С иллюстрациями и фотографиями здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post301259611/
Почему мое сердце бывает крылато
Лишь в холодном и злом ноябре?
Е. Дмитриева (Черубина де Габриак)
***
Мой ноябрь обознался дверью
и стучится дождём в апрель.
Неужели и я поверю
в эту нежную акварель?
В эту оттепель заморочек,
в капли датского короля?
Соберу лучше хворост строчек,
холод с голодом утоля.
Мне весна эта — не по чину.
Неуместны дары её,
словно нищему — капучино
иль монашке — интим-бельё.
Не просила её грозы я
и капелей её гроши.
Ледяная анестезия
милосерднее для души.
Я привыкла к зиме-молчунье,
её графике и бинтам.
Но куда-то опять лечу я,
неподвластное всем летам.
Обольстительная бездонность,
отрезвляющий с неба душ,
неприкаянность и бездомность
наших нищих сиротских душ...
***
А у нашей любви поседели виски и ресницы...
Тридцать лет уж минуло, а кажется, будто вчера.
Мой немой визави - хладнокровный ноябрь бледнолицый
сквозь окно наблюдает за утренним бегом пера.
Сумасбродной весне до него как-то не было дела.
Лето — слишком лениво, ему не до этих морок.
А зима недоступна за рамою заледенелой.
Лишь прозрачная осень читает меня между строк.
Только ей, многомудрой, про жизнь и любовь интересно...
Только ей лишь известно, что будет с тобой и со мной.
Я немножко умру, а потом понемногу воскресну.
И мы встретимся снова какой-нибудь новой весной.
***
О, сна потайные лестницы,
в непознанное лазы.
Душа в тихом свете месяца
осваивает азы.
Проснулась — и что-то важное
упрятало тайный лик...
Ноябрь губами влажными
к окну моему приник.
Ах, что-то до боли светлое
скользнуло в туннели снов...
Оно ли стучится ветками
и любит меня без слов?
Дождинки в ладони падают,
зима ещё вдалеке.
День снова меня порадует
синицею в кулаке,
где в доме — как будто в танке мы,
плечо твоё — что броня,
где вечно на страже ангелы,
тепло как в печи храня.
А ночью в уютной спальне я
усну на твоих руках,
и будут мне сниться дальние
журавлики в облаках...
***
Заблудилась в себе, как в чаще я,
снов распутывая клубок.
Настоящее — ненастоящее,
как попробуешь на зубок.
И всё ближе и неизбежнее
тёмный будущего мешок.
Где ты, прежнее, где ты, нежное,
детской радости лопушок?
Все тропинки туда - заросшие,
неразборчива речь реки...
А в сне меня любит прошлое,
настоящему вопреки.
***
Грызу над блокнотом задумчиво ручку, -
прости мне невольную эту отлучку.
Я в прошлое вновь загляну на часок,
где слышится детский его голосок.
В ту жизнь погружаюсь, а выплыву - в этой,
чтоб заново позже протаптывать мету
в пространство чужого холодного дня,
где нет уже тех, кто любили меня.
Лакуны его заселять и пустоты,
с собою сводить застарелые счёты,
души уголки обставлять, обживать...
Не надо удерживать, спрашивать, звать.
Ты лучше займи пока рядышком место,
чтоб я не кричала, вернувшись из бездны,
как в очередь, что ощетинилась, зла:
«Эй, я здесь стояла! Была! Я жила!»
***
Налицо улыбка,
а с изнанки — боль.
Ты играй мне, скрипка.
Сыпь на рану соль.
Старые обиды,
не поймёшь, на что.
Вся душа пробита,
словно решето.
Сердцу нужен роздых.
Этот мир — дурдом.
Музыку как воздух
я хватаю ртом.
Гребни волн упруги,
хоть по ним скользи.
Помню твои руки
и глаза вблизи.
Надо мной смеётся
или плачет Бах?
Память остаётся
в пальцах и губах.
В этих звуках адских
радость словно злость...
В королевстве Датском
что-то не срослось.
***
Лес в ноябре. Осыпавшийся, чёрный,
как лепрозорий рухнувших надежд.
Графический рисунок обречённых.
Скелет без тела. Кости без одежд.
Отбушевало лиственное пламя
и превратилось в пепел, прах и дым.
Прорехи света робко меж стволами
сквозят намёком бледно-голубым.
Лес в ноябре. Обугленные души.
