Вот мир.
В нем есть зло и невесты.
Есть традесканции и поэтессы.
Есть почечуйный чай.
Волнистый изгиб плеча,
на который уютно класть голову.
Есть слон с шафраном.
Валет бубновый.
И изобилие гласной «а».
Много открытого рта. —
«А» — из него вываливается.
Змееподобное «аиаитца»
не выговаривается.
Но выползает по сторонам щеки.
Вот кони и ямщики,
хлопая на морозе, топая на морозе,
«ХА» выпускают.
Оно улетает в мир.
И приземляется (ну куда же?) в Рим —
в мощное содроганье прим.
И это пение, пустотой звеня,
доказывает, что я
тоже есть производное лошадей и птиц.
Первые, опускаясь ниц,
губами захватывают снег.
А мир между тем - ени
(между век)
впускает рассвета количество,
давным-давно историческое -
нужное для производства сер-
отонина.
Где-то там, в глубине,
рабочая Антонина
зажигает ключичный газ.
Ямщики танцуют, они восхищают нас.
А что до птиц, они похищают змей.
Все они делают это —
от серых цапель до нежных секретарей.
И дома, в диван угнездивши зад,
в яичную хрупкость
перерабатывают яд.
Вот мир. В нем все, что могло -
друг в друга перетекло, влегло.
Так кольца дыма, вкладываясь в одно,
образуют пронзительный коридор,
где чай от Китая до Индии — в поездах,
бьет в железный рельс и бежит казах,
шапку мягкую теребя,
конь несется, а звезды сверху глядят.
Ямщики папиросами пыхают, в холод «о»
выпускают, оно — окно,
а в двери стоят два больших слона,
и одна на двоих у них
шафранно-розовая спина.
Так в дали образуют путь,
рельсы, чью параллельность не разогнуть
в настоящем, но чей костяк един.
Как чай бодрящий, как жидкость спин.
Антонина же, фартук сняв,
воспаряет, Полярною засияв,
и тихонько тикает, предохраняя нас,
счетчик солнечных утр и ясных глаз.
Ибо все они, в максимум взятые,
образуют взрыв.
Это все, что уместно сказать про «ы».
После оного можно не продолжать.
Мира нет после однажды нажать
абсолютное «ы», без заглавных, ответ-
ственных, тех, кто кутает в плед
человечество, тех, кто греет газ
Антониной, Антоном, огнем и ласк-
ою, аю, дую, пою.
Мир, спасибо.
How are you?