом классе лицея, мог бы что-нибудь и получше выдать, чем «ага», правда же? Ничего не поделаешь, хоть тресни, разговора не получается. Сделав титаническое усилие, я все же произношу что-то вроде :
- А ты тоже подросла.
Ну, тут Сюзетта просто со смеху начинает валиться, - согласись, глупо говорить такие вещи девушке, которая уже окончательно сформировалась, о чем и сама знает. Тут надо бы по- быстрому собрать мозги в кучку и вывернуться, смягчить паденье.
Вот, вроде, что–то проклевывается :
- Кто это тебя так стильно приодел?
- Сама, кто ж, еще? Работаю секретаршей у нотариуса. Мэтр Буньян неплохо мне платит.
Хана! Надо же было именно к этому устроиться, у него репутация ходока по девкам. И за что же он так хорошо платит, за ее навыки в машинописи, или же за какие другие, которые я даже представлять себе не хочу? Нет, ну вы видите, каков я? Приклеиваю Сюзетту, влюбляюсь в нее с первого взгляда, даже разрешения не спросив, трясу ее целую ночь под музыку, и теперь еще и ревновать вздумал. Ну, точно, я чокнутым родился.
- И давно?
- Что давно?
- Давно ты работаешь у Буньяна?
- С тех пор, как отца перевели в Монтобан, примерно месяцев восемь.
- Хозяин с тобой добр?
- Очень.
Вот тебе на! Сам напросился. это «очень» уж чересчур будет, прямо в сердце укол, лучше мне оставить эти свои вопросики, -какой в них толк?
2.
Читатель ты когда-нибудь был влюблен? Думаю, да, как же иначе?. Ну, так, ни к чему мне тебе все расписывать. Сам знаешь, что чувство это глубокое, похожее на сумасшествие. Сидит оно в самой глубине твоего нутра, поэтому его трудно выразить и так же трудно описать как свою болезнь.
Несчастный, у которого рак, не может же тебе рассказать, как он чувствует каждую гаснущую клеточку в своем организме, а ведь это происходит: - его кости, его плоть, и ничего тут не поделать – неописуемо! Во всяком случае, о своей лихорадке я рассказать не смогу - не знаю подходящих слов, Стендаль называл эту хворь любовью-страстью – наверное...
Ты будто стоишь под душем «Шарко» : то жарко, то холодно. То чувствуешь себя на вершине блаженства и возлежащим на розовом облачке, а вокруг ангелочки наигрывают на арфах нежные мелодии, то, вдруг, хочется броситься под дорожный каток, чтобы распрощаться с этим проклятым миром, - до такой степени некоторые мысли и воспоминания раздирают тебе все нутро.
Вот, к примеру, еще в самом начале моей любовной горячки, на две недели в деревню приехал Жерар. Приехал и вскоре начал охмурять Сюзетту. Уж не знаю, хотел ли он ее завалить, или просто меня подначивал ( а ведь мы с ним были почти как братья ), но я ерзал, как на угольях. Так скажу…
…если и был тот рай на земле, если было то яблоко, если был змей, если был Боже-отец с розгами (смотри, мол, не трогай варенье, которое я сварил, замечательно вкусное, из отменных фруктов, с крутым набором витаминов, и сахару, как раз, сколько нужно, не слишком много, достаточно, и я еще оставляю его у тебя под носом, на кухонном столе, но гляди - если ты только до него дотронешься, я тебе по шее, ох, как надаю!…), если и был первородный грех, от гордыни, или от блуда, или еще, не знаю от какой хрени, все равно – Ему, поскольку это он сам нас и создал – с себя и спрашивать надо было, если что-то у Него сработало не так, как было задумано,
Ну, хорошо, про это забудем,
однако, если нам свыше определено наказание, то уж точно, не по приговору : - «ты будешь добывать хлеб свой в поте лица!..». Это скорее уж подарок, чем кара, так как с башкой, которую Он нам приделал, полной готовностью на всякие, самые дурные глупости, - пахать не разгибая спины, это скорее благо и отдых для мозгов.
За это, точно, спасибо Тебе, Господи!
Но, на наши головы пало и величайшее проклятие: – Ад тебе и при жизни, ибо ты будешь влюбляться без счета! Объявляю тебя мазохистом на всю жизнь, рабом похоти во веки веков, готовым убить и родную мать из-за любовной страсти к 52 кг воды, костей и мяса с голубыми глазами, (или , например, серыми, или карими ), Вот, как Ты нас надумал проклясть, но Тебе, похоже, на муки людские наплевать, дремлешь с тех пор тихонько, безо всяких угрызений совести.
Иногда читаешь в вечерней газете, что сорок тысяч детей на планете умирают каждый день , от того что им нечего есть – и ничего, живешь себе спокойненько. Но если вдруг, какая-нибудь Сюзетта, Полина или Кристина не пришла, как обещала, чтобы с тобой переспать, тебя сразу же бросает в бездну отчаянья, - глубже уж некуда.
… Я не врубаюсь, - она сказала, что придет к пяти, уж не бросила ли она меня часом?.. При одной мысли об этом , я готов отдать концы - без нее мне и жить нет смысла, кровь в венах стынет, сердце стопорит, кишечник бастует, хрипит горло… Боже, смилуйся, Создатель , если только Сюзетта крутит с другим, кликни меня, чтоб поскорее предстать пред Светлым Твоим Ликом, порази меня в башку молнией, зачем мне жизнь, которая не имеет больше никакого смысла? Н-да... Вот это, я понимаю, наказание!
Любовь великая и прекрасная, жертвенная и мудрая, универсальная, космическая, владеющая всеми человеческими существами, без исключения… всепоглощающая! В общем, я думаю, что именно такой она должна быть.
Моя же любовь, - страсть, сумасшедшие эмоции молодого безумца семнадцати весен от роду. Все во мне кипит!
