Сны на студёном ветру. Владимир Герцен одним файло

                СНЫ НА СТУДЁНОМ ВЕТРУ
               
                Владимир Герцен



                МОРЯК-С-ПЕЧКИ-БРЯК

   Отказаковав на две трети земной предел, сочинитель строк в моём лице так и не смог осуществить принудительный восход батюшки-солнца. Более того, в неравной схватке с основами изобразительной грамоты без остатка растворились физкультурные качества и душевный огонёк. Укатали сивку крутые горки. Впереди ожидали неудачи в промысле, нищета и болезни. Как назло, дал трещину союз Серпа и Молота. Упали нравы, никто не слушался стариков. Опостылевшие вожди один за другим откочевали на параллельное пастбище, Гуманитарная помощь распределялась несправедливо.
   Куда деваться? Ведь калым не вернёшь - он давно съеден. Уж финиш близился, а подлинного катарсиса всё не было.
   ...Отставной солдат Гаврила Баранов слыл бессловесным испытателем природы при крепостном праве. Следуя за перелётными птицами, он познал Крайний Север  с бравым выражением физиономии на голодный желудок. На берегу океана, страдая от невозможности двигаться по прямой, Гаврила поставил Гурий, приметный знак из подручных сланцев, внутри же, за неимением выбора, выложил крест...
   Блуждающий воин доводился мне отдалённой роднёй по причине заключения брака с непривиредливой женщиной. Скудный быт обострил родовую память. Затрепетала душа. Случай благоприятствовал намерению. В составе творческой группы из двух чудаков я попадаю в Арктику с подложным командировочным удостоверением.
   Была середина лета, и дни стояли погожие.
   С первых минут пребывания на корабле усердно изучаются вредные привычки и обиход тружеников моря... Два месяца спустя творческую группу в полном составе сдают береговому патрулю порта Тикси, столицы мелкого царства Лаптевых.
   Некоторые особенности плавания Мурманск-Архангельск-Диксон-Хатанга-остров Преображения-Тикси  изложены ниже. Следует признать, что хронология событий нарушена полностью, исторические факты скрупулёзно искажены, а второстепенные детали подтасованы с холодным цинизмом. Моряк - не кабацкий ярыга, но и не целовальник воеводы. Увы, истинная жизнь экипажа, наукоёмкий шум двигателей, строение облаков, форма льдообразования в одно пассажирское ухо влетали - из другого вылетали. Уж таков оказался инструмент восприятия мира.
   Вместе с тем солнечный луч со стены не соскоблишь, верьте моей чести. Существует фотохроника, заверенная нотариально: Архангельск - академик Д.С.Лихачёв и автор, помолодевшие, делят хозяйственное мыло, добытое без талонов; пролив Вилькицкого - сочинитель проходит отрезок Северного морского пути на надувной резиновой женщине. При этом демонстрируется высокий уровень культуры судоходства.
   Но и это ещё не всё... Впрочем, довольно.


                НОСЪ


   На вторые сутки плавания путешественник Николай Пугачёв попросился домой, на место постоянного проживания.
   Снились ему острова. Берег, насыщенный валунами и беспризорными брёвнами. За валом и рвом курганы языческого некрополя. Пепелище мастерской стеклянных браслетов. Терпеливые избы гражданской постройки на два хозяина. Скрипели потемневшие срубы, неохотно впитывая приносимую позёмкой соль.
   От дебаркадера отсосалась моторная лодка. Бесшумно работал её двигатель, будто преобразуя потенциальную энергию тарахтения в дополнительную скорость. Человек простого звания  в байковом нижнем белье  с двумя самопишущими карандашами за ухом смотрел прямо перед собой. Правой рукой он правил руль, а левой, чуть расслабленной  поддерживал на мослатых коленях крохотное дитя. Трепетало малиновое платьице. Девочка махала теплоходу венком из целебных трав. Она украсила энтузиазмом нечаянную встречу, потом одобрила разлуку на вечные времена, а затем лодка, описав круг, причалила к берегу.
   Вот тут Николай заскулил во сне и попросился домой. Ему захотелось, не мешкая, принять рутинные меры к нарождению на свет таких же златоголовых детей.
   Омочив темя опреснённой водой, Пугачёв поиграл в шашки с практикантом матроса Петриком. Полистал "Лоции Бискайского залива" в поисках скабрёзных сочетаний звуков.
   Аппетит отсутствовал. Скорее подчиняясь распорядку дня, чем любопытству желудка, Николай принялся завтракать: размазывать по варёному картофелю молоки синтетической рыбы.
   Пропахший ветрами северных румбов, в кают-компанию ввалился сияющий пассажир.
   - Господа! - воскликнул он, ожидая рукопожатий. - Господа, я первый увидел землю. Мы имеем честь миновать мыс Святого Носа! Не вспрыснуть ли нам прохождение этой географической аномалии?


                ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ - ЗАБОЙ

   На Севере диком на едином клине земли стоит сарай. Стены его сложены из костей исполинских тварей и их кизяка, но крыши как таковой не имеется. Внутри сарая валяются хрящи и мышцы тех же самых зверей и принесённая ураганом обложка журнала "Катера и яхты". По правую сторону вдоль берега моря на полторы версты раскинулся рудник "Светлый Путь", а по левую - до самого горизонтапростирается погост.
   В предрассветном тумане, наполняющим душу благоговейной грустью, анонимный бульдозерист ковыряет впрок ямки. Поодаль прямо из горлышка допивает шнапс инкассатор Котура.
   - Эй, старикан, рой могилу пошире! - приказал он могильщику, расправив плечи, затем пригрозил пустым шкаликом небесам и, прошептав: "Дешёвка!.. С тобой навеки!", высирелил себе в лоб из табельного оружия.
   Звук выстрела с опозданием ударил в борт теплохода "Толя Комар", покачнув судно, отражённый, вернулся на сушу, готовый нести помиру горесную весть, но, упёршись в наземные бастионы рудоуправы, истаял.
   Управление рудником "Светлый Путь", памятник зодческих наклонностей учеников Бармы и Постника, представляет собой восьмерик с четырьмя прирубами, причём каждая грань восьмерика увенчана бочкой. Над этим восьмериком возвышается второй, увенчанный пятиглавием, а каждый из прирубов покрыт двумя бочками. Прочие детали прогрессии, скрытые облачностью, неведомы никому.
   Пожары отечественных кампаний причинили зданию ущерб, зато последующие реставрации изложили без купюр краткий курс истории архитектуры. В нашем случае аварийный объект сочетал в себе признаки языческого капища, и курной избы, и детинца восточных славян, и кровли романского монастыря, и чертогов византийского капитула.
   В парадном вестибюле с колоннадой коринфского ордера на рустованной аркаде полыхает грациозная мозаика: по торной дороге, наезженной лошадиными обозами с навагой, состязаются в беге с посошком в руках нагие горные мастера и бригадиры.
   Трапезная, галереи, канцелярии и архивы отделаны с неслыханной роскошью: широкие настенные панно пестрят изображениями мёртвой натуры, а преддверия представляют оперные пасторали.
   Собственно кабинет управляющего вызывающе скромен: на гвозде у двери висят рабочие штаны из ножных шкурок волка ворсом книзу, заполненные смесью оленьего моха и волоса, которая вбирает в себя экскрименты и меняется несколько раз в день. В проёме звонницы стоит стол из чёрных досок. На столешнице лежит перьевая ручка и спичечный коробок с надписью на шести языках: "Три старых лезвия и одно новое". Здесь управляющий без задней мысли раздаёт импортный ширпотреб смехотворцам своим, иногда глухим, иногда карлам своим и лекарю любимому своему.
   На паперти у ламповой сосредоточенно курят шахтёры, пищевым дымом выдавливая остатки бытовых снов, настраивая себя на краткосрочные подвиги с применением брани.
   Под скамьёй питается сухарём усатый бровастый кобель Подполковник.
   "Правильный пёсик, - одобрил Николай Дарданелл. - Других не держим-с".
   Нравилось Коле, что собака кушает с аппетитом, слизывая с пола крошки и пшеничную пыль.
   Поднялась клеть с рабочими ночной смены, с лязганьем отошла дверь. Вынесли увечных. Следом потянулись, поддерживая друг друга, контуженные.
   Навстречу им, балагуря прорывалась вторая смена.
   Николай почесал Подполковника за ухом:
   - Записывайся в бригаду, обыватель империи зла. В обед мёд-пиво будем пить, подсвинком закусывать!
   И вдруг, из милосердия, сгрёб в охапку и спрятал за пазухой.
   Щёлкнул замок, и клеть обрушилась в пустоту.


