И я понимаю однажды, что пустота становится самой естесственной частью речи, проходит меж реберных дуг, оседает там, в натянутом ожидании давит плечи, стекает по горлу предвестием холодов, идущих извне по велению цикла года. И я вспоминаю о том, как случалось до, что после ни разу не требовалось другого. Но впрочем, порядок нужен везде и всем, и даже сейчас я выстраиваю порядок. В начале истории он – рядовой сосед, далекий ментально, но материально рядом. В начале он был не настолько необходим, да что уж таиться – мы были на разных лунах, и было сначала так мерзостно лень идти напротив друг другу, смотреться в глаза друг друга, уметь находить в тишине потаенный смысл, заложенный в самой глубокой ее основе, как местоимения перетекают в «мы», как первое слово рождает другое слово. Но это происходило совсем давно, хотя, если вспомнить, то вовсе еще недавно. Меня закрывало от бури его крыло, оно вообще от многого закрывало. Он пел по ночам о кочевниках во степи, про желтый высокий ковыль и прохладный ветер. Он тихо смеялся: «Mein Lieber Traum, спи, сегодня я буду стоять за тебя в ответе». И я засыпал, убаюканный им, мой сон был крепок и сладок, как выдержанные вина. А время катило нещадное колесо, считало прокрутки и клин вышибало клином, и клин расщеплялся, и трескался тонкий шов. Ему становилось отчаянно тяжелее. Но он улыбался: «Все кончится хорошо, все скоро наладится, Шульц, обещай поверить!».
Я верю, я верю безвыходнее любых, я видел апокриф, касался его форзаца.
Небесное дно опирается о столбы.
Пора подниматься с кровати.
Пора сражаться.