След ботинок застывает на грязной лестнице; потушив окурок, перехожу на бег. Я ее в себе вынашивал девять месяцев, девять месяцев хранил глубоко в себе. Наконец, с небес выщипывается белое, укрывая зяблый двор пуховым плащом. Это время слишком много со мною сделает, но я сильно ждал, и я подожду еще. Вот она готова выйти из спелой мякоти, тонкокожая, промерзнувшая насквозь - распрямится гордо, вызреет, станет матерью, чтоб собрать меня, разбитого вкривь и вкось. Я так ждал ее, изящную, недоступную, но способную утешить и приласкать. Что поделать, если в море зовутся шлюпкою ее руки, отводящие ото скал, если я ее предвижу попутным ветром, и агонирую до встречи за пару дней, если ночью всеми верами и неверами продолжаю каждой мыслью тянуться к ней, если я ее решаю назвать спокойствием, дожидаюсь чистой девственностью страниц... Но пока карандаши непослушно черствые, потому привычный почерк не изменить. Молчаливая тоска, непрорыв, законченность - я войду в нее таким, и да будет так. Я ее в себе отстрачивал одиночеством, и теперь она - единственная деталь, что во мне больном исправно функционирует после осени, за гранью,
и вообще...
Через пару дней она повернется к миру и в животе моем мизинцем распорет щель.