Я каждый день хожу сюда от скуки,
И убиваю время,
И любуюсь
Бесценными красотами Европы,
Её архитектурой.
Что не знает пределов
В гармонии
И всяческих изысках.
Кто я такой?
Теперь и сам не знаю.
Наверно, бомж,
Хотя такого слова
Ещё не произносят.
Даже в той
Стране,
Откуда я приехал,
У всех – жильё,
И часто не хрущёвки.
Зато бывают жалкие лачуги,
Вагончики на рельсах,
Общежитья.
В которых туалет
По коридору –
Налево:
Две доски, одно очко,
И вечно сорванный крючок на входе,
И надпись
«Мать твою!» открытым текстом.
Но я давно и этого лишён.
В посольстве тянут с визой,
И Израиль
Мне видится мечтой,
Далёкой, странной,
Несбыточной,
Как поезд,
Что ушёл
С платформы в неизвестность.
Я сижу
У касс,
Где продают билеты
И в Лондон,
И в Париж,
И даже
На край земного шара.
Я сижу,
А в мыслях бьётся бренность бытия.
Здесь, в Вене,
Средь холодного сверканья,
Средь вечной спешки,
Как и я, бездомны,
Ко мне прибились старички-евреи,
Муж и жена.
Из гоголевских мест.
Всю жизнь они ходили кособоко
Невдалеке от миргородской лужи
И слушали в тоске гусиный гогот.
Который Николай Васильич
Славно,
И красочно, и тонко описал.
Теперь им предстоит поехать в Гамбург,
Где дочка неожиданно нашла
Ночную, но приличную работу –
Официанткой в баре -
Повезло!
Родители сорвались с места,
Будто
Их кто-то подгонял,
И полетели
Навстречу беспокойному дитяти,
Лишь ветер тонко в тамбуре свистел.
Но в Вене стариков притормозили,
Здесь слишком много собралось евреев,
Невиданно для нынешней Европы,
Забывшей про безумие нацизма
И жившей в лёгкой дымке суеты.
- Что приуныли? – спрашиваю я,
Невольно обращаясь к тёте Броне,
Поскольку дядя Нёма – это тень,
Безмолвный спутник пламенной супруги.
Она кипит, и расточает Вене
Эпитеты, которые на русском
И не звучат,
И не всегда ясны,
Их можно хорошо понять на идиш,
Но Вене неприятен этот говор.
Сегодня он лишь в Жмеринке известен,
Да в Миргороде,
Где великий классик
Смеялся над еврейством.
Впрочем, что нам
Судить людей,
Которым нет предела,
Поскольку гений – это вам не фунт
Изюма и не финик,
А нечто неземное.
Помолчим!
А тётя Броня нынче беспокойна.
- Ты видел девочку? – она мне говорит
И шарит одичалым, странным взглядом
По всем углам:
- Она вот здесь стояла,
В зелёном платье,
В шапочке с помпоном.
- Не продолжайте!- закричал я громко,
И фройлен Анна, бледная кассирша,
В своём окошке
Взвизгнула от страха.
- Что вы орёте?
В вас вселился бес? –
Сказала тётя Броня величаво. –
Ну, девочка,
Ну, бедная еврейка!
- Быть может, беженка?
- Откуда ей бежать?
Здесь не война,
А мирная Европа.
Но я её не слушал.
Я летел
По этажам,
По лестницам,
По залам,
И сердце из груди рвалось наружу,
И люстра звонко билась о паркет.
На улице, вдали,
Под старой липой,
Мелькнула тень.
Я побежал туда.
Ах, это странно,
Даже очень странно!
Не девочка передо мной -
А просто
Забавы ветерка
И колыханье
Не ясного в тумане миража.
- Постой! – воскликнул я. –
Постой же, Лея.
Она качнулась,
Как сплетенье веток,
Как листья,
Задрожавшие внезапно,
Прошелестев:
- Не время и не место!
Прощай!
Не обольщайся!
Но ищи.
Я размышлял над этой странной встречей,
И всё не мог понять её значенья.
Из-за угла вдруг вынырнул «Фольксваген»,
Зелёный и пыхтящий, словно жук.
Вела машину женщина,
А рядом
Сидела и смотрела на меня
Неведомым, забытым, горьким взглядом
Сиротка,
Что рыдала на вокзале
В моём далёком детстве.
- Лея! Лея! –
Позвал я,
Безответно, бесполезно.
Что будет?
Я доплёлся до угла.
И вдруг.
В прохладе телефонной будки,
Мне показалось,
Что качнулось время,
Меня задев нечаянным крылом.
- Сегодня ваш вопрос
Решён, -
Сказали в трубке, –
Вы гражданин Израиля!
Счастливчик!
Оле хадаш!
- Спасибо! – я ответил.
«Фольксваген» снова выплыл из тумана,
И женщина, со мною поравнявшись,
Вдруг тихо прошептала:
- Бокер тов!
А девочка исчезла.
Вот за странность!
Рафаэль-Мендель
январь 2013г.