Ещё в семнадцатом столетье, в шестидесятые года
Под неким градом Арзамасом село стояло – Слобода.
Оно на выезде стояло и называлось Выездным.
Названье мало привлекало, никто не пользовался им.
Всё начиналось так банально. Была на выданье в селе
Одна красавица Алёна с печатью вдовьей на челе.
Глаза, как звёзды золотые, румянец щёки розовит,
Коса до щиколот длиною, а ведьмин взгляд огнём разит...
Старик влюблённый очень жалок, так жалок старенький боец.
И на красавицу Алёну надели свадебный венец.
Её силком отдали замуж: красавицу – за старика.
И ночью девушку ласкает его холодная рука.
– Я хорошо молодок знаю! Чтоб на глазах была весь день!
Ещё того мне не хватало, чтоб быть ветвистым, как олень.
И как пощёчина Алёну слова супруга обожгли.
Но что сказать, когда уж тянет от него запахом земли!
Итак, всего через полгода велел ей рок вдовою стать.
Не зря, видать, она носила вдовы врождённую печать.
Был старым муж, зато хозяин. Жена голодной не была.
А вот когда почил кормилец, нужда великая пришла.
В отцовский дом идти нет смысла: она – отрезанный ломоть.
Ей мать с младенчества внушала, что помощь даст нам лишь Господь.
Обитель есть под Арзамасом. Уж коль нужда своё взяла,
Чтоб как-то выжить в этом мире, Алёна постриг приняла.
За монастырскими стенами обитель Божьей тишины.
Ни звук мятущегося мира, ни звуки песен не слышны.
Хлеб ела здесь она не даром. Чтоб в келье ей псалмы читать,
Алёна грамоту узнала и научилась врачевать.
Поднявшись в «смутные» годины волной крестьянская война
И до Алёны докатилась. Тем слухам верила она.
Внезапно старица Алёна, решив покинуть монастырь,
Монашье сбросила обличье. Ей жажда воли поводырь.
Поёт небесный жаворонок, утеха-птица летних дней,
России славу воспевает и в небе молится о ней.
Или Алёна не казачка? Крестьян не мытых – пруд пруди!
Все барской власти нахлебались, и в рот им пальцы не клади.
И грянул клич по всей округе: «Пора оружие ковать!
Иди, глашатай долгожданный, войска народные скликать!
Нам волка доброта известна. Мы царской милостью хмельны,
Пред государем задолжали и расплатиться с ним должны!
Я вас спрошу – докеле будем мы эти правила учить:
«Пинок ноги аристократа раба не может оскорбить»?
И вот Алёна докричалась до этих тёмных мужиков,
И во главе отряда встала, а в нём – четыреста голов.
Пусть человек не очень много, но это сила, как-никак.
Оружье – вилы, есть и сабли, и никакой не страшен враг.
Им кузнецы ковали сабли и наконечники для стрел.
Беда одна: стрелять из лука в отряде мало кто умел.
– Сильней пиявки в тело влезет врагу дарёная стрела.
Стрелять так надо научиться, чтобы стрела насквозь прошла.
За правду надо драться рьяно, пусть даже голову ссекут.
Трудна дорожка до свободы. И реки прямо не текут.
Я никого не приневолю, хочу лишь вас предупредить:
В какой народ ты попадаешь – ту шапку будешь и носить.
От поворота головы вдруг вздрогнут косы за плечами.
Да, это женщина идёт вперёд широкими шагами.
За нею шли, как за святой, и атаманшею прозвали,
Дивились женской красотой, но себя в строгости держали.
Отряд её, на ноги быстрый, отважен, дерзок был и рьян.
К нему другой отряд примкнулся. В нём больше семисот крестьян.
Их лидер, Сидоров Федюнька, с Алёной власть делить не стал.
В бою он видел атаманшу; бразды правленья ей отдал.
И через год боёв успешных вновь к Арзамасу подошли.
Пред воеводой Шамсуковым вдруг встали, как из-под земли.
У воеводы силы мало, сопротивлялся слабо он.
И вот Алёной Арзамасской он с должности своей смещён.
Два месяца огромным войском и Арзамасом-городком
Сама Алёна управляла, хоть и не в шапке, – под платком.
И ярый взрыв мятежной силы привёл в движение войска.
Хоть и далече от столицы, но у царя долга рука.
С Москвы идут большие силы. Повстанцам вряд ли устоять
Перед пищалями и пушкой. Придётся к лесу отступать.
Стряхнуть бы думы о грядущем! Как ей монах сказал тогда:
Страданья – это пища сердца; беседа – разума еда.
Быть должен разговор толковым. Их слов аркана не совьёшь.
Поговоришь когда с народом, в нём и отдушину найдёшь.
И вот она пред мужиками, платок свой с головы сняла,
Пытливо вглядываясь в лица, гутарить* с ними начала.
Иссякнуть ненависть не может. Её рождает всё во мне:
Несправедливость, ложь и рабство. Гори всё в яростном огне!
В моём отряде все родные, мы побратались на крови.