Сюзетта дышит ровнее, она спокойно принимает мои атаки в самых разных местах: на берегах Тарна, на лестничных клетках, на кухнях, на конюшне, в сарае, в укромном уголке кладбища, сидя, стоя, лежа, редко в постели,
к большому моему сожалению.
Бодрый отросток мой не знает покоя и я этим весьма горд. Конечно, надо признать, что мои подвиги оставляют Сюзетту внешне равнодушной, но я думаю, это ее скромность и чувство женского достоинства не позволяют открыто восторгаться, доставшимся ей, незаурядным любовником, каковым я, без сомнения, являюсь.
Вскорости Сюзетта объявляет мне горячую новость - у нее уже на восемь дней задержка:
- У меня никогда так надолго не задерживалось, я уже начинаю волноваться… Конечно, прыгаешь на меня все время, как попало, где придется, - это должно было случиться… Угораздило меня влюбиться в малолетку безголового! Вот Жерар, уж точно такого бы не допустил, еще вчера он меня спрашивал, с чего вдруг мы с тобой трахаемся без резинки?
- С какой такой стати, ты обсуждаешь с Жераром нашу страсть? Какого хрена ему интересно, надену я резинку или нет? И где это вы вчера могли видеться? Он же был болен животом, - молотить не пришел...
- Да не знаю я, где виделись. И потом, это может совсем и не вчера было, а раньше…
- Сюзетта, ты мне сейчас скажешь, когда точно ты виделась с Жераром, или же…
- Или же что?
- Или же я тебе такую пляску устрою, что ты надолго запомнишь…
- Ничего себе! Вы только послушайте этого сопляка. Да ты рехнулся!.. Слышь, ты меня доконал… Во-первых, я могу видеться с кем захочу, где захочу и без твоего разрешения, и к тому же когда с девчонкой делают то, что ты со мной сделал, то пытаются быть с ней хоть немного подобрей, вместо того, чтобы орать. Мне на фиг не нужен твой Жерар. И вообще, я даже не знаю, может и не он даже сказал про резинку…
Всхлипывает. Делает вид, что уходит. Я догоняю. Обнимаю, пытаюсь успокоить:
- Ну ладно, Сюзи, прости меня, я не хотел тебя обидеть. Ну, не плачь . Не надо на меня дуться, если ревную, - я ведь так сильно тебя люблю! Спокойной ночи, Сюзетта, не волнуйся, все будет хорошо…
Сказал тоже, «не волнуйся, не волнуйся», как же… А сам, как пушечное ядро полетел домой. . Дружок уже дрых вовсю. Я его растормошил:
- Жерар, проснись, эй! Медицинская тревога…
-- Чё?
- У Сюзетты на восемь дней запаздывает…
- Да ну? Так тебе и надо. Если б ты резинку надевал…
- Откуда ты знаешь, что я не надеваю?
- Ну, твоя сказала, или ты сам , не помню.
- Никогда я тебе про это не говорил.
- Значит, Сюзетта.
- Когда она тебе настучала?
- Вчера, вроде бы, да вчера …
- Но ведь ты весь день с пузом провалялся...
- Ну да, а после обеда мне стало получше, я пошел прогуляться по … и встретил ее.
- Жерар, поклянись мне, что ты не спал с Сюзеттой.
- Да ты чё, спятил, девчонка товарища, это ж святое, сам знаешь.
- Я то знаю, а вот тебе, небось, охота было попробовать...
- Слушай, старик, говорю тебе, не трахал я твою Сюзетту, и хватит меня доставать, Будь человеком, дай поспать.
- Жерарчик, ты обязательно должен мне помочь. У тебя же есть дружки на медицинском, а я здесь вообще никого не знаю. Твои ребята могли бы нам хотя бы сказать, - точно, беременна Сюзи или нет, может еще и подскажут, как отделаться?
- Ну, вообще-то, знаю я двух-трех, потолкуем.
- Прошу тебя , Жерар, сделай еще кой-что для меня. Возьми завтра Сюзетту с собой в Монтобан, попытайся там все уладить через своих друзей. Идет?
- Хм... Ладно. Но я не обещаю, что они наверняка помогут.
- Главное, Жерар, поклянись, что не тронешь Сюзетту.
- Да угомонись ты, конечно, не трону, не капай на мозги.
- Точно, Жерар?
- Заметано… Проваливай!
Я бреду к себе и заваливаюсь в кровать, но всю ночь не могу сомкнуть глаз. Не знаю, то ли беременность Сюзетты не дает мне покоя, то ли ее предстоящая поездка с Жераром.
Надо ли углубляться в подробности? От дружков студентов-медиков к дружкам-аптекарям, от крольчих к лягушкам - опасения подтвердились. Сюзетта ждала ребенка. От меня, скорее всего...
Медики Жерара не рискнули взяться за дело - пришлось сообщать приятную весть нашим семьям. Веселого мало. С бабулей и тетушкой все прошло еще куда ни шло, несмотря на пару, не совсем ласковых замечаний на окситанском наречии: «aquel pitchon es fat, se bol marida amb un puto … »
Это значило, примерно, следующее : «ну, раз уж ты влип с ребеночком, придется жениться на этой сучке…» . Ну, да, у меня не было другого выхода, - лишь торжественный выход перед Мэром и Священником. Что касается мамы, думаю, все бы обошлось мирно, если б не моя глупость.
Представьте себе, я принялся хитрить и шутить со своей примадоной. Начал в юмористическом тоне: «Дорогая бабуля», затем, крутя, и откладывая главное на десерт, заключил: «и в одно из воскресений, после полудни, между утром и вечерком, мы принесем прелестное дитя его бабушке... Ну, чтобы ты могла с гордостью показать его товарищам по труппе».
А вот этого, как раз, мама не в силах была проглотить. В ответ я получил такую отповедь:
«Монте-Карло, 30 июня.
