Ночь довлела, как тать, над пенистым берегом,
Над грядою чужих ощеристых скал.
Я поэт, очарованный сказочным временем,
На камнях, как бедняк, в тени восседал.
Мой фрак припорошен солеными белыми брызгами,
Рубашка сырая любовно ластится к груди.
Я полон бесстыдными, голыми, дерзкими мыслями.
И плач безутешен, и ноют чресла мои.
Нутро, словно пемза, проедена хладными водами,
А сердце сжимает пожар непотушенных свеч.
Я тщетно искал, мои доводы, смытые волнами…
Я пытался. Пытался, как мог, вас сберечь.
И вот я один, как бурей отброшенный парусник.
И весла мои давно не касались уж дна.
И, точно мираж, – предо мною является памятник.
Не статуя то, я вижу – живая она.
О диво, о чудо, насмешка жестокой судьбы!
И зраки её стреляют, как пули свинцовые,
Молочные пряди ложатся на две стороны,
И манят, так манят ланиты пунцовые.
А груди её, как две половинки луны,
И я, как колдун, пленен их сиянием ртутным.
Сосцы отвердели и медом созревшим полны,
Улыбка алеет, а очи горят перламутром.
И тянутся руки с перстами, водою омытыми,
Срывают с меня просоленный старенький фрак.
Противиться – нет, мои доводы, волною прибитые,
Я отброшу вас, как панцирь отбрасывал рак.
И реют над нами крикливые белые птицы,
Собой заглушая шум грядущей черной волны.
Страсть вонзалась в меня с остротою калёной спицы,
И не знал я тогда, что к концу идут мои дни.
Ночь довлела, как тать, над пенистым берегом,
Над грядою чужих ощеристых скал.
Я поэт, потопленный своим же видением,
На камнях, как глупец, богу жизнь отдавал.