(продолжение ирреального романа "Лекари Великой Зари")
гл. 4 НА УЛИЦЕ ДОБРОГО ВОЛКА
Приблудившийся свет с робостью побирушки прокрался к хрустальной лунке, где спала Аламея. Чуть коснулся складок ее хитона, прильнул к лицу...Не видя и не чувствуя жизни, еще плутая в глубинных дорогах сна, она отпустила руки лететь в клубящееся небо, неосмысленно приподнимая над скалой свое устремившееся вслед за руками тело.
- Хорошо еще, что она не возомнила себя летающей статуей, - послышался голосок, очень похожий на мякоть виноградины.
- Вот и до меня добрались, - подумала Аламея. Глухое пространство не подсказывало спа-сенья. - Сейчас схватят, посадят на дрессированного верблюда, хорошо упакуют и отправят в Ту-дат. За что? За то, что жила среди них и познала тайну несуществованья. Не умирая, смогла не быть... А может, не ждать? Нырнуть в ложбину, где море хрусталя! И пусть тогда какой-нибудь дрессированный верблюд попробует наступить... Надо уметь себя защищать, даже когда защи-щаться нечем. И когда ничего нет под рукой, можно нащупать в воздухе только тебе навстречу летящий шар, зацепиться за воздух и в небе растаять... А можно утечь по ручьям хрусталя в хру-стальное море, но только в руки из мира чужого себя не отдать... Пусть попробуют выключить мою мысль...
- А она и так похожа на летающую статую, - послышался другой голос, тоже из мякоти виноградины, но уже не золотистых сладких сортов, а терпких, рубиновых.
От этого голоса Аламея окончательно очнулась. Она оказалась не где-то, оставленной ис-чезающим пришельцем, а на своем привычном месте на скале Пуантэ. И рядом из густого воз-душного комка, дрожащего на краю хрустальной лунки, возник привидевшийся ей вчера доща-тый письменный стол и кресло. На поверхности стола, собравшись в кружочек, сидели очень ма-ленькие изящные женщины. И дерево, бывшее с Той стороны света, стояло тут же, позванивая своими громадными листьями на серебряных цепях.
Феминистки-лунопоклонницы, увидев открытые глаза Аламеи, с легким шуршанием взметнулись на свое дерево. Дерево, разрываясь на мириады искр и отдаляясь, стало растворяться в излучении еще более ярком, чем его собственные листья. До Аламеи донеслась еще одна фраза исчезающих феминисток-лунопоклонниц:
- Ей никогда не стать летающей статуей: у нее слишком тяжелые мысли...
К счастью, она не была летающей статуей даже в мечтах и потому не больно доверялась ветру на каменном обрыве. Она чувствовала, как не случаен этот ветер из хрустальной чистоты и прохлады. Он может унести в более высокое обитание, где душе ее пока не быть. От неготовно-сти и поспешности душа не удержится на случайной высоте и сорвется в случайные мраморные погреба и слюдяные колодцы, откуда невозможно расти и улететь невозможно.
И потому Аламея отодвинулась от соблазнительной магистрали хрустальных ветров. И вместе с ней отодвинулись письменный стол, и кресло, и светильник. Пора садиться за работу. Ничем иным не может начинаться ее день.
Красным перешейком был обозначен от поверхности ее стола путь в небо, по которому вчера только ушел от нее человек в соломенной шляпе, с оклунком, в котором все-таки осталась последняя запретная свеча. Когда и в каком обличье он явится снова - неизвестно. Зато теперь ее пустеющую оболочку наполнило ожиданье. Каждый миг существования стал особенно дорог, по-тому что каждый миг мог объявить Его. Неожиданно, ирреально...
Но почему так тихо на скальном пятачке? И не пишутся стихи. Им неоткуда браться. В го-лове напластовывалась пустота. Шумы всех вакханалий мира, пожалуй, не действуют так на че-ловеческое состояние, как спрессованная пустота, пробуксовывающая в жаждущем творческих токов головном мозгу. Это молчит Великая Заря, измученная переливанием морей и поимкой Нелюдя.
- Ах, да...- спохватилась Аламея, - что там, внизу?
Потрепала загривок проплывающего мимо косматого облака, такого ленивого и безучаст-ного ко всему мирскому, такого отстраненного, каким бывает совершенство углубленного в себя человека, спокойно проносящего сквозь земную грязь свое накопленное за жизнь сокровище.
Аламея свесилась с уступа скалы. В нос ударили испарения двух площадных морей - Ли-хого и Возвышенного. Эти искусственные моря в центре слегка волновались отсутствием велико-зорцев и перекидывались грязно-желтой информацией, плотно устилавшей дно. Часы обеих пло-щадных морей то и дело поворачивались в сторону третьей площади, насмешливо гудели, указы-вая на нее стрелками. Третья площадь представляла собой удручающую картину. Кверху ногами валялись на ней разметанные бульдозерами клумбы. Сами бульдозеры, как только что выкопан-ные птеродактили, безмолвно стояли с опущенными ковшами среди пластов взрыхленного ас-фальта. Зубья одних предостерегающе блестели. Другие, ощерившись, мертвой хваткой вцепи-лись в землю. Чуть в стороне стоял всеядный «Самурин» - распределитель пищи. Сквозь стеклян-ные окна было видно, как, скрутившись гигантским кренделем, безмятежно спит в нем много-страдальная очередь. Спит продавщица, облокотившись на тумбу с пакетиками. Даже сон не смыл с ее лица лающего выраженья.
По головам спящей очереди ходили аморфные кошки, между делом вытаскивающие из карманов и авосек приютившихся там мышей. Избыток отловленных мышей кошки складывали на прилавок. Они делали это с глубоким пониманием ситуации, будто выполняли очень важный подрядный договор, связанный с усовершенствованием продовольственной программы.