Ты - придурок, причем, вдвойне! Во-первых, потому что обрюхатил девчонку в свои семнадцать лет. А во-вторых, потому что считаешь себя остроумным, называя меня бабушкой. Заруби себе на носу – от этого титула млеют многие, я же в моем положении, я не собираюсь им восторгаться. «Бабушку» -отвергаю категорически! Артистка международной величины, в сорок лет ни в коем случае не может называться бабушкой! И, уж тем более, если она заявляет, что ей всего 32.
Я запрещаю тебе отпускать подобные словечки в мой адрес.
Хочешь жениться на своей Сюзеттке - твое дело. Ты правильно говоришь, что придется работать. Только, как же ты заработаешь, бедный малыш? Профессии–то, у тебя никакой, болван - болваном. Ох! Ладно не дрейфь, мать будет рядом, чтобы протянуть тебе руку. Кроме того, ты можешь пока забрать две комнатки, которые я купила в прошлом году, чтобы куда то вложить деньги, - говорят, что когда-нибудь жилье можно будет дорого продать. И еще... Я беседовала о тебе с господином Каголетти, режиссером нашей Комической Оперы. Он согласился пристроить тебя в миманс. По крайней мере, я теперь буду знать, что хлеб насущный вам обеспечен, и что ты не станешь стучаться ко мне по любой надобности.
Взамен я прошу об одной единственной вещи - прими мой категорический запрет говорить о твоем ребенке кому-либо на службе. Под службой я подразумеваю Мой театр – чтобы рот на замке, сынок! И полностью исключи из лексикона ничтожные словечки, от которых меня тошнит : «мамуля, бабушка или бабуля». Я не должна их слышать, -настаиваю! Жду ответа по поводу предложений Каголетти. Советую соглашаться. Репетиции начнутся с 23 августа, но я хочу, чтобы ты пришел дня на три-четыре пораньше, и представился режиссеру.
Твоя мать.»
Оставалось объявить обо всем Сюзиному солдафону-папе и его супруге.
Предстоящая дипломатическая миссия, само собой, не вызывала у меня всплеска веселья. Но вот хорошая новость: - солдафонша уехала на каникулы к семье, в Страсбург. Уже полегче. Вместе с бабулей и тетушкой мы решили пригласить «воина» и Сюзетту на обед, сделать хорошенький закусон: фуа-гра, уточку, подать вина де Фрето - все только первого сорта!
… И постепенно, слово за слово, за трапезой, меж нежным блинчиком и неотразимой уточкой, аккуратненько скормить гостю и нашу пилюлю.
В назначенный день, джип цвета хаки останавливается перед фермой. Из него выбирается господин, увешанный медалями. Красив до ужаса. Вояка пересекает двор. Его передвижение столь величественно, что я чувствую неодолимое желание как следует дунуть в старый охотничий рожок, что висит у входа. Признаюсь в этом порыве Сюзетте, но она, почему то, мне запрещает протрубить сбор, а жаль...
- Привет, пап.
- Салют, дочурка!
- Добрый день, господин Генерал!
- Добрый день, господин Турню.
- Воистину!
- Пойдемте хлопнем по апперитивчику, за встречу, - говорит Бабуля:
- С удовольствием!
- Присаживайтесь вот сюда, Мсье Турню. Немножечко апельсиновой настоечки, орехового вина, а может перно?
- Пастис, с вашего позволения.
Бабуля позволяет. Наливает пастис.
- Студеной водицы?
- Только не перелейте, будьте любезны, не разбавляйте суть.
«Да, не разбавляй суть, бабуля, ты имеешь дело со специалистом. Разве ты не учуяла анисовый запашок, сопровождающий все перемещения генерала? Это же знак, милая, гляди в оба. Нам нельзя промахнуться, - не тот случай...
Бабуля наливает идеальную дозу, - хороший почин. Я быстренько заглатываю что-то напоминающее пюре, чтобы взбодрить желудок. Завязывается разговорчик: - погода, молотьба. урожай...
Снова пастис.
- Не разбавляйте, не надо!
- Хорошо, хорошо...
Беседа, пока, заметно буксует. Я тоже. «Может быть, пройти к столу»? - Предлагает Тетушка.
Уф! Сейчас, сейчас… Ведь трапеза начинается почти по-свойски, - сидим, жуем, глотаем, малость меняем темы. Разговоры обильно политы «Фретоном». О! - Пошли воспоминания о былой славе: Северная Африка, Италия, Рейнская армия, перезахват:
… А здесь - я со своими гвардейцами («здесь», он обозначает на столе солонкой). Тут – фрицы... (перечница). Маленькая рощица... (сахарница). Холм.... (салфетка). Оглядел позиции и говорю взводному: - бери шестерых и ползи в сторону рощи, я же, в это время со своими орлами буду бить по врагу с тыла!
С восторженными физиономиями слушаем захватывающую эпопею. В конце концов, фрицы были атакованы со стороны «салфетки», и укокошены прямо в перечнице!
К этому времени и мы были вполне «готовы». Однако выложить карты на стол все еще не решались... Я уже устал посылать мимические знаки: подмигивая бабуле и тетушке: - Давайте мол, старушки, расскажите ему все. - Никакого эффекта! Обе носы в тарелки... Но это же капитуляция без боя!
«Сюзи, ну давай же, начинай»,
Моя ступня нервно тычется в стройную ножку под столом, побуждая Сюзетту ринуться в бой по примеру храброго папеньки, - без толку! Сегодня вечером, героев среди нас, похоже, нет. Что ж, пора «мой малыш!», (как выражается придурок-солдафон, обращаясь ко мне), подлить горючего!
Снова текут ручьем «Кот дю Фронтоне» и другие вина. - Ну, раз, два, три, поехали…
- Хм... Господин генерал, мы тут оказались в интересном положении...
- Как так, мой малыш?
Он все-таки умеет проесть плешь со своим «малышом»! )
- Мы с Сюзеттой любим друг друга...
- Ну, это замечательно, ребятки, продолжайте.
- Да уж... Мы даже собираемся пожениться.
- Ну что ты, что ты, малыш мой, не говори глупостей. Тебе и восемнадцати не стукнуло, лицей пока не окончил, - у вас много времени впереди, чтобы обдумать этот брак.