                *   *   *


   Земледельцы рабского состояния княжеских сёл в эпоху Русской Правды назывались смердами, в тесном смысле. А близкая родня Николая: отец Николай Николаевич, дедушка Николай Николаевич и прадед Николай Николаевич Дарданеллы, напротив, были людьми освобождённого труда, в тесном же смысле - горнорабочими.
   Если на то пошло, Николай понимал фамильный бизнес как сумму привычных движений, ценой потери богатырского здоровья вознаграждаемую государством. С равной самоотдачей свирепствовал Дарданелл на кувалде-маме и на ручном перфораторе. С той же дотошностью обезопашивал кровлю и бурил шпуры.
   Принимая стихию народной жизни, её цикличность и ритм, желал Николай быть в ладу с остальными ремёслами: честь честью плотничать и столярить, заготавливать лыко, копать колодцы и выгребные ямы, класть печи, сеять горох и репу, корчевать пни, собирать сморчки и обабки, клюкву и бзднику, врачевать ячмени и заговаривать зубы, плести бредни и морды, солить максу (печень трески), холостить кабанчиков, кроликов, нутрию.
   Мечтал Николай знать толк в гостьбе домами и фамилиями, слыть тамадой и хлебосолом, под винным паром придумывать прозвища танцорам и пугать детвору мрачными россказнями о Магнитной горе...   
   Всё это потом, в иных обстоятельствах... На данном этапе в формуле "Бери больше - кидай дальше. Пока летит - отдыхай" заключалось разумное чередование труда и отдыха при временной невозможности совместить то и другое.
   Между тем, на четвёртом участке приключилось чёрт знает что: тягач расцепился с гружёнными вагонетками, а те в простоте душевной  понеслись под уклон. Познав восторг запредельных скоростей, вагонетки не вписались в поворот со всеми вытекающими последствиями. Упомянутый же тягач, не ощутив потери, совершал бодрую ходку к рудоспуску.
   Прибыл поднятый по утечке информации инженер Прокопий Тусида. Шедший впереди слуга нёс фонарь. Оба были одеты во всё чёрное.
   - Жертв нет! - обрадованно сообщили ему горняки.
   Учёный схоласт поздоровался с каждым за руку, но, осмотрев место происшествия , остолбенел.
   - Вы меня конфузите, хлопцы. Мы так не договаривались.
   - В глубине души каждый из нас человек порядочный. Но без орденов и похвальных грамот выглядим как безусловные проходимцы, - для отвода глаз винился звеньевой Канюков Степан, из семьи военнослужащего.
   Подобно корневищу тысячелетнего дерева, в непроглядной темноте ветвились панельные штреки, заезды, вентиляционные выработки и сбойки породы. Косыми жилами пересекались целики, поддерживающие кровлю. По жилам, запечатанное в кварц и кальцит, таилось малое достояние республики: баритовые розы и зёрна борнита, зернистые агрегаты халькозина и блёклой руды, и щётки азурита, и волосоподобный куприт, натёчные массы галенита, кристаллы халькопирита со штриховкой на гранях, малахитовые почки и корочки и упоминаемые в летописях "косички".
   Разлагая анкерные болты, сочилась по стенам влага. Из ширинок, выемок для резных украшений, щерились химеры.
   Угрожающе покурив, инженер Тусида уехал без предупреждения, чтобы избежать тяжести расставания.
   - Ездиют тут кокаиновые бароны... В поганых же варварских странах бысть печаль и уныние и страх мног, - огрызнулся Коля, оглядываясь.
   Хочешь, не хочешь, надлежало штурмом грызть прессованный лом на доли. А мелкий хлам потом как-нибудь сам рассосётся.
   Николай высадил пригревшегося Подполковника на трубопровод и потюкал электродом по ржавому рештаку.
   - Дуй, Викторишвили, на полусогнутых к трансформатору, а когда помашу лампадой, врубай фазу, - окликнул Коля стажёра Лаптандера Виктора, сына шамана.
   Не приказ, но личную просьбу исполнил стажёр.
   Короткая вспышка озарила панель, и шмякнулось оземь грузное тело.
   Скорбя, расступились шахтёры перед запыхавшимся Лаптандером: поперёк рельсов, головой под колёсами, лежал Николай Дарданелл, картинно вывернув ступни.
