- А я жил в четвертом номере по Троицкому, - приятным густым голосом проговорил муж хозяйки дома, перекрывая невероятный шум, царивший в комнате.
Гости, уже изрядно подвыпившие, почему-то говорили все одновременно, как будто каждый боялся, что хозяева так и не узнают то самое важное, что каждый хотел сообщить. Тут же с кинокамерой в руках ходил один из гостей – крупный, уже не очень молодой мужчина с развивающейся бородой старца, некогда стройный красавец, заметно пополневший. Он подавал какие-то едкие реплики и тут же с усмешкой регистрировал на камеру реакцию собеседника, после чего находил следующую жертву и тут же включался в разговор собеседников, придав их диалогу некоторую живость и скрытые смыслы.
Мы сидели за столом, который, в полном смысле слова, ломился под тяжестью огромного количества всяческих изысканных яств, приготовленных хозяйкой и щедро расставленных умелой рукой хозяина, который внимательно следил за тем, чтобы на столе не было пустых блюд. А если такие появлялись, он тут же выходил из комнаты и вскоре приносил новое блюдо, полное снеди, на которое тут же набрасывалась стая изголодавшихся гостей.
Время было позднее, послерабочее, пятница. Да и вообще, гости в этом доме, богемная и уже не совсем молодая публика, дамы, одетые недорого, но с большим артистичным вкусом, и почти поголовно бородатые мужчины – все здесь привыкли есть вкусно и обильно. Благо, двери дома всегда были открыты настежь, а хлебосольные хозяева получили эти качества в наследство от родных, из которых в живых остался лишь отец, невероятный эрудит, который уже захмелел (много ли надо пожилому человеку?) и читал кому-то из гостей какие-то стихи. Похоже, Велимира Хлебникова. Гость едва ли что-то соображал, но все время кивал головой.
Руки хозяина были не только щедрыми и умелыми, но еще и красивыми. В подтверждение этого факта на стене висел рисунок углем, выполненный студентом художественного института: две прекрасной формы мужских руки, покрытые довольно густой растительностью. Хозяин сам был художником-любителем, и в квартире, в которой было много предметов старинной мебели и всяческих безделиц, висели его абстрактные работы в соседстве с картинами довольно известных мастеров. В молодости он подрабатывал натурщиком.
У него была абсолютно лысая голова, красиво посаженная на широкие, немного сутуловатые плечи человека, привыкшего к физическому труду. Оживленные черные глаза южанина под густыми черными бровями и густая черная с проседью борода делали его лицо очень живописным и незабываемым.
За долгие годы дружбы с хозяйкой дома, а теперь уже по странному стечению обстоятельств и родственницей – родной теткой племянника – я, кажется, впервые разговаривала tete-a-tete с ее мужем, если этот обмен несколькими фразами в такой обстановке и при таком количестве гостей можно было вообще назвать разговором. Мне всегда казалось, что я просто не представляю для него никакого интереса, в основном, как объект для флирта.
Имея довольно привлекательную жену, лет на десять моложе его, он, тем не менее, редко упускал возможность пофлиртовать. Притом, оставался прекрасным мужем и отцом талантливой дочери, которая лепила, рисовала, and what’s not!
- А я жила в доме, что стоял перпендикулярно Троицкому проулку. Но тебя почему-то не помню, - проговорила я. - В твоем доме жили знакомые по школе ребята и девочки.
- Да? А в твоем доме жил мой двоюродный брат! – рассмеявшись, сказал он. – В парадном, что с улицы справа.
Дом наш имел два корпуса. Я жила в том, что со двора, во флигеле, который ничем не уступал основному, кроме парадного декора в стиле «модерн» над проездом – два голеньких амурчика держали какой-то щит и гирлянды цветов, - и эркеров.
Я начала лихорадочно перебирать в памяти всех ребят, живших в правом парадном, но кроме одного моего соученика, никого не смогла вспомнить.
