Когда тоска свербит меня и гложет
И ветер за окном всё злей и злей,
Я вспоминаю тех, кто мне поможет,
Я вспоминаю всех своих друзей.
Ах, Пушкин, коротышка, цыганёнок,
Признался мне под пунш или портвейн,
Что точно помнит он еще с пеленок
Размер груди кормилицы своей.
Ах, Пушкин, матершинник и повеса,
Ты оживил для нас родную речь,
Жаль только не прирезал я Дантеса,
От пули я не смог тебя сберечь.
А Лермонтов, заносчивый и гордый,
(Куда его кремнистый путь загнал!)
То канделябром мне заехал в морду,
То секундантов среди ночи присылал.
Мы с ним стрелялись (нА слово поверьте),
Пальнул я мимо твердою рукой,
А он стоял и молча жаждал смерти,
Как будто, правда, в смерти есть покой.
С Есениным был целый мир безбрежен,
Мы пьяные валялись на траве.
Я знаю точно – был он груб и нежен,
И никого не бил по голове.
Какие песни мы, порою, пели,
Каких страстей нас обжигал накал!
С Цветаевой друг другом мы болели,
Ахматову за задницу хватал.
Вот женщина была! Курила трубку,
С ума сводила жопою своей
И в узкую она влезала юбку,
Чтоб выглядеть желанней и стройней.
Вот с Бродским не заладилось сначала.
Всё было на лету, бегом, не так.
В тот миг меня, быть может, укачало:
«Ты не поэт, - сказал я, - а му - - к».
Ну, не сердись, мой рыжий друг Иосиф,
Сказал я сдуру, стало быть, не то,
В твоих глазах я часто видел осень,
Которую не замечал никто.
Друзья мои, как много я вам должен!
Как там живётся в вашей скорбной мгле?
Я к вам приду, и мы тогда продолжим
Всё то, что начинали на земле.