- Все так , господин генерал, но у нас не так уж и много времени. По правде говоря, мы даже несколько торопимся....
- Ну да, ну да, юношеский энтузиазм. Я понимаю, и одобряю. Но, в то же время, не поддерживаю. Закончи сначала школу, отслужи в армии, найди себе хорошую работу, стань мужчиной, и вот тогда мы поговорим о вашей свадьбе.
Вмешалась Сюзи:
- Но, папа, ведь мы тебе сказали, что торопимся, и хотим скорее пожениться...
- Да понял я все, моя дорогая, - молоды! Вы хотите поскорей под венец, но твой папик говорит -«нет»! И «нет» он говорит именно потому, что вы еще совсем юные. Пусть малыш твердо встанет на ноги, и тогда поговорим. Кр-ругом, шагом марш! На этом я вас покину. У меня намечен выпивончик в части с героями Рейна и Дуная. Спасибо, дамочки, за ваше гостеприимство и за отменную трапезу. Де-тиш-ки, доброй ночи. До встречи через три-четыре года, когда вы будете готовы предстать перед господином мэром. Генерал встал:
- Ах, сударыни, если бы каждый думал своей головой, какой потери времени можно было бы избежать! Он распаляется глава будущего семейства, покрывая свою главу фуражкой... морда краснеет, папашка пересекает двор, с видом может быть и не слишком боевым, но вполне гордым.
Мы идем следом. Он вальяжно разваливается на сиденье джипа и Папавоз трогается. Так сказать, исчезает в полной звезд ночи, оставив нас удивленными, пораженными, потерянными, и обескураженными! Да, мы в состоянии некоего одуренья, без голоса, без жизни, угасшие, стертыми в порошок, сожалеющие о том, что герой войны оказался тупицей. Себя, конечно, никто не упрекает...
- Сюзи, он всегда такой или только нынче, специально ради нас постарался?
- Ты меня достал, - оставь в покое, «смельчак»! Не мог что ли, ему прямо все выложить, а не ходить вокруг да около?!
- Ты чё, думаешь, так легко признаться дядьке при таком звании, мол, господин генерал, я вашу дочку туда-сюда, а теперь она беременна? Нужен же какой-то подход, подготовочка... Да он бы и сам все раскумекал, если бы не был таким дубом!
- Я тебе запрещаю называть моего отца дубом!
- Ладно, хорошо, он не дуб, но порой бывает замедленным... Короче, завтра, котеночек мой, прифуфыришься, сядешь в автобус до Монтобана, отыщешь в казарме своего вояку и все ему отчеканишь! Скажи сама ему прямо, чтобы сходу было понятно. И, кстати, пузырек приготовь, - думаю ему сразу захочется гло тнуть чуток. Главное, - мордашку свою береги, она может налететь на пару отцовских оплеух! А пока всем спасибо и спокойной ночи.
Точь в точь по этому плану, на следующий день Сюзетта едет в город и так хорошо все объясняет отцу, что папа, совсем не по –геройски, впадает в тихое, но глубокое отчаяние.
Солдатское, доложу я вам, ничем не отличается от любого другого, разве что еще, может, в добавок: «А что теперь скажет начальство? А мое продвижение по службе? Сукины дети! Им негодникам, на все, конечно, начихать.. А ведь могли бы и обо мне подумать, когда в койке кувыркались...»
Мы, конечно же, о нем не подумали. Нельзя же любить, заниматься сексом и одновременно держать в памяти ближних... Мы о себе-то даже толком не подумали, по правде говоря, где уж там о генерале, или его будующих внуках. Мы просто любили друг друга, вот и все дела.
Поженившись на скорую руку, мы отправились в Париж. Грустно было оставлять бабулю с тетушкой, но, раз уж мама подыскала мне работу, пора было прощаться.
Первые недели и месяцы в столице текли безмятежно. Я свыкся со своей работой статиста из миманса, - ничего сложного. Будто я всю жизнь выходил на сцену, но зато мама, что-то в последнее время не держит форму. Внезапно, на одном из спектаклей, во время исполнения «мелодии колокольчиков» в «Лакме», ее вокально занесло, она попыталась поправиться, а это непростительная ошибка – ведь любая оплошность, когда хочешь ее замаскировать, выходит еще заметней. Итак, пикирующее падение голоса, признаки удушья, в горле скребет кошмарный котище всех певцов, актеров, адвокатов, священников... Тут небольшой обморочек ей, точно, не помешает, - обычно, он вызывает сочувствие публики. Коленки мамочки подкосились и она всем своим весом – плюхнулась перед рампой!... Глазки закатились, - классно сыграно. Лишь бы синяков не набила!
Дирижерская палочка замерла в воздухе, затем резким и окончательным жестом маэстро прерывал музыку, а машинист опустил занавес. Присутствующие в удивлении, как олухи, апплодируют в поддержку
солистки. Даже я не поверил происшедшему...
Маму уносят в ложу. Звонят профессору Ильбезу – большому специалисту по глубокому горлу. Мы с Сюзеттой (она пришла, чтобы вместе со мной поужинать после представления у Ледюка), топчемся у изголовья примы, трогаем ее щеки, щупаем запястье. Мамочка приоткрывает глазик, оглядывает мою милашку и собирает все оставшиеся в голосовых связках силы, чтобы прошептать (она бы и заорала, если бы могла): «Сынок, скажи своей суке, чтобы шла вон, вместе со своим пузом !..»
После этой деликатной реплики, бедную Сюзетту, как ветром сносит. Я, в смущении, тут же, бегу за ней оскорбленной, заливающей слезами коридор. Утешаю, как могу. Уф! Домой мы возвращаемся вместе...
Ужинать не хочется. Какой там аппетит!..