   - Что ж ты натворил, Виктореску? Только этого нам ещё не хватало... Судить тебя надо. Офицерским судом революционной чести прапорщиков! - в сердцах воскликнул звеньевой.
   - Николай-калкалай фонарик махал - я фазу врубал. Он так говорил, - глотал слёзы Виктор.
   Помолчали, потупясь, непроизвольно нюхая тело.
   - Не бери в сердце, Викторман, - шевельнулся Николай. - Привыкай к нашему однообразному юмору.
   - Я... этот тёмный проклятый яма... больше один секунд не работал... - прохрипел Виктор и, нахохлившись растворился в дальнем углу.
   Битва с железным змеем подвигалась с переменным успехом. А время шло, сагаты тикали. Кобель Подполковник, стряхивая сытую дрёму, потянулся и зевнул. Поискал глазами Николая, напоминая: "Так что у нас там насчёт животных жиров?" Выкусил насекомое и мягко спрыгнул в застойную жижу.
   Почему всё-таки лужа оказалась под напряжением? Кто недоглядел? Другими словами, произошло явление, которое и теперь ещё объяснить совершенно нельзя.
   Сотрясаемый амперами Подполковник взвыл, передавая звуком оттенки боли вплоть до агонии.
   В тот же миг подоспевший Николай носком сапога хладнокровно вышиб пса на сухое место, но обезумевшее животное понеслось прочь, заменив пассажи виртуозного глиссандо в терциях, секстах и октавах на истеричное тремоло.
   ... Ступал отверженный Виктор Лаптандер по Лопскому берегу, гораздо низкому и песчаному по осыхающим камням. Внимал раассудку своему и отпускал обиды хулителям своим. Подобно звукам лиры Пифагора восходили и нисходили созвездия. С шипением полоскалось в Гандвике закатное солнце.
   Нёс Виктор венок из розовых водорослей, вдыхая йодистый аромат, напевая вполголоса: "На горах я сею сосны, на холмах я сею ели, сею я по рвам берёзы. Высоко растут деревья..."
   Видел Виктор в убылой воде неизречённое множество рыб. Возжелав рыб тех, извлекал мережу. Но не было рыбы в ней, а был состарившийся человек, поражённый болезнью. Был весь гноен он, червями кипя и смрад велий из себя изпущаши. Лежал и глаголел старец:
   - Не ешь из корыта, любезный сын мой, не носи тулупа. Повинуйся без лукавства жене своей, не зови ****ью. Умоли её о неправдах своих, милостива бо есть и помилует тя...
   В сумерках брёл Виктор к очагу своему, не имея ножа.
   Буксовали у освещённых окон экипажи под лаком и никелем. Дивился им Виктор и трогал их.
   Толклись по прихожей членораздельно от дам братья-шаманы. В карауле безмолствовали, упреждая:
   - Тс-с!
   Висели одежды добрые: кухлянка, достигающая колен; наружные борцовские штаны из камуса с кистями из ремешков; футляр для пениса и торбаса с короткими голенищами; перчатки из камуса же с тремя пальцами и боа из росомахи и малахай.
   Сияли в зале подносы на деревянных столбах. На первом - денги златые червоные и серебряные пруты. На втором - наряды конские дорогие, сосуды древних веков: янтарные,корольковые и из костей слонов. На третьем - ириски из нефти, галеты, фундук и изюм под глазурью для гостьбы толстотрапезной.
   Сказали шаманы в роли душеприказчиков:
   - Поев вола и барана и голубя, возлёг почётный гость наш с женою твоей. Мыла ноги султану жена твоя и покорно воду пила. И оба не побрезговали винцом.
   Слушал муж за пологом борьбу туловищ в огневой ласке: и хруст аорт при выматывающей душу болтанке, и всхлипы в вакууме, и шикшиканье, и бормотание имён при несовпадении размеров.
   Пользуясь случаем, крался он в войлочных шлёпанцах к третьему блюду, длань запуская в конфеты, персты же зело растопырив. Ахнули гости. За пологом вой вдруг раздался, в руку Лаптандера впились калёные стрелы...   
   - Чего? Я - детям... - удивился Лаптандер и отворил глаза от постыдного сна.
   И высветила лампа оскаленное чудовище, мчащееся по штреку во весь опор. Горели накачанные дурной кровью глаза, и дыбом стояла шерсть, облитая грязью. Истошно выл зверь и дышал смрадом, вываливши язык.
   Неведомая сила подбросила Виктора с насиженного места, и припустился он наутёк на отёкших ногах, не разбирая пути.