Вслепую смерть искать не надо. Ты хочешь мстить – тогда живи!
Всё делается для народа, ради него и палка бьёт.
И ливень сих благодеяний от слёз обсохнуть на даёт.
А на хвосте уж воевода. Ты убегай – не убегай,
Уж если пёс пошёл по следу, добыча поймана, считай.
Откуда я о войске знаю, хотя в России всё – секрет?
Сорока на хвосте прислала. В таких секретах тайны нет.
Любить коня необходимо. Казак, что на коне верхом,
Со стороны глядеться должен он соколом, а не клещом.
Тут мужики все загалдели – ведь соколы, а не клещи.
– Нам надо к лесу выбираться, а там уж нас ищи-свищи!
Всю передёрнуло Алёну. Глазами гневными взглянув,
И так пронзила мужичонку, как молнией вдруг резанув.
– Похоже ль это на свободу, раз у хозяина живу?
Моею жизнью он владеет. Я это рабством назову.
А настоящая свобода не у хозяина лежит,
А там, где вольный ветер свищет, и смерть тебе принадлежит.
– Повесят сильного сначала, а слабого потом убьют,
Вот хитрый будет предводитель, за ним толпою все пойдут.
– Две тетивы на одном луке имеют только мудрецы.
Когда одна из них порвётся, тогда и разуму концы.
– А вот Алёна-атаманша летать умеет на метле,
Причём, высОко так летает, но оставаясь на земле.
– Коли бежать осталась сила, то драться тоже сила есть;
Пусть храбрость вся иссякла в битвах, с тобой останется здесь честь.
– Честь головой оберегают, а руки – слуги головы.
Уж коль пред боем страх могучий, то не тебе идти «на вы».
Собою закрывая солнце, взлетели тучей в небо птицы.
Крестьяне шли навстречу войску, чтоб за свободу с ним сразиться.
От их шагов и травы гнутся, деревья расступились даже
Перед уставшею толпою, что шла вся в копоти и саже.
А воевода Долгоруков навстречу войско не повёл.
Он, словно опытный охотник, Алёну сзади обошёл.
– Преследовать всегда приятней. Лоб в лоб идут одни глупцы.
Ведь баба там за командира. Какие же из баб бойцы?
Мы их поймаем очень скоро. Прыть у мятежников не та.
И ни одна ещё зверюга не уходила от хвоста.
В отряде ропот: «И далёко нас будет гнать проклятый враг?
Там, за высокими дубами лешачий сизый полумрак.
Там место, самое для татей*, и «караул!» не закричишь».
– Они в штаны уж наложили. Лешак спужал. Алёна, слышь?
– Да слышу. Лезьте мне под юбку, вас спрячу я от лихоты.
А то переплелись в чащобе деревья крепко и кусты.
Глядишь, спасу вас от позора, и вдруг отвага к вам придёт.
Где робкий сдуру потеряет, там смелый сразу же найдёт.
...И в белый иней, словно в саван, вдруг завернулись дерева,
И тени белые нависли. «Права я или не права?»
Бой начался совсем внезапно: стрельба пищалей, крик, огонь.
И под Алёной вдруг споткнулся её любимый верный конь.
Она, подобно амазонке, мужчин во много раз сильней,
И в радиусе пяти метров не смели подступиться к ней.
Порастрепались её косы, в руках и сабля и копьё.
И необычною отвагой глаза светились у неё.
Все меньше ратников с Алёной, уж вон их сколько полегло.
Какой-то горечью солёной рот почему-то обожгло.
Весь лес гудел от бранных криков, и скрежетала сталь о сталь,
Но Арзамасская Алёна смотрела в голубую даль.
Она церквушку увидала. Быть может, Бог поможет им?
– Всем в церковь, – громко закричала она соратникам своим.
Уж в небе вороны кружили; в белёсом, а не голубом.
И тихо кровь из тел струилась, ещё не затянулась льдом.
В глазах грустинка задержалась . Ей жаль отважных казаков,
Их только горстка лишь осталась, и их теснят со всех боков.
В тугой кулак вдруг сжалось сердце. Вот скрылась где погибель их,
А выживших ждёт наказанье, и плаха – меньшее для них!
Что делать дальше ты не знаешь? Алёна! Сделай шаг вперёд!
Ведь ты молитвы не забыла. Быть может, Бог тебя спасёт.
Она дралась, укрывшись в церкви, сначала стрелы расстреляв,
А после саблею рубилась, каноны Божии поправ.
Но вдруг она швырнула саблю и навзничь пала к алтарю.
Она молитвы не забыла, благодаря монастырю.
У алтаря её пленили, не дав молитву дочитать.
Солдаты царские старались верёвкой руки ей связать.
Но не нашлось у воеводы такого сильного бойца,
Кто натянуть хоть раз сумел бы здесь лук Алёны до конца.
В Москву везти её не стали, допрос и здесь ей учинят.
А после, как врага царёва, иль как разбойницу, казнят.