Может показаться странным, но в доме с улицы детей было очень мало, в основном, семьи с уже взрослыми отпрысками, не считая моего соученика Димы и соученицы Люды, да еще Ани – в правом, «прокурорском» парадном, - здесь жили прокуроры, работники прокуратуры, судьи и преподаватели юрфака. И Тани, Ляли, Игоря – в левом парадном, где жили всякие партийные «шишки» и генералы. Довольно долго у того парадного даже стоял караул, пока там жили Кальченко и генералы Кравченко и Крюченкин. Все они занимали отдельные квартиры, никаких коммуналок, кроме как на двух верхних этажах. Там жила их обслуга и семьи работников МВД.
Было там еще нескольких уже совсем взрослых детей всяких партийных функционеров, имена которых я никогда не знала. А зачем это все было знать ребенку?
Зато во флигеле, чуть ли ни в каждой квартире было по двое-трое детей, а в нашей – даже пять!
Веселенькая была квартирка. Настоящая «воронья слободка». Зато нам, детям всегда было нескучно. Играли в прятки по всей квартире, прячась друг от друга не только у себя в комнатах, но в туалете, ванной комнате, в углу длинного коридора, отрезанного от бывшей бабушкиной столовой.
Там стояла всякая рухлядь – огромная деревянная лестница для того, чтобы можно было залазить на антресоли в кухне, старые корыта, большая круглая балия для выварки белья и круглое жа, невероятных размеров оцинкованное корыто, по-видимому, предназначавшийся для солидной стирки, например, постельного белья или для купания детей и прочая хозяйственная дребедень.. Стояли там еще веники, стиральные доски, деревянная «колотушка» для отбития белья. Вы, очевидно даже никогда такие не видели – толщенная, ребристая с ручкой. Под потолком висел соседский велосипед, который иногда с жутким грохотом падал на все это хозяйство, если кто-либо со всей силы хлопал кухонной дверью. Вот именно за это место для «пряток» и была основная драка.
Еще в этом коридоре висели гимнастические кольца моих дядей и отца, с довоенных времен. Папин старший брат был чемпионом Союза по прыжкам в воду, и это была его затея иметь хоть какой-то гимнастический снаряд в доме. Он всю жизнь занимался спортом, до самой глубокой старости, а умер на 96-ом году в Филадельфии. Когда ему было 92 года, я посетила их с тетей. Каждое утро дядя целый час делал гимнастику и стоял на голове, а тетя считала его «идиотом от спорта». Она была грузной и еле-еле передвигалась, а он был сухощавым и очень подвижным….
Уже в школьные годы к нам ходили дети со всего двора «повисеть на кольцах», пока соседям это не надоело, в стенку которых они били ногами, пытаясь перевернуться. Кольца сняли к огромному нашему сожалению и к сожалению девочек и мальчиков из моего класса. Потому что после уроков кто-то бросал клич: «К Ирке на кольца!» - и целая ватага девчонок и мальчишек двигалась по направлению к нашему дому через площадь Богдана, скверики, по Троицкому переулку, под арку во двор и в правое парадное. Днем в квартире было тихо, а мы наводили там шорох!
В другом конце коридора, поближе к жилым помещениям, т.е. комнатам, стоял огромный деревянный ящик от снарядов с какими-то надписями по-немецки. В нем наша семья какое-то время хранила картошку, пока не стало очевидным, что ее кто-то ворует. Тогда в него стали сбрасывать всякое ненужное тряпье. Но, после очередной проверки из домоуправления на предмет пожарной безопасности, ящик вытащили, тщательно помыли и отправили в маленький коридорчик между нашей и бабушкиной комнатами, принадлежавший только нашей семье.
До войны эти комнаты были спальнями для детей и взрослых, а коридорчик был ванной комнатой. В квартире жила дедушкина семья – он, бабушка и четверо детей, и семья бабушкиной сестры с двумя детьми. Еще бабушкины старики-родители, которых потом отселили недалеко, когда один из старших сыновей женился незадолго до войны. Поселились они в домике, который был виден из окна детской спальни. Дед пошел в Бабий Яр, а прабабушка была парализована. В этом домике, в их квартире после войны поселилась семья моего будущего соученика.
Когда начались «уплотнения», большую столовую, в которой спали теперь молодожены, урезали на меньшую, отрезав от столовой этот большой коридор и маленький, ведущий в ванную комнату, которую тоже превратили в еще один, «наш» коридорчик. А ванную сделали в кухне, отрезав от нее большое пространство в углу. Как это было раньше, я могла видеть в квартире у моей соученицы Тани, папа которой был генералом и им досталась квартира из шести комнат, в нашем доме в парадном с улицы.