- И чё это твоя старуха меня так ласково встретила? Чё, я ей сделала? Как с цепи сорвалась! И раньше-то, ее терпеть не могла, а теперь…
- Ты, давай, полегче. Не стоит забывать, что если бы не она, мы б не имели ни работы, ни жилья. Просто ей сегодня на сцене хреново было. Только очнулась - тебя увидела , вот «под горячую руку» тебе и досталось.
- Ну, да! С бабулей твоя артистка такого не позволяет, - у той не разгуляешься, спуску не даст, просто пошлет куда подальше!.. А вот тетушка, та просто на побегушках у твоей матери, - спит и видит, как бы ее ублажить, и примадонна, при первом же случае, с нее шкуру спускает, травит, как гончая зайца. Тошно от твоей мамаши – она знает с кем и как разговаривать. Да и тебе, муженек, так ли сладко с ней живется? Мамашка себя ведет так, будто и вовсе тебя нет! От сынка мадам давно отказалась, он для нее просто вещь, мой Жожо, -просто мебель, пуфик!
- Ты утомила, Сюзетта, счастливо оставаться!
Благодаря грамотным хлопотам профессора Ильбеза, мама снова на ногах, ее струнки подтянули всего за несколько дней. Представления «Лакме», прерванные на время, из-за недомогания солистки, продолжаются.
В первый же вечер репризы, мама вызвала меня в свою ложу.
- Будь добр, передай дорогой женушке, чтобы нога ее больше не ступала в этот театр!
- Мама, но ведь...
- Я не хочу ее видеть.
- Да, Господи, в конце концов, чем она тебе насолила, мама?
- Ничем, ровным счетом ничем. Я просто не хочу ее видеть, и все.
- Ладно, как пожелаешь.
Она смягчилась:
- То-то. Скажи лучше, когда вы ждете этого.., ребенка?
- Скоро, дней через восемь или девять, кажется...
- Ого! Ну, что же, хорошо… До встречи.
- Мама, тебе получше ?
- Возможно... До свидания.
Через шесть дней после этой беседы родился прекрасный мальчик, - плод наших с Сюзеттой объятий. По желанию Сюзи мы окрестили его ... Жераром!
Прибежав в театр, я без всяких экивоков, объявил матери о радостном событии, но она приняла новость без эмоций. Однако, во время представления у нее снова случился кризис. Голос ее заметно надрывался при любой музыкальной сложности. Силой воли и нечеловеческим напряжением мама, все же, дотянула до конца выступления. Изможденная, опустошенная шепнула помрежу:
- Будьте добры, позвоните доктору Ильбезу... Скажите ему, что мне плохо, очень плохо...
На следующий день, в палате, я рассказал об этом Сюзетте. Она устало спросила:
- Ну, а что говорит доктор?
- Я звонил ему утром, узнать подробности... Он не понимает, что происходит. Ты знаешь, ведь Ильбез уже два года как осматривает маму два раза в неделю, и все было в норме, до недавнего времени... А в тот вечер, как будто что-то в ней сломалось.
- Ты ей сказал насчет малыша?
- Да.
- Ну и.. ?
- Рада очень.
- Брось!.. Она хоть зайдет?
- Не думаю. В ее состоянии...
- Мальчик, между прочим, ее внук!
Доктор Ильбез говорит, что причина кризиса, скорее всего, нервная. Во всяком случае, это единственное объяснение, которое ему кажется подходящим. Он считает, что мама, будто бы, испытала некий шок, - кто его знает, какой?
- Послушай-ка, Жожо, а когда ты ей новость о рождении ребенка сообщил?
- Ну, перед выходом на сцену.
- Так, так...
- Неужели ты думаешь?..
- Почему бы и нет? В прошлый раз - мой живот, вчера вечером – новость о внуке... Какой же надо быть, что бы так сорваться из-за рождения ребенка!
- Не говори ерунды, Сюзетта.
- А ты вспомни то письмо, которое мамаша тебе отправила после первого «шока»... Она уже тогда взбеленилась, а дальше, - больше... Как бы ей не стало еще хуже!
Через три дня после этого разговора, на первой полосе воскресной газеты «Гниль» появился заголовок: «Дива - бабушка», а под ним статья, где обнародовался факт рождения моего сына, настоящий возраст его бабушки и мое смутное происхождение.
Мама незамедлительно впала в глубокую депрессию, ее голос, ставший загробно гулким , казалось уже никогда не обретет былую звонкость и чистоту. Вчерашняя звезда сцены заперлась в своей комнате, дабы никогда и никуда больше не выходить. Я ума не мог приложить, кто разболтал все этим дряным папараци, - уж точно не я, поклявшийся молчать, как рыба. Сюзетта? Но зачем ей это делать?..
Дни утекали тихо, недели шли спокойно, разве что маме не становилось лучше... Злополучная статья превратила ее в бухтящего и пыхтящего, как паровоз, зомби.
С самого начала болезни, мама ни с кем, кроме меня не разговаривала. Она наотрез отказалась подходить к телефону, ободряющие слова друзей ее раздражали, ведь для нее, они больше походили на соболезнования, и вдобавок ко всему, она стыдилась того, что случилось с ее голосом.
Адель – преданная горничная-костюмерша, приносила на подносе: еду, газеты и письма. Доступ в комнату мамы имели только прислуга и я.
Однажды вечером, вернувшись из театра и, едва войдя в нашу комнатушку, я услышал голос Сюзетты :
- Скорей, Жорж, по-моему наш мальчик болен!
Миленький мой сыночек, тяжко дыша, лежал в колыбели со странно неподвижным взглядом!.. Я взял ручонку Жерара, приподнял ее и отпустил, - она сразу же упала, как неживая:
- Сюзетта, надо срочно везти его в больницу! Ты что сама не догадалась?!
- Тебя ждала!
За окном мороз, - январь на дворе, вызываю такси и вскоре въезжаем во двор больницы с закутанным в покрывало малышом.
- Ребенку совсем плохо, мадам! Куда его нести?
- Наверх.
