В неказистой избушке с забором из кольев
Вот уж третьи сутки без пищи и сна,
То в бреду, то в агонии, то в дикой боли
Тяжело умирала селянка одна.
Ах, откуда ей взять, безутешной, пилюли
На окраине леса, вдали от села…
Вот, неделю назад грибники заглянули:
«Как ты, бабка? Здорова?
-Да, вроде, жива…»
Никогда никому не служивши обузой,
Не прося, не мешая, жила, как могла.
Только старость проклятая и заскорузлая
Да болезнь, бедолагу, совсем извела.
Вот, лежит она, еле справляясь с дыханьем,
Открывает глаза, а вокруг – лишь поля…
И закат, и ручей, как на первом свиданьи…
Вот и он, с кем пушистой казалась земля.
Все кружится вокруг, вот она на коленях
Пред иконой воскресную песнь проронит…
Вот отец ее, только покажется в сенях
И, любя, за какую-то шалость бранит.
Тишина. Никого. Это было виденье.
Нет давно уж отца, ему пухом земля.
Да и милый ушел, только вот, к сожаленью,
Он прижился в других колосистых полях.
Дети, спросите? Были, конечно, и дети
Свой один и отказник-подкидыш другой.
Для нее – это лучшие дети на свете,
Все ж подспорье какое для ней, для одной.
Только выросли, да и уехали сразу,
Обещая вернуться и чаще писать,
А она почтальона ругает: «Зараза!
Вот не пил бы и письма не стал бы терять!»
Только нету ни почты, ни вести, ни строчки
Вот, водицы б сейчас в чьей-то теплой руке,
В прохудившейся, белой когда-то, сорочке
Лишь сжимает измятый подол в кулаке.
Вот она и кружится с любимым, танцуя,
Задержаться пытаясь в предсмертном бреду,
И детей в раскрасневшийся носик целует,
Навалявшихся вдоволь в январском снегу.
Мокры простыни. Темень. Обветрены губы.
Завывает за дверью то ль ветер, то ль волк.
Это ж …музыка: и барабаны, и трубы!!!
Только слышит сквозь шум кто-то дверцею щелк…
Она встала, пригладила волос ладонью…
«Ну, приехали милые…полно хворать!
Чаю выпьем и сделаем ночку бессонной,
Нам так нужно так много друг другу сказать.
Наконец, она вместе садится с семьею
Угощенье какое-то зреет в печи.
«Я счастливой давно не бывала такою,
Ну, сынок, говори, говори! Не молчи…»
…А нашли ее дня через два, да все так же
В одиночестве, в той же избе грибники.
На кровати уж как-то себя приподнявши
И напяливши порванные башмаки.
На лице ее жуткое что-то застыло:
Помесь боли от тела и счастья души.
Только ветру-бродяге не все равно было,
Что творилось с селянкой в Сибирской глуши.
В неказистой избушке с посмертной улыбкой
Свою жизнь будто заново пережила,
Деревенские где-то пометят с ошибками:
«Забалела она, да потом умирла».