В «нашем» коридорчике была вешалка, в углу теперь стоял этот «сундук», в котором вместо снарядов хранилась всякая детская всячина: посудка, одежки кукол, старые, отжившие свой век игрушки. Другие мои игрушки стояли, сидели, лежали на нем. Теперь вся ребетня толкалась в нашем коридорчике «на сундуке».
У входа в бабушкину комнату стоял шаткий туалетный столик, как я сейчас понимаю, в стиле «модерн». После войны в квартирах еще было очень много мебели, посуды и прочей утвари в этом стиле. Стены были расписаны тоже в этой стилистике. В городе жили, в основном, коренные киевляне, у которых это все сохранилось с «доисторических времен», как любила говорить мама.
Нашу маленькую комнатку тоже расписывал первоклассный художник-ольфрейщик . Цвет стен был тепло-сиреневый. Он разделил стены на полотнища, имитирующие зеркала с бронзовым и вишневым контурами-рамами. А в верхних просветах между барочными верхушками «зеркал» поместил огромные грозди персидской сирени, белой и темной. И все это расписывалось кистями, как картина писалась, ненавязчиво и с огромным вкусом.
Что касается мебели, то у нас, например, были шкаф, кровать, трюмо и тумбочка из дерева «птичий глаз». Этот «птичий глаз» был малюсенькими точечками красного, синего, зеленого цвета, которые я, маленькая, очень любила ковырять ноготком. Когда эта мебель, довольно громоздкая для нашей шестнадцатиметровой комнатенки, надоела, ее продали, купив целый чешский набор мебели для жилой комнаты, не менее громоздкий, но новый! После этого в комнате вообще не осталось свободного места. И я больше никогда не видела мебели этого дерева в квартирах, пока не попала в какой-то питерский дворец….
Еще у нас в комнате при входе висел телефон. Сперва его «выделили» папе как военному командиру. Я даже до сих пор помню его номер – 3-27-97. И помню номер бабушкиного телефона, что на Прорезной – 5-94-69. Зачем, спрашивается?
Папа был в то время начальником трофейной авто выставки в Пушкинском парке. А когда он демобилизовался, телефон было приказано повесить для общего пользования в коридорчике. Но коридорчик был наш, закрывался на замок, а у двоих соседей были уже свои телефоны.
Без телефона оказалась только одна семья. И, если бы им было необходимо, они могли пользоваться нашим, но я не помню, чтобы они это делали. Глава семьи работал на большом секретном предприятии каким-то начальником, и ему никто не звонил, а мать подрабатывала шитьем. А так как она вечно набирала много заказов и ничего не успевала – она была, мягко выражаясь, не очень организованной, артистичной натурой, художницей по образованию. В детстве я видела ее карандашные рисунки головы мадонны, а еще она пела в хоре – а посему ничего не успевала и она вечно пряталась от заказчиц. И отсутствие телефона было ее спасением.
У каждой семьи был свой дверной звонок и свои лампочки в коридоре, в кухне, в удобствах. Иногда, когда раздавался звук звонка этой семьи, - они все звонили по-разному – она быстро пряталась в комнате, прося запереть ее на висячий замок снаружи. Мы открывали двери, и какая-нибудь разъяренная заказчица врывалась в квартиру и начинала стучать кулаками в дверь комнаты, на которой висел пудовый замок, крича: «Сволочь, выходи! Я знаю, что ты дома. Я видела через балкон. Ты мне за это дорого заплатишь!». И вылетала в парадное как фурия, а мы с детками стояли, сжавшись от ужаса в углу коридора, где еще недавно стоял этот наш ящик от снарядов, и дрожали от страха «Что же будет с Катиной мамой?».
Потом выходил кто-то из взрослых, открывал комнату и выпускал эту нашу горе-модистку и клялся, что делает это в последний раз в жизни. Но потом все повторялось сначала.