Все как в тумане: какой-то доктор, лифт. Бежим, как угорелые. Затем, белые халаты, белая палата. Малыша слушают, выстукивают, переворачивают. Я не выдерживаю:
- Осторожней, доктор, он ведь такой крошечный, такой хрупкий...
Молчание... А это что за сучка вошла? Охренеть!.. Какая же она красоточка, эта медсестра, со своими голубовато-сиреневыми глазками, маленьким миленьким носиком, прелестными губками! Вы-то что здесь забыли, «скорая помощь» из борделя?!
Доктор буркнул диагноз. Я обезумел:
- Как? Что вы сказали? Менингит, кровоизлияние!.. А это еще что за х...? Очень серьезно? Совсем... Но ведь еще вчера вечером он был как огурчик! Что происходит, так вашу?..
Тихо шепнула красотка:
- Это называется перфузия...
О нет, только не вы, сестричка, с милой мордашкой, которую так и хочется покрыть нежнейшими поцелуйчиками, и вашими аппетитными грудками (я уверен, что они у нее именно такие, несмотря на простенький халатик), да с вашей прелестной упругой попкой! Неужели, вы воткнете сейчас моему ребеночку в его маленькое тельце эту толстую иглу?!
Да, чтобы тебе пусто было! Где ты откопала такой шприц, сучка смазливая, только и думаешь, наверно, как бы тебя поимели? (О, как бы я тебя сделал в первую очередь)! Вот, чем бы тебе заниматься, вместо того, чтобы загонять такие ужасные иголки в тельца маленьких детей, которым невыносимо плохо! Да куда же вы ему тычете этой хреновиной, б..., вы же ему больно делаете, разве не видите А эта штука на кой ляд понадобилось?...
- Сюзи, да они же его до костей этой иглой пронзают, угробят или калекой сделают, сволочи!..
По моим щекам ползут слезы. Я закрываю глаза и вижу лишь личико сестрички. - Вот бля, да ты совсем дурак, - нашел время!.. ... Пришел в себя, лишь после процедуры. Малыш лежал пугающе тихо.
Сцена осознания случившегося, продлилась пять минут, или сотню лет, этого я сказать не могу… Какое неожиданное состояние - не приготовишься же заранее к внезапной смерти недавно родившегося ребеночка, тем более своего. Чувствуешь себя сиротой - одиноким, потерянным. Да тут еще эта сестричка - медичка, которую так и хочется завалить. А Сюзетта!.. Стоит бледная, с зеленоватым оттенком, взгляд замер на неподвижном тельце младенца. Плачет. Надо бы что-нибудь сделать, обнять ее что ли, утешить. С места сдвинуться не могу. И все ж пытаюсь опять взглядом зацепить сиреневые глазки красотки, так, на всякий случай. Промах!
Прощай, маленький мой мальчик. Совсем паршивый ты мне фокус отмочил, это значит, что ты похитрей своего папочки вышел.
Прощай, малютка. Мне не часто придется вспоминать о тебе , уж слишком мало был знаком с тобой. Не говоря уж о том, что сам я еще очень зелен...
Молча, мы с Сюзеттой отправились к метро и вернулись к себе, не обмолвившись ни словом. В доме слабо топили и в комнатах было холодно. Я хотел обнять Сюзетту, чтобы согреть ее и утешить. А может, и приласкать. Но жена, вдруг, отскочила, будто ее током шарахнуло.
- Не трогай меня, - закричала она, не трогай, а то я тебе глаза выцарапаю! Да вы только посмотрите на этого сосунка, - оприходовать меня захотел в день, когда его сын помер. Да ты - псих, чокнутый, сексуально озабоченный! Да, сексуально озабоченный, жалкий потаскун. Именно так, Жожо, ты - жалкий. Ни разу не почесался мне в постели удовольствие доставить. Только о себе и думаешь, да о своем драгоценном члене. Ну, а мне каково бывало, придурок? Или месье думает, что он – Дон Жуан..? Посмотрите, какой цирк с медсестрой устроил... Все твои дружки в постели лучше тебя - Дэдэ, Жерар, все! Я подо всеми под ними полежала, настолько хреново с тобой было, что касается секса. И все они несравнимо лучше меня обрабатывали. А ты.. Мне папаша нужен был для малыша, понял? Поэтому я тебя и выбрала, - ты изо всех самый первый дурак! Только малыша моего больше нет, и на кой хрен, скажи, мне теперь нужен муж Жожо? Ты, вообще, ни на что не годишься - я ухожу!
- Сюзетта...
- Заткнись, Жожо!
Завершив на этом свой монолог, Сюзи за пять минут, которые показались мне вечностью, собрала вещички и свалила. Больше я никогда ее не видел...
Всю ночь шел снег. На следующий день, на похоронах малыша, я был один. На кладбище от белого снега, белого, как гроб, в который положили моего ребенка, слезились глаза...
Вечером, в театре играли «Мушкетеров в монастыре».
Жизнь вновь потекла своим чередом: - без хлопот, без волнений. Больше некому было мне досаждать. Ну, а когда чувство тоски давило сильней, приводил к себе девчонку - в театре много хорошеньких статисток. Сначала легкий ужин, затем тяжелый труд в койке, - помня обидные слова Сюзетты, насчет моего поведения в постели, старался всех ублажать, чтобы они могли поймать настоящий кайф, и у меня это часто получалось...
Однажды, в театр, пришло письмо от Адель: «Приходите, как только сможете. Маме очень плохо. » Бегу на улицу Вернёй. Вхожу в лифт. Кабинка не из тех, что делают в наши дни (со всех сторон закрытая, вызывающая клаустрофобию ), а замечательно - прозрачная, плавно поднимающая, с видом на редких энтузиастов, что карабкаются пешком. Выход через железную кованую дверь, напоминающую кружево, выход - на мягкий палас. Перейдя на хорошо пахнущий ковер, ступаешь на добротный, натертый паркет, а далее - дверь массивного дуба. Аристократический запах! Эдакий аромат массы денег, - голова кружится... Н-да, тут все вне конкуренции! Погружение в облако «Шанель №5», «Арпеж» от Ланвен, «Изумруд» от Коти...