                *   *   *


   На Севере диком под пеленой снега, изрытого застругами, непоколебимо стоит сарай. Неподалёку, у выкопанной впрок ямки, чешет затылок анонимный бульдозерист.
   На паперти у ламповой ни души. Лишь седой бровастый Полковник лёгкой трусцой описывает круги, ступая след в след.
   Небо пасмурное. Без остановки порошит снег.
   ... Витю Лаптандера случайно найдут через восемнадцать лет в одной из сбоек давно отработанного горизонта. Опознают истлевшее тело по документам в бумажнике. В нём же обнаружат малую толику не имеющих хождения ассигнаций да серое фото усталой женщины с двумя улыбающимися детьми.
   Ветераны рудника "Светлый Путь", поскрипев суставами, вспомнят, что да, действительно, ехали казаки, сорок тысяч лошадей, а сними витязь Виктор-баши. Стоял за права рабочих, за высокую себестоимость добычи руды. Побатрачив в забое без году неделя, обернулся то ли сизым соколом, то ли белым лебедем.
   С другой стороны, опосля привечала какого-то сына шамана пьяная вдрызг доцент, кандидат наук. Якобы домогался её тела охальник и требовал обслужить, обсазанить по высшему чину, но в долг, суля и материи шёлковые, и сукно, и юфть, и сыромять на оленью упряжь. Оттого и решили в посёлке, что загусарил Виктор-заде и малодушно скрывается от алиментов без достаточных оснований за драконовыми зубами недоступных гор Баррынга.
   Такова уж особенность частной жизни, что никто-никто на этой грешной земле, увы, не знает своего часа.