Ее все жалели. У них было двое детей, которых отец вечно колотил, причем, никогда не пил спиртного. Сына за малейшую провинность, реальную или мнимую, ставили в углу на колени, рассыпав соль или горох. Младшую наказывали не так жестоко. Просто, порой запирали голодную в комнате одну на весь день. И она сидела на диване и билась головой о его спинку. Знаете, такие высокие кожаные диваны с зеркальцем и полочками и боковыми валиками-подлокотниками? Она могла мерно колотить головой часами, а мы все это слышали за стенкой в бабушкиной комнате. Я была в шоке. Но никто ничего не мог изменить. Потом приходила разъяренная мать и начинала орать на ребенка, не ясно, за что….
Отношения супругов тоже были очень странные. О том, что надо приготовить обед, она вспоминала по возвращению мужа с работы. До этого она пела, кормила голубей, котов, что-то бубнила себе под нос, когда была не в духе. Он приходил и размеренным голосом спрашивал: «Обед готов?» «Нет» - рявкала в ответ она. «Ну, тогда я пошел в столовую» - и уходил.
Для нашей семьи это было вообще непонятно. И бабушка, и мама очень вкусно готовили, каждая по-своему. Бабушка готовила попроще, часто традиционные еврейские блюда. Мамина кухня была русской, украинской, польской, какой угодно, но не еврейской! Мамина бабушка была крепостной, на кухне у пана поляка и готовила преимущественно польские блюда. Даже куличи пекла польские! И у мамы в результате получился симбиоз всех этих кухонь. А ее фаршированная еврейская рыба была признана самой лучшей среди всех друзей-евреев, в результате чего ее иногда просили приготовить рыбу на свадьбу….
Иногда на нашу соседку-модистку что-то находило, и она могла нажарить штук тридцать котлет сразу. Но вечно голодная ее детвора как-то села и съела все котлеты до прихода отца. Все закончилось страшной экзекуцией с душераздирающими воплями младшей дочки и уже басовитыми жуткими ревом сына….
Впоследствии дочь очень рано вышла замуж за оркестранта, она сама играла на скрипке и стала учителем музыки. Из «гадкого утенка» с огромным лбом, рахитичным животом и ногами, она превратилась в очень интересную женщину с доброй душой. Сын окончил школу с золотой медалью, с отличием институт. Стал красивым молодым человеком. В «лихие 90-е» стал основателем одного из первых толстых глянцевых журналов, разбогател, видимо, кто-то через этот журнал отмывал деньги. Стал сильно пить и умер где-то в подворотне, в пьяном состоянии весь обобранный до нитки….
Судьба двух других семей была обычной – старики умерли, внук наших пожилых соседей, живших в «отрезанной» столовой, чудесный спокойный мальчик по имени Сережа, который приходил и наводил порядок в моих игрушках на сундуке за кусочек сахара, стал высоченным статным мужчиной, хирургом. Мы как-то давно встретились на Прорезной. Он, мне показалось, узнал меня, но был, скорей всего, в растерянности и не поздоровался. А я покраснела как рак и, опустив глаза, прошла мимо, ничего не сказав.
Это ему я пела романс с голоса Клавдии Шульженко:
Когда на землю спуститься сон
И выйдет бледная луна,
Я выхожу одна на балкон,
Глубокой нежности полна…
На балконе встык с нашим окном был он, Сережа. А я сидела на широченном мраморном подоконнике, играла с куклами и громко пела романс, так, чтобы он слышал. Пела голосом Рины Зеленой. Меня дома так и называли Рина Зеленая – Рина вместо Ирины, а Зеленая, потому что я была худючим, тощим заморышем, который ничего не ел, да еще голос был точно таким, каким Рина Зеленая говорила на пластинке или в кино «Подкидыш» в роли домработницы героини Раневской….
Не знаю, понимал ли Сережа, что это все было о нас, о нем и обо мне. Он был года на два меня старше. Но он был точно моей самой первой любовью. А мне было не более двух лет. У меня есть четкий ориентир: я сидела в гипсе на ногах после, скорей всего, второй операции. Первая была в год….