- Куда пойти? - лихорадочно думала Аламея, расправляя фалды хитона. Когда ее покидало творческое состояние, всегда хотелось куда-нибудь пойти. - Пока великозорцы спят, сбегаю на улицу Доброго Волка, посмотрю почту...
Спускаясь со скалы, она почувствовала странную вибрацию. В поле зрения оказалась кро-вать Великого Лекаря, так и не въехавшая в свою опочивальню. Иная суть вечно недоступного правителя вдруг сама вышла на связь с Аламеей. Его астральное тело теперь уже находилось на черном слюдяном камне, густо посыпанном прозрачными горошинами.
- Зачем ты оторвалась от нас? - спросило его грубо скроенное мерцающее в сухой полыни лицо. Лицо качалось в воздухе само по себе, освобожденное от мясистых рук и отяжелевшего живота.
- А что мне оставалось? - спросила Аламея, воздушно расположившись на осыпи хрусталя. - Вы не даете мне дышать и не признаете мой труд...
- А ты пиши для нас, - угодливо сморщилось лицо. Освобожденное от тела, оно уже не вы-глядело таким величественным. – Ты не признаешь искусства для народа, а оно в таком случае мертво. Пиши так, чтобы людям было понятно, прославляй мои идеи, а я прославлю тебя. И будет у тебя свой сад и свое жилище. Лучше быть богом на земле, чем с ободранной душой стучаться к небесным богам...
- Если бы можно было так, - чуть приподнялась на своей хрустальной осыпи Аламея, - но наши жизни не соприкасаются. Все ваши деяния лишают меня здравого смысла и ума. Я для вас - никто, но и вы для меня меньше птичьего крика. Такая вот странная величина несоизмеренья. А земля одна...
Сквозь уродливое мерцание лица Великого Лекаря метеоритом пронеслась ворона. Лик исчез, освободив Аламее путь.
Будто вселенский гипноз напал на Великую Зарю только дл того, чтобы Аламея могла спокойно спуститься и незамеченно пройти среди спящих, быть неузнанной в свите ловцов.
Дорога к ее четырехэтажной хрущобе отыскалась не сразу. Покинутое жилище с прови-сающими друг над другом тремя этажами притягивало ее, как непрожитая мера прошлого. Вы-щербленные, проеденные камнеедами балконы, как вечное предупреждение об опасности, скоси-лись над ее головой. В городе, сплошь усыпанном хрусталем вперемешку с мусором, трудно бы-ло отыскать прежнюю себя. Отыскать проход. Но вот и знакомый повалившийся забор с горба-тыми балясинами - вечный символ ее выхода в свет. Вот и родное крыльцо, сбитое набок всегда спешащими и нещадными подошвами. Подошвы - вот мера понимания всему и участь. Окна без стекол и занавесок зияли чернотой глазниц на обглоданной белизне черепа. Не так давно все жильцы этого дома попадали друг к другу в гости, и теперь им представилось место жительства в великозорской больнице. Дом пока пустовал. Почтовый ящик болтался на одном проржавленном ушке, и внутри его пауки ускоренно свивали паутину.
Аламея толкнула дверь. Но дверь в их коммуналке почему-то не открывалась. Тогда она нажала топорщуюся кнопку звонка.
Слышно было, как с кухонной плиты свалилась кастрюля.
Внутри кто-то ругнулся, и, рассерженно топая тяжелыми комнатными тапками фирмы «Заря», в дверном проеме появилась та самая мусорщица. Ее пальцы с костяными мозолями сви-репо вцепились в покривившиеся ушки кастрюли...
- Вообще-то я здесь живу...- нерешительно помялась Аламея, глядя в выжидающие глаза старушки. Даже не выжидающие, а выедающие или проедающие насквозь.
- Заливай! - брызнула в нее слюной старушка. - Меня здесь поселили за отсутствием жильцов. А ты чо...- взглянула на нее старушка из-под реденькой щетины бровей, - с того света сбежала? В саване покойницком тут шлындаешь...
Кастрюлька ее с запахом протухшей колбасы опрокинулась на подол Аламеи.
- Да это не саван, бабушка, это хитон, - принялась поднимать кастрюльку Аламея.
- Не трожь, мое!...- зашипела старушка.
Аламея отпрянула, ухватив взглядом черные шерстяные ноги старушки. Из дырявого тап-ка высовывались шесть плотно сросшихся пальцев. Перепуганная виденьем, она выскочила в за-копченный проем лестничной площадки. Пробегая мимо почтового ящика, в котором только что ничего не было, она увидела бледно-розовый конверт с нарисованным в уголке жасмином. Кон-верт сам вылетел из ящика и упал ей прямо под ноги.
Схватив неизвестное послание, она вылетела на сверкающую хрусталем улицу Доброго Волка. Едва вскрыла конверт, как навстречу ей выкатился очнувшийся от спячки газетчик. Он одиноко плыл по одичалому тротуару и, размахивая газетой, кричал:
- Заметка о горном хрустале! Читайте размышления профессора Гуляй Васи о том, что нам делать с этим хрусталем! Главное сообщение дня! Покончил с жизнью вражеский лазутчик и шпион, искажающий идеи Великого Лекаря - Глашатай! Великая Заря скидывает серые одеж-ды! Великозорцы приступают к выборам нового Глашатая!
Улица безмолвствовала хрусталем. Газетчика никто не слышал, но он продолжал по при-вычке хорошо и старательно выполнять свою работу.
Наконец заполошный газетчик свернул на другую улицу, и Аламея прочитала узенькую полоску листа: «На Святоместе. Седьмая мраморная ступень.»