Из цикла "Масенькие истории большой жизни"
Потянуло холодком, и потянулись на юг птицы. Одними из первых снялись скворцы, недельку полетали, сбиваясь в стаи и приучая молодежь к коллективизму, а потом как-то разом исчезли.
За скворцами улетели грачи, галки и другие враньи, а к самым холодам потянулись клинья журавлей. Поначалу они были не совсем упорядоченными, летели уступами, часто перестраивались по ходу движения. По всей видимости, это были наши местные журавли, только-только снявшиеся с насиженных мест и еще не набравшие опыта коллективных полетов. В осенней напряженной тишине их курлыканье навевало светлую грусть и теплую нежность к этим красивым и гордым созданиям, которым предстоял долгий и опасный перелет до зимних квартир.
Как можно не любить это элегантное чудо природы? Как оказалось, можно. Один за другим грянули два выстрела, и почти сразу новый дуплет, и из низколетящей, еще не упорядоченной в клин, стаи выпал один летун. Выпал как-то сразу, и, не планируя, камнем полетел к земле. Видимо принял он свой конец еще в родной стихие, а упал в самую гущу леса.
Я много в жизни повидал животных смертей, и сам по молодости и глупости поучаствовал как-то в охоте, но никогда не было так больно и горько от этого бессмысленного убийства. Не знаю, кто был этот убийца, но то, что в нем мало что осталось человеческого, знаю точно. Не думаю, что это был кто-то их пожилых – в них еще осталось от былых времен чувство сострадания и милосердия к каждой Божьей твари, осталось чувство прекрасного и уважительное отношение к заповеди «не убий».
Думаю, что это был кто-то из молодых, выросших уже в эти безнравственные времена в которых жизнь человеческая ничего не стоит, а уж тем более жизнь какой-то перелетной птицы. Во времена, в которых доброта и милосердие попираются силой и жесткостью щедро приправленной адреналином. Неуютно и горько жить в такие времена и зверям и людям.