* * *
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу».
Данте
…когда земля уходит из под ног.
Но я был жив, и это было странно.
И зазвучало слово Иоанна
Крестителя, и слово это – Бог.
Мы шли к реке, еще сокрытой льдом.
Он руки грел в карманах зябкой куртки,
А я курил и в снег бросал окурки.
«Ты на песке построил дом, и дом
Не устоял». Греховная душа
Металась слепо в поисках опоры,
И это было темой разговора:
«Да, мы живем, страдая и греша
И вновь страдая, искупая грех,
Поскольку слабы и незрячи люди».
И давний пир, и голова на блюде...
«Но на кресте Господь терпел за всех
И он простит!». Душа сама себе
Не находила – не было! – прощенья
И в слове «БОГ» не видела спасенья,
Но шла к решенью. На своем горбе
Мы вечно познаем науку – жить,
Чтоб жизнь за это знанье положить.
И перед нами расступились ели.
Апрельский ветер влажен был и рван,
Пологий берег, я и Иоанн,
И в проруби, как в ледяной купели,
Вода чернела, и звучало: «БОГ!».
Душа больная вновь рвалась в дорогу.
Нет, я еще не смел молиться Богу,
Еще не смел, или уже не мог*.
1987г.
*сиречь - не имел права.
ИЗ ГЛУБИНЫ
И стыло праздное седло,
И конь косился воровато,
И в лоно русское текло
Густое семя азиата
Прерывисто и тяжело,
И конь завистливо и зло
Копытом бил, а баба выла…
В тьму азиата уносило
Эпохи черное крыло.
Так начинался этот род.
И год пройдет, и век пройдет,
Ещё, ещё… За дальней далью:
Сквозь вой, сквозь гром - сквозь строй! - сквозь дым
В тот двор, в тот дом, в тот срок. Томим
Невнятной детскою печалью
Проходит мальчик лет пяти,
Граната зернышко в горсти.
Гранат. Что? Предзнаменованье?
Телесных, иль душевных мук?
Иль кровью обожженных рук?
Иль просто – бабушка Варвара
Вернулась, охая, с базара
И наделен гранатом внук?
Вперед, до нового свиданья!
И вот «Дальнейшее – молчанье» -
Шекспир над гробом произнес
И свез на городской погост
Душой оставленное тело,
И было скромным поминанье,
И бабушка в земле истлела.
Вина. «Двусмыслица какая!» -
Ты шепчешь, в бок меня толкая.
«Вина!» - я снова повторю
И губы в красное макаю,
Ещё, ещё… «Благодарю».
Прожить бы без вины и муки!
Но речь не обо мне, о внуке.
А он… Недолго он поплачет,
И память выплачет свою.
Дверь распахнет – там Бал Удачи!
Я за колонною стою.
Я отплясал свое, теперь
Я зритель. Вот он входит в дверь…
И смех, и крик: «Зажгите елку!»,
И Фрейд подглядывает в щелку
И ржет, и бьет копытом зло.
Уходит третья четверть века,
И в жизнь выносит человека
Эпохи твердое крыло.
Семнадцать лет. Какая малость!
Как говорится, налегке – вперед!
От бабушки осталось
Граната зернышко в руке.
Ползет поэма пестрой лентой
По жизни, будто по шнурку,
А я стою и жду момента,
Чтоб тростью ей разбить башку –
Размах и…кончено. Иначе…
Мы снова на Балу Удачи,
Герою двадцать с лишним лет.
Ночь. И в ночи неверный свет.
Из погреба Ауэрбаха
Вернулся. Порвана рубаха,
Лицо в грязи, пиджак в крови.
«Да парня кто-то напоил!
Кто? Имя! Имя назови!».
Он мрачно шутит: «Мефистофель,
А не Архангел Михаил».
Кто претворяет в спирт картофель?
Лукавый? Дьявол? Сатана?
Как мало значат имена.
Но ежели предположить,
Что нет без имени предмета,
То - Люцифер. Да, ангел света.
Со светом как-то легче жить.
Недаром многие умы
Искали свет… у князя тьмы.
Кощунственное празднословье!
Смотри, не спит и плачет мать,
И ставит таз у изголовья,
Поскольку сына будет рвать.
Он вывернется наизнанку.
И мать поглаживает ранку –
Морщину – плетью, по лицу!
А он проснется спозаранку,
Глядь, юность катится к концу,
Ко всем чертям. За меру мера –
Плати, поклонник Люцифера!
Плати, подлец, не смей, не спи –
За мат, за мутные стаканы,
За все признания в любви
Слюнявые в припадке пьяном,
За тот горячий, красный сок
Плати! Но нет, еще не срок.
Какая ночь! Какая тьма!
Какая долгая зима!
Как тягостно дерев качанье.
Метель. И в Жадрино венчанье.
Туда герою нет пути.
«Пусти!» - он требует – «Пусти!».
Дороги напрочь замело.
Фрейд ржет и бьет копытом зло:
«Плати! Плати! За око – око!».