Заброшенность. Пронзительность осин.
Но ты всмотрись и жадно слушай, слушай,
что этот лес тебе всё тише, глуше
бескровно шепчет из последних сил.
***
Золотая моя природа!
А зима уже на носу.
Словно перекись водорода,
обесцветит твою красу.
Обессмертит твои творенья
в изваяниях снеговых,
затушует твоё горенье,
заморозит живой порыв.
Не меняй же своё обличье
на величье, безгрешья спесь.
Будь неприбранной, пёстрой, птичьей,
замарашкой, какая есть.
Расстилай лоскутный ковёр свой,
дли роскошную нищету.
Не спеши в это царство мёртвых,
в эту звёздную мерзлоту.
***
Кому-то – посох жизнь моя,
кому-то – камень преткновенья.
Кругом осколки бытия –
времён распавшиеся звенья.
Сердечко часиков стучит,
как будто в душу мне стучится,
о том, что больше ни в ночи,
ни днём со мною не случится.
Улыбку натянуть на боль
и снова – в бой с самой собою.
Звучит над нищею судьбой
клич памяти и зов любови.
Я слишком помню, чтоб забыть,
люблю, чтобы возненавидеть
то, что с годами не избыть
и не убить любой обиде.
Пусть ранят острые углы
и отсекают, как аппендикс,
но возродится из золы
цветаевская птица Феникс.
***
О, как летелось мне с горы отвесной...
Максималисты в молодости мы.
Гора уравновешивалась бездной.
Теперь - пригорки, впадины, холмы...
Невидимые ямы или рифы
порой разнообразят ровный путь.
Горы не одолеть мне, как Сизифу,
а в бездну стало страшно заглянуть.
***
День умирает молодым.
Он хочет жить и длиться,
но тает, тает, словно дым,
переливаясь в лица,
в деревьев смутный силуэт,
домов размытый абрис.
С земли уходит белый свет,
не сообщая адрес.
Он исчезает в небесах,
всё дальше и слабее,
лишь кое-где в пустых глазах
прохожих голубея.
***
Друзей, которых нет уже нигде -
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.
Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок -
оно короче прошлого намного.
Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.
Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.
Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки.
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.
Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я.
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.
***
В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.
Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.
Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.
И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.
В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча -
влажное да - пересохшему нет.
***
Ты помнишь этот дождь, нас обвенчавший,
нам выпавший, как жребий, на пути,
как капля, переполнившая чашу,
что Бог не в силах мимо пронести?
С небес неудержимо, просветлённо
текла благословенная вода,
а мы, обнявшись, прятались под клёном,
и всё решилось, в сущности, тогда.
Казалось сквозь намокшие ресницы,
что в этой захлестнувшей нас волне
на всей земле нам некуда укрыться,
и я в тебе укрылась, ты – во мне.
Всё закружило, смяло, как в цунами –
стволы, зарницы, травы, соловьи...
И всё вокруг, казалось, было нами.
И на земле, казалось, все свои.
***
Земле глядеться в зеркала небес,
а небесам – в её жилетку плакать.
Кто повенчал их – ангел или бес?
Небесный дождик плюс земная слякоть
равняется любовь. А дети – мы:
растения, деревья, люди, звери.
«Две области – сияния и тьмы»...
Какой из них судьбу свою доверю?
Земная залежь, скопище веков…
Она всё знает, впитывает, помнит.
А небеса сияют высоко,
и с ними так бездумно и легко мне.
Земная почва, правда жизни, плоть –
груба, тяжеловесна, близорука.
А небеса, что даровал Господь,
так на руку душе. Как сон, что в руку.
***
На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.
О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!
Повисло облака крыло -
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло -
налепим стихотворный пластырь.
Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура
и остаётся жизни остов.
И пусть из зеркала не ты
глядишь, какой была когда-то.
Закроет бреши темноты
заката алая заплата...
***
«Не выходи из комнаты» - век бы не выходила.
Мой обитаемый остров — остов, костяк души.
Я уже всех забыла. Я уже всех простила.
Мне хорошо в уютной тёплой её тиши.
Там, за дверями — холод, голод сердечной стужи.
«Быть иль не быть», гадая, или «была - не была» -
выберу нечто третье, словно десерт на ужин.
Здесь мы вдвоём надышим снова себе тепла.
***
Не пыль вытираю — пылинки сдуваю
с того, что люблю, перед чем трепещу.