Дзинь-дзинь!
Верная Адель отворяет дубовую дверь ( уже хоть и было сказано, но почему бы и не повторить). Внезапно – испарение дерьма, неожиданное, убийственное! Брутальный спуск в отстойник, в клозет... Я сконфужен, может мне все это снится? Ущипни меня, Адель! Плыву как на корабле по вонючим волнам, (ущипни) - падаю в какашку, да нет же, нет, (ущипни, говорю!) - в прозрачную воду фонтана, плещусь в нем... Нет, - все же в дерьмо, как ни крути! Лицо Адели - разлагающаяся, греческая, театральная маска, старая, с застывшей гримасой трагедии:
- Ваша мама очень плоха», - с трудом выговаривает она, - Сфинктер совсем вышел из-под контроля и полное безволие... Хотя профессор Ильбез и говорит, что еще ничего не потеряно, если больная будет себя контролировать, но это отсутствует. Вообщем, заходите, - она в спальной.»
- Мама...
- Наконец-то ты пришел.
- Я явился, как только получил записку от Адель и, к сожалению, могу остаться лишь до четверти девятого, - в девять спектакль.
- Этого вполне достаточно.
- Не волнуйся, сейчас мы с Адель тебя помоем, через десять минут будешь вся чистенькая, как куколка!
- Не в этом дело, Жорж. Оставь мое дерьмо в покое, его другие вымоют.
- ?
- Решила я умереть, Жорж.
- ?..
- К сожалению, я совершенно здорова. Уморить себя голодом - займет слишком много времени. Да и потом, это так мучительно. Вот уже несколько дней, как пробую, и единственное чего я добилась, так это ужасных спазм в желудке, - как собака мучаюсь! Надо покончить со всем этим, но как? Пистолет? Кто согласится его принести? Никто. Выпрыгнуть в окно? Есть риск ноги сломать, и остаться живой. Но главное, - нужна сила воли: - сигануть или нажать на курок... Могу струсить в последний момент и вот я подумала о тебе... Мой маленький Жорж , ты мне поможешь?
- Как же я могу?!
- О, это так просто, мы с тобой будем беседовать.
- Беседовать и все?
- Да, все.
- Мама, может, мы все-таки тебя сначала помоем?
- Нет, ты не должен меня мыть. Запах дерьма - это часть игры. Ну что, сынок, кто кого?..
- Как это -, кто кого?
- Так! - Ты или я. Мы одни, наконец-то... Ты меня любишь, Жорж?
- Ну конечно, люблю, мама!
- А как надо любить свою мать, а Жожо, как надо мамочку свою любить?
- Ну, я не знаю... Мой опыт невелик. Когда на меня смотрят с нежностью, я чувствую, что мне, вроде как, приятно, комфортно...
- Как у тетушки и бабушки Мари?
- Да, хотя, погоди... Скорее, как при встрече после долгой разлуки. Точно! Те несколько секунд, когда оба видят друг друга, но еще не касаются... Еще до объятий. И эти несколько секунд - я в раю.
- Подобное у тебя с Сюзеттой было, придурок, со мной ты никогда этого не мог чувствать!
Извини, впрочем, за «придурка», - сегодня я хочу говорить только нежные слова. Прости, Жожо. Вот видишь, даже детское твое имя , которое я ненавидела до сегодняшнего дня и которое я произношу в первый раз, мне кажется нежным... Правда ведь, Жожо, – это нежное слово?
- Да, мама, это нежное слово.
- Жожо, мы ведь друг друга по-настоящему никогда и не любили.
Пребывали в гражданском состоянии, которое определяет нас, как мать и сына. Да, мы пробовали при наших мимолетных встречах играть эти роли, и надо сказать, что иногда недурно справлялись – здравствуй, сын. Три месяца тебя не видела, это много, знаешь... Я ужасно скучала, а ты?
- Я тоже, мама.
- Отведи меня в гостиную, там есть для тебя подарки.
- Спасибо, мама, ты щедрая!
- Чушь! Никогда я такой не была. Вот уже двадцать пять лет, Жожо, как я думаю исключительно о своем голосе, - о себе, то есть. Другие для меня были не в счет. А ты-то как, все это время?..
- Я? Мама, у меня была бабушка Мари и тетушка, а это уже много! Знаешь, они умели меня любить.
- А ты?
- Конечно! Я их очень сильно люблю. И это нормально, они ростили меня в нежности и заботе, - чего ж еще желать? Потом, у меня была Сюзетта... Знаешь, я сейчас подумал, пока мы с тобой говорили, ведь было нечто, чего я не мог себе объяснить в моей любви к Сюзетте. Что-то проясняется, когда я начинаю об этом говорить: - помимо необузданного порыва, страсти семнадцатилетнего пацана, была еще какая-то дыра, которая заполнялась, лишь только Сюзи укладывала мою голову к себе на колени, прижимала к груди, говорила разные слова, чтобы взбодрить меня, и с такой нежностью, которую я только сейчас могу осмелиться назвать материнской. И эта дыра, которая в тот момент заполнялась, если только она действительно чувствовала, - это грусть.. Я думаю, некое пространство от материнской недолюбви... Знаешь, я чувствовал себя в те минуты хорошо, спокойно, совсем малюткой... Это был приток любви, обмен теплом, которого, по-моему, мама, у нас никогда не было.
- Приляг ко мне на коленки, Жожо, давай, малыш мой.
Я опускаю голову на колени мамы.. Я кажусь себе маленьким, маленьким, прижимаюсь щекой к ее щеке. Очень теплые и ровные слезы текут у нее из глаз и капают на мою щеку. Мне по-настоящему хорошо!..
- Сынок, я Сюзетту сразу возненавидела, - это инстинкт. Просто с первой минуты поняла, даже и не знаю, как объяснить... Поняла, что она пришла занять место, которое я, да, я оставила пустующим. Она ведь старше тебя. Мой ребенок, которому, думаю, она дала бы все то, что я не сумела дать. Такую неистовую зависть испытывала, просто чудовищную!
