Быль, рассказанная
дьячком ***ской
церкви.
Н.В.Гоголь
Хуторок украинский в захолустном покое,
оседающи хатки, перекос черепиц,
щебет малых птенцов из гнезда за стрехою,
лишь весной воронье до заката не спит.
Штукатурка фронтона над стертым фасадом,
у восточной сторонки рядом церковь стоит.
Дождевые потеки по стенкам щербатым,
плети жухлых заборов, там вдали сенокос.
Быль иль небыль такая тронет светом заката,
догорающи свечки, в поволоке туман,
и рассказы дьячка у церквушки поместной,
изумленные лица ребятишек глядят.
Не припомню уезда и губернии впрочем,
Ох ей - богу уже, надоел этот сказ,
все прильнули к дедку и ведь вправду не скучно,
настороженны лица неустанно глядят.
Господи, прости меня, я в страхе и надежде
и не расстаться мне посмертно уж с тобой,
ведь чту тебя и до земли, как прежде,
даю тебе земной большой - большой поклон.
Тогда я был еще дурен,
в семье нас много было,
отец да мать, да дед с рожком,
братья, пестра кобыла.
Одиннадцать годков во мне
плясал и выл собакой,
пока отец в чело не дал:
-Фома, лошак проклятый!
Дедок мой крепкий сныл мужик,
икнет на том он свете,
курил люлю и уголек,
таскал с печи к рассветью.
Неделя - солнце и вода,
веселье в круговерти,
до Крыма тронулись возы,
везя тютюн - толсты мешки.
Похмелье, солнце и вода:
отец отправился туда.
Он почумачит с суетой,
бьет в окна ливень золотой.
Наскучит в хате нам сидеть,
но без торговли умереть.
Как нам без хлеба с маткой жить?
Бывало корочку со ржи
и черным хлебом с молоком,
казалось, сладеньким клочком
и вкусно - объеденье.
Отхлещет в окна ливень в срок весенний,
и брызжут струйки резво на кривых ступеньках.
Дед баштан засеял прямо у дороги
и засел в курени, чтоб не скушал ворон.
В радуге утонет широкая поляна,
хутор оживится ведь хмурый весь, печальный.
Лучик розоватый льет по кромке рамы,
гоняем воробьишек и сорок с баштану.
С возами я гоню воспоминанья,
пойдут круги по вздрогнувшей воде.
Все слушали как старое преданье
дьячка рассказ в спокойном хуторке.
Дед тосковал, глядя, по глади дальней,
тропу до Крыма знавший из покон.
Лишь по утру забрякает кобыла,
знать, чумаки бредут к себе домой.
Лишь в сласть полакомиться кавуном иль дыней,
заметку ставил вкось своры озорной.
Тоскует дед, глядя в дорогу Крыма,
голодный съест галушку той порой.
Народ знавал от деда тары - бары,
развесишь уши по плетям сухим.
-Побач, Остап! - вон чумаки с базара,
шестой возок за бугорком звенит.
Он вспоминал и фраз не выбирая,
как чумаки съезжались в хуторок.
Плясун, бывало, с сизыми усами
тянул тогда всем задушевный разговор.
Я до скончины века не забуду,
лишь в поцелуях деда с Ковыльком,
Стецко Иван - чупатый басурманин,
залил горло прохладненьким вином.
Все расплели волов, пустили по травине,
возы змеей к обочине стоят.
Кружком присев и люльки задымили
и от ножей, гутаря, дыни затрещат.
Кисель кавунный с дыр течет протяжно,
и гул бубнящий с песнями летит.
Кусочки сладкие медовыми устами
у хлопцев горных прямо в животы.
Что, хлопцы, рты разинули, стоите за плетями,
пляшите быстро, сучьи сорванцы.
-Остап, тащи сюда сапилку пошустрее,
а ну - ка, быстро вздрогнем казачки.
-Фома, берись в бока, а ну, давай, давай - ка!
Все в пляс галопом, эге - гей!
У баб платки подвязаны хвостами
от смеха разболтались до пупей.
Кыш, дети чертовы, с поляны,
Фома с Остапом в перешепт.
-Танцуют разве так? Тряся задами?
Ногой задергал дед с ним каблучок.
И руки в пляс, и ноги заходили,
танцует хрен, с подвывертом ноги.
Ведет его такая чертовщина
к плетям взошедшим свежим огурца.
Возник ни тихий щебет птичек - говорушек,
и в нем поля, луга, голубизна ручья.
Как будто все вокруг кружится с дедом,
и пот с лица, и чуб со лба.
Ногой ступив на твердь земную,
у плети, где забор стоял.
Не слышен пляс, ведет сама собою,
притопнет старый дед ногой.
Эх, не берет, вот не идет
и ноги деревянны стали.
Вот, ирод сатанинский, что за черт,
квакочет дед, водя усами.
Вишь, дьявольское место, наважденье,
и как бы сраму не стерпеть от чумаков,
пустился вновь чесать казачку,
а ноги столбенеют, что за черт?