Из этих пылинок слагаю слова я
и большего счастья себе не ищу.
Мы все в этом мире дрожим как былинки,
подвластные грозам, ветрам и волнам.
Любите, храните, сдувайте пылинки
с того, что любимо, что дорого нам!
***
На стене висела карта мира,
закрывая старые обои.
Сколько мест для зрелищного пира,
где ещё мы не были с тобою!
И уже, наверное, не будем...
Нам не плыть по тем морям и рекам.
Карта наших праздников и буден
на стене застыла оберегом.
Карта улиц первых поцелуев,
перекрёстков рук переплетённых...
Может быть, когда в минуту злую
мне укажут путь они в потёмках.
Комната парит над спящим миром.
У неё в ночи своя орбита...
И пока живём родным и милым,
наша карта всё ещё не бита!
***
Подальше, подальше, подальше
от кланов и избранных каст,
от глянцевой славы и фальши,
от тех, кто с улыбкой предаст.
Поближе, поближе, поближе
к тому, кто под боком живёт,
к тому, кто поймёт и услышит,
кто сердце тебе отдаёт.
Покрепче, покрепче, покрепче
прижми к себе родину, дом,
и станет воистину легче
на этом, а может, на Том.
***
Жизнь – свободное время от смерти.
Пронестись ли в едином броске,
Повседневной отдать круговерти
Иль скормить свою душу тоске?
Вот и день наконец этот чёрный.
Что накоплено в сводах годов?
Лес опавший стоит обречённо,
И к разлуке, и к смерти готов.
Слёз уж нет, их проплакала осень,
И глаза небосвода сухи.
И, по правде сказать, так ли очень
Вы нужны были, эти стихи?
Паутины холодной и склизкой
Ариаднина тянется нить.
Лист трепещет предсмертной запиской:
«Улетаю... Прошу не винить».
Ночь напялит колпак свой дурашный,
Затрезвонит луны бубенец...
Вот и всё. Это вовсе не страшно.
Просто смерть умерла наконец.
***
Как поразительно слово «конец».
Запечатлелся в нём «конь» и «гонец»,
облако пыли, ужасная весть,
что не хватает духу прочесть.
Но всё гоню в своём сердце гонца,
скачет и скачет мой конь без конца,
чтобы приблизились дали,
чтобы сказали: ну вот, наконец!
Только тебя мы и ждали, гонец.
Только тебя мы и ждали.
***
Нa деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.
Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я.
Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни,
мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства.
Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти.
То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов.
Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.
***
Не бояться зеркал и своих запоздалых прозрений,
отцеплять от себя якоря и чужие клише.
И уверенно «нет» говорить, не скрывая презренья,
и свободное «да» не таить в отворённой душе.
Пусть струится весна, унося, как щепу, в самотёке.
Пусть холодная осень не сводит безжалостных глаз.
Всюду жизнь, даже в самой тоскливой глухой безнадёге.
Надо лишь не мертветь, пока что-нибудь теплится в нас.
Сохранить то тепло за душой, распихать по карманам,
прислониться к единственным в мире плечам и губам,
и питаться как манной бесхитростным самообманом,
предпочтя его правде, свободе и вольным хлебам.
***
Всё дождь да дождь. Песнь вечного ручья…
И кажется, что он не смолкнет вовсе.
Дождь кончится, но раньше кончусь я.
(Невольно подсказал строку Иосиф).
Долбят дождинки всё одно и то ж,
до наших душ пытаясь достучаться.
И каждая свой предлагает грош,
моля впустить в семью как домочадца.
Но Беллы опыт я не повторю
и не пущу его в свои пенаты.
Не верю октябрю и ноябрю,
в их слёзы и тоскливые сонаты.
Поскольку эти слёзы лишь вода
и в глубине их злые льдинки зреют,
поскольку дождь приносит холода
и никогда нам души не согреет.
***
Листок висит на волоске,
как жизнь моя в предверье ветра,
на честном слове, на тоске,
на ожидании ответа.
С тревогой выгляну в окно
и с облегчением вздыхаю –
ещё висит, уже давно,
на тонкой ножке трепыхаясь.
И страшно, если упадёт...
Мне хочется его приклеить.
Куда лететь, что нас там ждёт,
кто будет холить и лелеять.
Останься, листик, до весны,
одной моей любовью целый…
Но мысли осени ясны
за пол-минуты до прицела.