Как безнадежно одиноко!
Какой неистребимый снег!
Метель. И шествие калек.
Они бредут из тьмы во тьму
По вековому бездорожью.
Их греет вера в милость Божью,
Ту, сально-свечную, убожью.
А чем герою моему
Согреться? Вот его рука
Уже протянута калеке -
Граната зернышко слегка
Дрожит. Нет! В этом человеке
Нет! места вере в Божество.
Метель! Метель в душе его.
Метель, и не видать ни зги,
Идти, но не верны шаги,
Взлететь! А мгла в душе такая,
Что, вдруг взлетев… нетопырем,
Крича на языке своем
И когти в красное макая,
Но тут очнувшись, «Вот она –
Вина!» - он захрипит – «Вина».
Рассвет. Да? Кажется. Рассвет…
А где герой? В помине нет,
Он сам третей не сядет с нами.
При бледном свете лампы ты
Читаешь странные листы,
Руническими письменами
Они заполнены. Ну что ж,
Почувствуй, если не поймешь.
Нас только двое – ты и я
Да боль, глубокая, земная.
Спят крепко наши сыновья,
Граната зернышки сжимая.
1987 г.
* * *
…и оглянулся – за спиною
И время пролегло иное,
И мир иной. И тьма примет,
Что мне и вправду тридцать лет.
Цитата? Из Экклезиаста -
Несть повторениям числа,
Пока река не заросла.
«Кому за тридцать» - эта каста
Еще нова, уже своя,
Уже к ней притерпелся я,
Примерил, обносил. Ну вот –
В паху не трет, в плечах не жмет.
Но оглянулся - прело, тало,
Звезда качнулась и упала,
Вверх брюхом рыба проплыла,
И на колу висит мочало,
Друзья сидят вокруг стола.
Весна, а пахнет сентябрем:
«У-у-у, рваный рубль не берем!».
Бред? Так, душевная растрава,
Тот знак, что молодость – бы-ла:
Смотри – горит, смотри – зола.
Какая легкая расправа,
Какой сиреневый дымок!
Как просто, кто б подумать мог.
Иль впрямь все ведомо заране?
Засунул руку – рубль кармане,
Да, да, тот самый. Что за черт?
«Нет, ничего – переучет».
Дух обомрет. Язык слукавит?
Нет, не по силам – давит, давит!..
Судьба завязана узлом –
Всё было. И добром и злом
Помянут, ежли вспомнят имя.
А в родниках вода светла,
И вечно мир питаем ими,
Дабы река не заросла.
1987 г.
АВТОПОРТРЕТ С ЧЕРТОПОЛОХОМ
(адажио Альбинони)
Чертополох…Что? Сам не знаю.
Без цели, ощупью по краю
Сознанья своего бредя,
Вдруг оступиться – ветвь живая!
Как долог сонный шум дождя,
Как широки в разливе реки,
И как настойчивы ветра.
И отречение Петра,
И исцеление калеки –
Одна судьба. Твой камень – где?
Обломки дома - по воде
И к морю. Всё стремится к морю.
Сад затопило, сад заглох.
И вот зацвел чертополох.
«Сорняк!» Быть может. Я не спорю –
Зачем? Сориночка моя,
Соломинка. Я слов не знаю,
Я просто плечи обнимаю.
Уснули наши сыновья,
И в тишине запел скрипучий
Диван, совсем такой, как тот:
«Проходит род, приходит род».
Сорняк, пучок травы колючей,
А реки входят в берега,
И камень чувствует нога.
И пусть известно наперед
О чем морской прибой бормочет,
Но тем упорней новый род
Из ночи в ночь пеленки мочит.
И я не вслушиваюсь в даль,
Я просто обнимаю плечи,
Покуда не зацвел миндаль,
И не отяжелел кузнечик.
1987 г.
* * *
Сизарь купнулся в городской пыли
И взмыл, и закружил под небесами.
Два удивленных ангела с земли
Смотрели вверх и шмыгали носами.
К ногам их жалась робкая трава,
К игрушкам, наземь брошенным без дела.
О чем пророкотали дерева?
О чем капель апрельская пропела?
О чем твердили птичьи голоса?
Мой взрослый разум понимал их смутно.
Два ангела смотрели в небеса
И улыбались радостно чему-то.
Не то чтоб жизнь я знаю назубок,
Но, как поживший, вглядываясь строго,
Я горько вопрошаю: «Где ты, Бог?».
А ангелы, всей плотью, чуют Бога.
1988г.
* * *
Я думал – «Ад - так, тема для потех».
Но вот прозрел, и в запредельной мгле
Открылся мне край покаянья тех,
Кто подлецами были на земле.
И понял я – нет в том краю оков,
Нет огненных, или кровавых рек,
Плетей, прутов, проржавленных крюков,
Того, чего страшится человек.
Казнимы же и мучимы иным
Раскаянные души той страны,
Что им к живым возврата нет, что им
Уже не искупить своей вины.
1990 г.