Не знаю, когда влюбляются нормальные девочки и мальчики, я влюблялась всегда чуть ли ни когда начала говорить, а начала очень рано и очень правильно, за исключением трех-четырех слов. Я могла влюбиться: в божью коровку, в листок клена, в игрушечного Деда Мороза на елке, который до сих пор в сезон появляется на свет божий, в Буратино, нет, в пуделя Артамона, в чудовище, любившее красавицу, в бедного Кая, свинопаса, в Максимку из одноименного фильма, в сына капитана Гранта и длинноногого Паганеля, в Мэри и Джона, во всех нахимовцев сразу (боже, забыла название фильма, где поется песня «Простор голубой, земля за кормой…»), в море до безумия, раз и навсегда…. Но соседский внук Сережа был моей самой первой любовью….
…И вот передо мной за столом, ломящимся от яств, сидит лысый бородатый мужчина. Нет-нет, не подумайте, это не Сережа. Сережи я больше никогда не видела. А этот, что напротив, говорит:
- Мой брат, Игорь, жил в правом парадном.
Я ошалело, сдавленным голосом спрашиваю: - Игорь Мироненко?
- Нет. Гончаров. Игорь Гончаров. Ты его знала?
- Ну, так, наглядно. А я думала, что он Мироненко.
- Нет, Мироненко – это фамилия его жены, - и улыбается . – А откуда ты взяла, что он Мироненко?
- Из квартирного указателя в парадном. Знаешь, я была влюблена в твоего брата в девятом классе.
- Он об этом знал?
- Думаю, догадывался. Он приходил домой, открывал окно и свистел мне. А я уже сидела и ожидала его у окна. Мы перемигивались, пересвистывались, махали друг другу книжкой, которую читали. Или показывали, что заняты. Он тогда еще был курсантом КВИРТУ. Ему очень шла форма.
- Интересно. Надо будет его расспросить как-нибудь, - говорит хозяин дома.
- Да, интересно. А он живет в Киеве?
- Да, уже давно.
- А знаешь, я с ним как-то столкнулась лицом к лицу в конце семидесятых в Москве, на выходе из метро возле гостиницы Юность, где я остановилась. Я была в командировке.
- Он там в Академии занимался.
- Я так и поняла. Ты бы видел его выражение лица, когда он понял, что это я. Прошло уже лет шестнадцать или около того.
- Он тогда развелся с той женой.
- Да? Это чувствовалось, что у них проблемы. Я иногда слышала крики из их окна. Иногда она подбегала и с грохотом закрывала окно. Он тогда выходил на балкон и показывал, что, мол, все ОК. Пройдет.
Мы сидели за столом и каждый вспоминал что-то свое. От воспоминаний мое лицо расплылось в блаженной улыбке.
- А знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Я-то теперь тоже Гончарова. Тогда не была, а вот стала. Эта встреча с твоим братом что-то наметила в моем жизненном пути. Неспроста это все.
- И вправду, я как-то выпустил этот момент из виду. Интересно. Для меня он просто брат, Игорь Гончаров. А ты просто Ира. А оказывается Ирина Гончарова. Инициалы совпадают. Смешно.
- Игорь – мое любимое мужское имя. Теперь вот он оказывается еще и Игорь Гончаров. Он очень изменился?
- Да. Раздобрел. Стал хмурым. Не нравится ему все это.
Думаю, он имел в виду все то, что произошло в стране…
- Но он хороший человек, - ответил на какие-то свои мысли мой собеседник.
- Думаю, что да. Передай ему привет от меня. Расскажи о нашем разговоре. Вдруг, вспомнит….
Веселье в доме немного поутихло. Кое-кто уже ушел, не дождавшись сладкого и песен под фортепиано и гитару.
Правда, в тот вечер у меня произошло еще одно событие. Как раз под мелодию, исполненную на фортепиано. Мелодию, которую я любила много лет и никак не могла вспомнить ее полностью. Ни названия, ни автора, ни исполнительницу, которая пленила меня своей хрупкой красотой. И тут неожиданно мне ее наиграли, без моей просьбы! Просто совсем незнакомый мне человек взял меня за руку и повел в комнату, где стояло фортепиано. Он сел и, ничего не говоря, начал играть именно ту мелодию, о которой я думала, услышать которую я мечтала столько лет! Но об этом в другой раз.
Прошло время, думаю, года два. И однажды, уже у нас в доме, мой давешний собеседник подсел ко мне и вдруг проговорил:
- Он вспомнил тебя. Не сразу. Но вспомнил. И тоже попросил передать тебе привет….