Человек лежал лицом вниз на цементном полу. Его не смущала ни грязь, облетевшая с подошв множества ног, ни застоявшийся запах от постоянно не просыхающей мешковины в ведре, с надписью «полы», ни запах хлорки с табачным дымом и всем тем, чем жив человек. Вся эта смесь запахов стелилась по полу и постоянно двигалась от малого сквозняка и ни куда не исчезала. Она, казалось, была здесь вечно и навсегда, как ржа она въелась во все окружающее: предметы, стены, людей, заключенных в эти стены.
- А этого куда? Берем? - донеслось до слуха Платона.
Сквозь дымчатую пелену, словно воспалившихся от конъюнктивита, затуманенных глаз, он наблюдал себя, приподнятого над полом, провисшего в поясе. Бесчувственные ноги мысками чем - то забрызганных ботинок, были развернуты вовнутрь. Ему виделся коридор, где он лежал и все ему были очень знакомым. По этому коридору он ходил не одну тысячу раз. Но было в нем что - то странное, будто бы из беспокойных, тягостных, бредовых снов в тусклое, предрассветное утро. Непонятный свет не понятно откуда. Едва брезжущий, желтоватый как от десятиваттной, старой лампочки, горящей вполнакала.
- Нет, его еще рано, но Платон, рухнув лицом вниз уже не видел говоривших.
Темная тишина. Сколько она длилась и была ли она... Словно посторонний, он наблюдал себя как кружит, раскинув руки в сторону, парит, словно в картине Марка Шагала «Над Витебском». Откуда - то, извне, появлялась, лихорадочно билась, исчезала и вновь материализовалась до самостоятельности мысль, кто же может наблюдать все это, если я вижу самого себя летающим и не чувствую себя? Вижу со стороны как я парю. Вот я опускаюсь все ниже, ниже... Какой - то человек лежит в серой форме.
Фигурка поначалу едва различимая, увеличивалась, еще ниже и вот уже совсем близко. Знакомое чудится во всем его облике.
Я стремительно поднимаюсь вверх и снова срываюсь вниз, приближаюсь... но откуда здесь кровь? Да, кто же это?
Вдруг внутри его что - то толкнуло, отозвалось проясненным сознанием. Не могу поверить.
- Это же я! И тут Платон все вспомнил. Вспомнил отчетливо все последние события и неодолимое желание исчезнуть с земли. Умереть.
Он все никак не мог поверить в происходящее с ним и это даже вызвало некую эйфории, развеселив его.
- Я умер?! Подумалось легко и без страха.
- Неужели я умер?! Совсем не страшно.
- Умер! Платон почти смеялся над тем, чего так боятся люди. Ему казалось, что мысли существуют отдельно то него, и в них, и в себе, он чувствовал радость покоя и воздушной легкости.
Очнулся Платон в медсанчасти. Пришел в себя на короткое время. Его подняли с брезентовых носилок, усадив на обычный стул. Слышался глухой голос дежурного хирурга, отрывистый ответ врача из бригады скорой, что крови было примерно со среднюю лужу, но истинная кровопотеря неизвестна, давление... Платон лишь уловил бестолковое ...цать. Голоса усиливались, глохли обрывками фраз, слов, разлетались клочкам звуков, слогов, давясь собственными хрипами.
Врач, чему - то недовольный, выругался, назвав невидимых людей мудаками. Речь и так неясная, превратилась в бормотание. Платон почувствовал как его клонит вперед и набок, проваливается в пустоту. Еще не успев рухнуть, Платон потерял сознание. Сердце стукнуло, зависло и не сжавшись, затихло.
Безжалостная сила давила, проламывая грудину, била кулачищем по ребрам, вдавливая их, и тут же отрывисто вырывалось: хык!- хык!- хык! Ребра трещали и никак не хотели ломаться. Раз!- раз!- раз!- раз!- раз!.. вдох! Кто - то насильно рвал ему легкие. Выдох!..
Глаза открылись. Виски ломило, будто голову зажали в колодки, постоянно их стискивая.
... не закрывай глаза... открой!
... на меня смотри, на меня! - и хлестали наотмашь по лицу.
Платону стало вдруг стыдно. Он ощутил что-то безобразное и гадкое, а поняв случившееся, испытал жгучий, отрезвляющий стыд. Он то хорошо знал, что происходит с человеком в последние мгновения жизни, когда разум уже не властен над инстинктами и уступает место бессознательным рефлексам.
Все это видел в своей жизни и все это не вызывало в нем ни брезгливого недовольства, ни осуждения, лишь обменяется с коллегами циничной улыбкой, мол, вот она, последняя радость. Особенно везло висельникам - те кончали в объятиях смерти, испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение.
Кажется в такие минуты ни что что уже не волнует человека и вот, оказывается, все не так. Одна мысль теперь волновала, беспокоила и не давала вновь исчезнуть в темноте, - неужели все узнали о его позоре, что надо избавиться от всего этого. Избавиться...
Платону переливали кровь. Больничных запасов не хватило и недостающие объемы восполняли кровезаменителями, влив более полутора литров, почти два, а он все лежал. Глаза открывались, то вдруг он вновь летел в черную яму. Навсегда.
Присев на кровати, Платон, раскачиваясь, обхватил голову руками. Потом встал и неверным шагом побрел к случайно зафиксированной в памяти, душевой комнате.
Там, раздевшись, он стянул с себя и скомкал плотные трусы. Не найдя урны, растворил забеленную форточку, державшуюся на расхлябанных петлях. Слабо размахнулся и швырнул черный комок ткани в кусты безлюдного сада. Облегченно вздохнул.
Но вот его побледневшее лицо стало пепельно-серым, потом приобрело землистый оттенок. Все его нутро заполнила тошнотворная пустота, подступила к самой глотке и внезапно хлынула наружу.
В ушах толчками глухо бухало и давило, отзываясь болью. Боль поднималась ломотой по вискам к темечку, стягивая железным обручем голову. Ледяным холодом сковывала затылок и тут же, нестерпимой болью лопалась, дробя его на тысячу острых бутылочных осколков, которые безжалостно впивались в содержимое черепной коробки.
Октябрьский ветер кружил мертвую листву, доносил горьковатый запах осиновой коры, прелого сена. Ко всему примешивался настой формалина и затхлость отсыревшей штукатурки больничных коридоров.
Платон включил кран и опустился на кафельный пол. Бинты намокая, краснели и сочились бледно розовыми струйками. Платон теперь знал, умирать не страшно. Ослабшие пальцы никак не могли справиться с повязкой... почудились голоса, и распахнулась дверь. Холодно.
Его внесли в палату. Санитарка, собрав одежду Платона в больничный мешок, молча удалилась с вещами, а его самого, полностью голого, накрыли под подбородок застиранной, с черно - блеклым клеймом, простыней.
До вечера Платон был привязан к кровати и тогда это была единственная сила, удерживающая его в одночасье ставшей бессмысленною, жизни.
Кто – то шаркая, больничными тапочками, подошел и встал рядом. Пошамкал, причмокивая искусственной челюстью, - ишь ты, удумал чего... эх, беда... случится то и отпевать не будут. Помолчал и вздохнул:
- и креста – то нету у парня. Без креста нельзя, вот оно что...
Я посмотрел ему в мутно - белые, почти слепые глаза. Последнее, что оставила память, прежде, чем наступила тьма, было- нет...
октябрь 1986 - август 2012