И, перешагивая трупы тех, что с ней сладить не смогли,
Алёну, связанную крепко, толкая в спину, увели.
– Ты не толкай! Свой путь я знаю. Вот ты командовать привык.
Идя в привычном направленьи, загонишь сам себя в тупик.
А у меня своя дорога – пусть коротка или длинна,
Но в ней не видно отклонений. Дорога честная – одна.
Венцы все достигались кровью, монархам ведь не жаль народ –
Пусть погибают за престолы, бабьё рожает каждый год.
– Твои слова – уже крамола! Кто научил тебя словам?
Степана Разина величишь? Под пытки я тебя отдам.
– Я месть хлыста не понимаю. Рука на троне ведь сидит.
За то, что бьёт хлыстом нещадно, на ней ответственность лежит.
– Что за язык бывает, знаешь? Ведь Стенька уж в Москве казнён.
Скажи, тебя кто надоумил, не то пойдёшь туда, где он.
– Коль дал бы Бог мне жизнь другую, я всё хотела б повторить.
Тому, кого змея кусала, об этом стоит говорить.
– Вся прелесть прячется в нарядах. Я на нагих люблю смотреть,
А со стыда разговоришься. Так до гола её раздеть!
– Чего же мне тебя стыдиться? Ведь я не девка, баба уж.
Мою стыдливость всю давненько похоронил покойный муж.
Ты пригласил меня на праздник? Гляжу, и угли разожгли. –
В ней мускул ни один не дрогнул, когда на дыбу повели.
Она как-будто не боялась, казалось, ей неведом страх,
Хоть этот сладкий привкус смерти уж ощущался на губах.
Бремя опасности – цена; за почести её платили.
Алёной честь соблюдена, хотя её пытали, били.
На дыбе кости захрустели. А воевода ей: «Заплачь!»
Молчала, когда тело рвали, аж сам не выдержал палач.
Она не выла, не стонала и не просила пощадить,
Мученья молча все сносила. И в пытках продолжала жить.
Ругался грубо Долгоруков, – она не выдала друзей.
Он пытки новые придумал, чтоб было ей ещё больней.
И вдруг она с улыбкой слабой сказала на исходе дня:
– Что же за пёс, раз он не лает? Мне не страшна твоя брехня.
Ей напоследок воевода не стал спокойствие беречь.
Он рассказал, как завтра утром живую в срубе будут жечь.
Последняя улыбка жизни скользнула по её лицу.
С высоким мужеством Алёна готова в страшному концу.
«Лица судьбы никто не видел, а я сейчас в него смотрю.
Ведь молодая умираю. Наверно, быстро я сгорю», –
Так думала сейчас Алёна, крестилась сломанной рукой,
Шептала про себя молитвы. Её запомнили такой.
И вот она стоит у края, так обделённая судьбой,
Но смело прыгнула в избушку, захлопнув крышку за собой.
И языком своим горячим огонь полено облизал,
И лакомство пришлось по вкусу, – всё ярким пламенем объял.
Огонь калёными руками добычу яростно хватает.
Ждут палачи, когда же жертва завоет иль запричитает.
И наконец, сруб рухнул с треском. Земля покрылась сединой
От пепла, что столбом взлетает. Всё затянуло пеленой.
Теперь остались только звуки, вернее, треск того костра.
Смерть, как обычно, победила. Она, как истина, стара.
Глядела Смерть и рассуждала: «как эти люди все странны:
Так с наслажденьем убивают, не чувствую своей вины.
А после жертву до героя вдруг начинают прославлять,
Но не признАются в убийстве; начнут виновного искать».
Сожгли её, как еретичку: без покаянья, без попа.
«Огонь от скверны очищает, – наивно думала толпа. –
Какое мужество у бабы! Её заставили страдать.
Но чтобы так гореть вживую, и даже звука не издать!»
Прыжок в огонь! Её поступок, как звон пощёчины горяч,
Тем пережиткам, предрассудкам, людей что обращает в плач.
А воевода – что? Исправник. Он мнит, что выполнил закон.
Когда орёл когтит добычу, не видит муки жертвы он.
– Мне эту бабу не понять, – сказал тут сотник Черемизов. –
Ведь женщины все состоят из тела, платья и капризов.
Чего полезла воевать? У печки дома бы сидела.
Живьём сгорела на глазах! Война – не бабье это дело.
Эх, мужики! Куда уж вам! Душа у вас не ввысь стремится.
Ведь чтобы женщину понять, вам надо женщиной родиться.
Отвага вольной амазонки в её душе всегда была.
А русская её натура свободолюбием жила.
Прабабки в шкурах леопарда, надетых на тугую грудь,
Ей передали по наследству всю ту воинственную суть,
В которой весь секрет извечный всех амазонок заключён.
Мы разгадать его не можем: табу! Таинственный закон!
Таких воительниц немало. Россия женщиной сильна!
Россия их и порождала, – сама ведь женщина она.
*Гутарить – говорить, разговаривать.
*Тать (др. рус.) – разбойник, убийца, преступник.
9 ноября 2013