- Ты завидывала Сюзетте, но почему? Неужели ты приревновала ее, как все матери ревнуют невест сыновей? У тебя же, ничего не отнимали, за тебя лишь заполнили ту самую дыру...
- О, нет! Меня хотели лишить права оставаться образцом матери, примером женщины, которая знает, как надо воспитывать, понимать, любить сына, а этого я не могла стерпеть. А вдруг бы ты сравнил ее со мной, да не в мою пользу? Да, да! - Сравнил бы и осудил свою мать? Вся эта история меня смертельно ранила! Сюзетта будто явилась, чтобы потревожить, да что там, - перевернуть основу моего спокойствия!
- ?..
- Величайшую ошибку, под влиянием материнского чувства я совершила, когда пригласила вас в Париж. Твое присутствие в театре, визиты с Сюзеттой, появление которой опережала ее брюшная выпуклость, рождение, в конце концов, этого ребенка… Все это было слишком близко , чтобы не взволноваться всерьез. Если бы вы были подальше, мне было бы не так тяжело. Значит, судьба моя такая... Вот и выходит, что мы получаем все по заслугам. Я теперь и представить не могу, как все сложилось бы, останьтесь вы в Монтобане…
- ?..
Сыночек, мы никогда бы не пережили вот этой минуты, Ты никогда бы не прижал свою щеку к моей, я никогда бы не обняла тебя, нежно прижав, как в детстве, когда ты был еще совсем маленьким. Сколько времени потеряно, мой маленький Жорж, сколько часов бездарно потрачено на притворство, на имитацию жизни, вместо того, чтобы посвятить их великой игре в любовь матери и сына, великой бескорыстной любви, избавленной от похоти, любви вселенской, любви, независящей от того, какое у меня лицо: - скукоженное, как чернослив, или гладкое, как попка младенца. Мама - на всю жизнь, мама – навсегда, мама – Любовь! Скажи мне, что ты меня любишь, Жорж...
- Я люблю тебя, мама.
- Сложно да?.. Интересно, почему же так сложно сказать маме «я люблю тебя»? Сказать это девчонке, - запросто! Само вылетает, еще и волной счастья накроет, как признаешься. Теплым током пройдет от пяток до макушки, и мимо сердца не пройдет. А как это возбуждает!..
- Любовь, мама, тут совсем другое дело. Никакого возбуждения, о чем ты? Вот как сейчас... Мне, спокойно. Спокойно и тепло. В душе - мир, мир во всем организме, который работает как ходики – тихо и ровно. Давай, воспользуйся этим моментом, мама. Убаюкай меня. Мне так хорошо, мама! Не высказать, как хорошо. Спой мне колыбельную, нежная моя.
И вот ее голос поднимается, хрустальный, небесный.
«L’Angel que m’as donnat… »
Мама поет ангельским голосом, божьим чудом возрожденным для этой минуты чистой любви, старенькую считалочку :
« … n’en es anat pa;s; dins la prado…
Она поет тихим, но глубоким голосом…
Мне ровно годик. Отмыв меня от «конфуза» и сменив мне бельишко, мама продолжает петь. Неприятный запах, висящий теперь в комнате, помогает моему заплыву в прошлое. Вот мне полгодика…
« … l’angel qu; m’as donnat sen es anat pa;s; dins lou pseat ».
- Положи руки мне на шею, зайчик мой.
Я кладу. Мне два месяца. Мне месяц.
- Сожми ее крепко...КРЕПКО...
Я сжимаю. Я хочу проникнуть вовнутрь, в ее тело. Хочу снова стать зародышем.
С геркулесовой силой, заряженной любовью, через мои пальцы на мамином горле, я легко вползаю в ее животик. Странный финальный «Ик!» прерывает считалочку. Неважно! Чудо свершилось. Я сумел проникнуть в утробу своей матери. Я засыпаю сном зародыша…
- Господин Судья, вы, может, мне все-таки объясните...
- Мне нечего вам объяснять. Здесь я задаю вопросы. У вас есть адвокат?
- Нет.
- Вам дадут по назначению.
- Да зачем он мне, и что я вообще здесь делаю, Господин Судья?
- Есть все основания полагать, что вы задушили вашу мать.
И тут, мне, вдруг, проясняется вся мизансцена. Она выплывает, словно из тумана сновидения. Мама-любовь, мама-отчаяние, ее желание легкой смерти, призыв к сыновьей помощи… И я проницательный болван, вечно влюбленный в любовь, давший себя одурманить словами, убаюкать мелодиями...
Чувствую, пробуждение будет трагическим.
«Возьми мою шею в свои ручки, зайчик мой.»
Я беру...
«Сожми меня крепко».
Я сжимаю.
Любовь проникает в меня через все поры, наполняя меня странной силой. Мамино желание исполнено. Финальный «Ик!» И спасибо, сынок. Браво! На бис уже не получится… Просто – браво, герой любви.
ЭПИЛОГ.
Психушка, в которую меня поместили, очень миленькая. Здесь есть красивый сад со скамейками, как в общественном парке. Можно сидеть, погрузившись в долгое молчание, или вести игривые разговорчики с птичками.
Вчера Дэдэ и Жерар приходили меня проведать. Они принесли новости из Мулиса. Ферму Бабушки Мари продали. Отделанная новыми хозяевами, она примкнула к стаду «коттеджей для уикэндов», стилизованных под «ландшафт местности».
Вполне британский газончик стелется без нужды зеленым ковриком там, где раньше росли перчик, помидоры, баклажаны, лук и чеснок. Деревья вырубили. Старый вековой бук отвезли на лесопилку, и там раскромсали на доски. На берегу Тарна стоят теперь только тополя…
Грусть моя глубока. И это нормально.
Перевод с французского –
Александр Третьяков. Париж, 2012