Есть темы, превыше коих не бывает. Такой темой Лев Толстой всю жизнь считал тему смертности человека и его готовности к финалу. Во всех больших романах графа, в рассказах и повестях так или иначе Смерть как сущность предстает перед нами. В освещении этот темы Толстой даже видел критерий величины писателя или поэта… Цветаевское «Уж сколько их упало в эту бездну…» по этому критерию – гениально. Но и Маршак не обошел эту сакральную тему (о чем, конечно, школьникам не говорилось). Вот и приведу несколько стихотворений моего кумира:
Года четыре был я бессмертен,
Года четыре был я беспечен,
Ибо не знал я о будущей смерти,
Ибо не знал я, что век мой не вечен.
Вы, что умеете жить настоящим,
В смерть, как бессмертные дети, не верьте,
Миг этот будет всегда предстоящим
Даже за час, за мгновенье до смерти.
Для меня тут самое удивительное то, что поэту так рано «повезло» осознать свою смертность. Лермонтов это осознание выразил лет в 13, а я, грешный, осознал только на 16–м году (и это осознание потом выразил в романе «Выбор» - наряду с другими, понятно, темами).
Человек ,обретший такое сознание, меняется в корне. Одни превращаются в полузверей и спешат «урвать от жизни всё», другие пишут: «Еще меня любите за то, что я умру», третьи проникаются великой любовью к человеку. И тем значимей эта любовь, когда она покоится на атеизме, ибо человек не ждет за нее никакого посмертного воздаяния. И он "видит" Время, драгоценное и мимолетное:
Даже по делу спеша, не забудь:
Этот короткий путь –
Тоже частица жизни твоей.
Жить и в пути умей.
Вот так жил когда-то Мартин Иден Джека Лондона, считая все секунды своего бытия. Так жил и реальный герой Даниила Гранина в его почти документальной повести «Эта странная, странная, странная жизнь» Александр Любищев, учитывавший каждую минуту своего времени в знаменитом своем дневнике ( я, грешный, долго вел такой дневник, исписав двадцатку «амбарных книг» и до предела формализовав записи учета, за что и получил от жены прозвище «пан Вотруба» из «Кабачка 13 стульев»).
Но продолжим. Еще одно безымянное, о том же:
Как призрачно мое существованье!
А дальше что? А дальше – ничего…
Забудет тело имя и прозванье, -
Не существо, а только вещество.
Пусть будет так.
Не жаль мне плоти тленной,
Хотя она седьмой десяток лет
Бессменно служит зеркалом вселенной,
Свидетелем, что существует свет…
(Далее - обращение к умершим и близким)
... Вам все равно, - взойдет ли вновь светило,
Рождая жизнь бурливую вдали,
Иль наше солнце навсегда остыло
И жизни нет и нет самой земли….
… За краткий век страданий и усилий,
Тревог, печалей, радостей и дум
Вселенную вы сердцем отразили
И в музыку преобразили шум.
И наверное, самое известное и потрясающее:
Всё умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рождён.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живёт – наперекор всему, -
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.
Еще одно, но более «мягкое», как бы «о природе»:
Возраст один у меня и у лета.
День ото дня понемногу мы стынем.
Небо могучего синего цвета
Стало за несколько дней бледно-синим.
Всё же и я, и земля, мне родная,
Дорого дни уходящие ценим.
Вот и береза, тревоги не зная,
Нежится, греясь под солнцем осенним.
Наконец (хоть тема далеко не исчерпана):
И час настал. И смерть пришла, как дело,
Пришла не в романтических мечтах,
А как-то просто сердцем завладела,
В нем заглушив страдания и страх.
Но нет, еще два четверостишия, оба без названия, где больше «бодрости» и «оптимизма», которые мы так любим:
Пускай бегут и после нас,
Сменяясь, век за веком, -
Мир умирает каждый раз
С умершим человеком.
Это еще шире, чем знаменитые слова из эпиграфа к роману Хэмингуэя «По ком звонит колокол» : « ...Не спрашивай, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе» (Джон Донн).
И уж совсем на прощание:
Не погрузится мир без нас
В былое, как в потемки.
В нём будет вечное сейчас,
Пока живут потомки.
На этой «оптимистической ноте» и закончу сегодня. А еще хочется «передать народу» стихи и под рубрикой (моей) «Поэт и народ», и под грифом «Сатирический Маршак». Многое еще хочется. А народ-то, вроде бы, и читает. Так что…