Сполохи красок ослепят лучами дали
и свет блеснет, рассеяв скорбные эмали.
Напасть и шельмовская сатанина,
стоит у деда на уме страстина.
Как будто, сзади смех раздался,
оглядкой - ни баштан, ни чумаки.
Нет ничего ни спереди, ни сзади,
одно лишь поле, что за мать - ети!
Глаза прищурил - место незнакомо,
а сбоку лес, за ним торчат пеньки.
И шест какой - то не далеко
скрывался в небе, возле ни души.
Что за напасть? Да это голубятня
и батюшки усадьба, вон видна.
С другой сторонки все сереет
гумно волостного на кучке писаря.
Как будто тяжесть долгого столетья,
согнуло деда страхом в жуткий час.
Вдруг тут глаза увидели дорогу,
побрел по ней, за облаком пятно
Мелькает глаз во тьме суровый,
могилка, насыпь, свечка с огоньком.
Что за напасть? Погас огонь и вспыхнул
И свет другой могилки восковой.
-Наверно, клад! - давай копать и плюнув в руку,
оглядом в стороны - ни заступ, ни лопат.
Эх,жаль! Попробую руками,
откину дерн, развею ту печаль.
А может просто место я помечу?!
Нагнул ветвистый куст к могилке той,
Помечу место, проклятое мною,
и побреду дорожкою домой.
Достал платок с штанин широких
и с видом строгим чуб занес.
Поднес к лицу, усищи вытер,
Вдруг увидал поповскую плетню.
Вот тут левада у него, замечу место,
приду я завтра, как закат уйдет.
А щас закинуть мне б галушек
Да выспаться, вот черт меня возьмет.
Плетясь домой, долга - долга дорога,
у пашни ласкутком буреет шерсть,
поповский сад и пчельник в пепельных уклонах,
на клочьях темной зелени повес.
Все это колдовством стоит покрыто
из снов, какие в детстве снились мне.
Вдали у придорожных полыней сокрытых
виднелся скучный край, полночный дым печей.
Поздненько добрался до дому старый,
галушки прочь - не хочется еды.
Толкнул в плечо лежащего Остапа:
-Давно ль уехали до хаты чумаки?
-Куда ты делся, дед? С чертями бродишь?
Что за напасть случилась? Не пойму!
-Не спрашивай - ответил и накинул
большой, мохнатый, старенький тулуп.
Плел месяц островат и ночь была спокойной,
и серые гуляли облака.
Покрыто сном на хуторе живое,
спит вся округа, только деду не до сна.
То демон снов моих хохочет
и красные смеются губы у него,
и острые оскаленные зубы,
глаза подобно угольку горят его.
И бросился дед в танец бурный,
шутовской, бесовской, карикатурный.
Пляшет - пляшет он, не сладный и громадный.
Тут горб дрожит - дед низок ростом,
и с бородой, и с брюхом толстым,
чуть живой от этой встряски
беспричинной, залихватской.
День другой намедни кружит
и закат от петуха.
Даль смеркнулась в хуторочке,
дед за свитку и айда.
Взяв подмышку штырь, лопату,
шапкой голову покрыв,
Выпив кухоль - добру чашу
и к поповской хате шнырь.
Взор на небо - силуэты,
ночь плетется, небо в крап.
Лес ночной, ветвей шуршанье
и дорожка вьется змейкой,
вдоль полей и меж леска.
Тут дедок глаза прищурил:
видно, эта сторона.
Вышел в поле, вот точь - в точь
голубятня впилась в ночь.
Что за чудные дела - не видать в ночи гумна.
Нет, не это место видно!
Деду стало страсть обидно.
Сторонясь увидел он холм гумна,
но нет иной - не видать мне голубятни.
Что за страсть и, черт, напасти?
Долго той игрой бранился,
дед юлой, как вихрь крутился.
Ты, проклятый сатана,
не видал детей, сполна.
Тонут, тонут мутны дали,
тонут смутные печали.
Плещет, хлещет дождь игристый,
не от бога - сатанинский.
Ливень - черная слеза,
ветер, хлещет ото зла.
Дед скидает сапоги,
обернул в хустку парчи
и, айда, бегом дорогой,
иноходец панский, в ногу.
Влез в курень, насквозь промокший,
и черта по маме тоже.
Зубы сквочат по зубам,
скоро дубу в холод дам!
День другой. Дед по баштану
прикрывает кавуны.
Лопухи с дорог срывает,
чтоб все всходы нам спасти.
Дыни запахом душистым
распластались по гряде.
Птиц гоняет да устами:
"Не бывать ль какой беде?"
Вечереет в хуторочке,
дед решил гряду разрыть,
тыквы семечку в земельку
посадить, водой полить.
Взял лопату - за работу.
Мимо плелся, стороною
"Заколдованное место."
Деду влезла паранойя.
Зубы сжав, бубнит кудлатый:
"Место скверно, по чертям!"
Вытанцовывать когда - то
сатана ему мешал.
-Проклятущее местечко, -
и ногою по нему,
глядь, опять вокруг то поле.
-Ничего я не пойму!
Вон дорожка озорная
и свеча с могилкой той.
Хорошо, что догадался
взять ухват, пусть тот кривой.
-Мне бы щас не ошибиться!
Шасть к могилке - холм погас.
И лежит камень - булыжник,
весь под травами увяз.
Эх, велик проклятый камень,
упирался дед ногой,
греб руками, каблуками
и ухватом стороной.
Лишь спихнул камень с могилы,
гул раздался по долинам.
Сел занюхать табачку,
вновь раздалося "Угу!"
Дед достал рожок с тютюном,
насыпает в кулачок.
Чих раздался за спиною,
брызги, слюни, вот подвох!
Отвернул он нос к лесочку,
глядь назад - там никого.
Черт тот, видимо, не любит,
запах резкий тютюну.
Стал копать - земля мягчеет,
заступ в твердь, как в пух вошел.
Что - то звякнуло низочком,
глянул дед - стоит котел.
-Ах, голуба, вот ты леший!
И ногой гребет быстрей.
Голоса раздались лесом,
меж деревьев и ветвей.
Заревел медведь сурово,
блеет бяшка вдоль лесов.
Птичий нос все бьет в котлище,
голова барана рыщет.
-Эх, голубчик, вот ты где!
Голос злобный, все во тьме.
Дрожь промчалась вдоль хребтины,
и ухабом вдоль мякины,
и со страхом, боже мой,
Дед помчался в прыть домой.
Подустал бежать до хаты,
и присев, достал рожок.
Пень надулся, весь лохматый,
глаз краснючий - сатаной.
Весь надулся, как жабенок,
уши в стороны торчат.
Щас ухватом по ноздре -
взял котел, быстрей к избе.
Охи, вздохи - потны ноги,
плетью хлещет черт в дороге.
Огород попа виднелся,
столб забора, вон там сенце.
Батюшка, прости меня,
топчут ноги кавуна.
Добежать бы мне до хаты,
показать котел проклятый.
Хуторок в ночи увядший,
нету деда, вот беда.
Мать галушками вечерит,
хлопцев малых собрала.
Ночь все глуше, место стужей,
шорох, хруст, сопенье, ужас.
Будто все деревья разом
оживают, вот зараза.
Раньше я б смеялся тайне,
а теперь ее узнав,
старый леший вдоль дороги.
Что я здесь сижу в репьях?
Ночь звенела комариным зудом,
темные стелились низко тучи.
Дед в репьях и лопухах сховался,
скрип дверей лишь позади раздался.
Шварк на голову чумную,
и те помои по лицу размою.
Корки кавунов и дынь пахучих.
Вопль с кустов:
"Эх, баба, черт ее сканючет!"
Утирая голову полою,
дед встряхнулся быстро от помоев.
С Рождеством, свиньею чуть не стал я,
водой гнилою ночью умывался.
Темна хата, прислепшие окошки,
черный кот все бродит - полуночник.
-Заходи ты в хату, дурна баба,
клад принес домой я, вот услада!
Глазками стрельнула, в хату к ночи
завела дедка с котлом гремучим.
-Ну, что, хлопцы, будет вам веселье.
Тьфу, галушки! Вот вам угощенье.
Будет вам на бублики со сдобой,
золотые жупаны и шторы.
Подходите, сучьи дети, поскорее,
покажу котел, там клад и угощенья.
Распахнул котел старик и за нос взялся,
там помои, отрубь оказался,
сор, да дрязг и запахом по хате.
Аромат вонючий нам ни кстати.
-Эх, проклятье, сатане поверил!
Плюнул дед и хвать котел за двери.
Руки моет и бубнит в усища:
"Подлый черт, обманщик, сатанище."
С той поры заклялся дед пред нами
верить сатане с его словами.
-И не думайте в ту чушь поверить!
Враг Господний, это к сожаленью,
все соврет, собачий сын,
Ух, подлый!
Ни на грош там правды, думы все прискорбны.
Ну, а если вновь шутить изволит,
это все перекрестить - все поняли?
Мухомор доверчивый, сопатый,
утром ранним да лопатой.
Сорванцы закидывали проседь,
у плетени огурцов, кто спросит.
Бурьяном и сором из курени
и крестом его, водою с диким рвеньем.
Проклятое место, словно куча,
до чего большая и вонюча.
Вот так вот морочит сила злая
мир людской, вы, хлопцы, верно знайте.
В жизни все крестом мы осеняем,
пусть земля дает нам урожая.
Сказ дьячок закончил - все умолкло,
смолкли воды на ручьях, что толку.
-Расскажи еще чего ты знаешь,
Мож рассказ о ведьмах прогутаришь?
-Что ответить, сорванцы, не знаю,
ни видал я ведьмы, уж признаюсь!
И с той речью, тихой и лукавой,
дьяк поплелся в церковь за холмами.