                БЕЛЫЕ ЦВЕТЫ ДЛЯ ШТУРМБАНФЮРЕРА
 

   Баренцево море штормило. Чайки неистовствовали.
   Вынужденный досуг, бортовая качка.
   К буфетчице Наде постучался практикант матроса Петрик. Поскрипел на раскладном стульчике. Неожиданно спросил:
   - А других тёток на судне нема?
   Николай Пугачёв низвергал планктон и зелёные водоросли прямо со своего второго яруса.
   -Ты, Миклован, пьёшь, как член Союза художников, а травишь, как морская собака, - восхищался сосед Женя, собирая казённым полотенцем тёплое содержимое утробы.
   - Прости, старина. Зря вы меня, поганца, взяли с собой, - винился Николай, проваливаясь в пучину.
   Просыпался он от острой жалости к женщинам. Лежал без сна, вслушиваясь в правильный шум динамо-машины. Вздрагивал, когда вода со льдом била в иллюминатор.
   За тридяветь земель остались работа, подвал, покусанные тараканами книги. Изо дня в день, из года в год там растрачивались благородные устремления души и самые плодоносные участки мозга. Стоило ли уродоваться?
   ... Она раздевается в чуланчике, ещё более тесном от кульков с дроблённым рисом и вермишелью. Николай замер под стёганым одеялом, пережившим блокаду.
   Он проспал день, вечер и вместе с ночью пришла она, девочка из его детства, и принесла немного поесть и выпить.
   Поскрипывают половицы, травленные на один раз олифой.
   И вот она рядом, в сорочке из тонкого белого полотна, чуть тронутого геометрическим орнаментом. И постельное бельё тоже бело и прохладно, и цветы жасмина белоснежно белы. Нежнае вогнутые лепестки...
   - Хенде хох! - расхохотался Николай. - Не понимаю, к чему ты клонишь. Знай, что моя семья - экипаж. И не таких персидских княжён я пачками выбрасывал за борт у острова Большевик...   
   Николай Пугачёв поднялся на главную палубу, приоткрыл дверь салона. В полумраке северной ночи мерцал телевизор, работая то в цветном, то в чёрно-белом режиме. На экране обрюзгшие комсомольцы справедливо распределяли оброк.
   - Оберштурмбанфюрер - это старший лейтенант. А вот чему соответствует штурмбанфюрер, не знаю, не буду врать, - загадал загадку сфинкса электромеханик Виталий, он же председатель товарищеского суда.



                КУБ ДЕЛОВОЙ ДРЕВЕСИНЫ


   Милая. Жизнь моя у тебя на коленях провинциальное одеяло скроенное из цветных лоскутьев воспоминаний когда полярной ночью остудится печь последний яхонт он же циркон но никак не рубин подёрнется пеплом окончится бал никотиновый выдох вознесётся к лампочке Ильича и отпечатается там морозным узором опустятся сырость и мрак а следом лес вертикальных нитей  стеблей сосульки потенциальные сталактиты в сечении коих столь чтимый оникс но когда его много янтарная комната при абсолютном нуле суть камера пыток плюс минус минералогический музей  тела ну там хрусталики глаз сера ушей  нефриты почек так не послать ли гонца не расшуровать ли "буржуечку" ё-моё нет-нет не на девятый же день и не на сороковой пусть сто тысяч лет спустя ведь синий-то кит-блювал прославился тем же сердце его потянуло 630 кг язык с корнем 3150 кг а мозг со всею своею памятью на добро увы полкило мясо кита простите съедобно пилёной берёзы куб полешки одно к одному и там оникс и отменного качества уголёк не пыль не брызги да ценные бумаги для первого весёлого огонька великое множество книг непочатая социалистическая энциклопедия не хуже других людей но не поднимаются руки-то ну неохота ну тяги нет пропадите все пропадом вот тогда именно тогда в горькую минуту разбитой своей судьбы единственная доставай из зашторенного угла из нижнего сундукабылого да-да жизнь мою провинциальное одеяло почистив от наносногонапускного надуманного доскребись тебе это дано и кто коль не ты доцарапайся Боже мой а затем серым холстом младенческих мук немоты зигзагами босоногого детства хаосом страстей стёганых суровыми нитками и рубленым орнаментом запоздалой зрелости согревайся же руки по швам непостижимая Родина!



                ПРОЩАЙ, БАЗАР АРХАНГЕЛОГОРОДСКИЙ!


   Мост через Северную Двину создавали без перекуров в течение восемнадцати лет.
   - Самый длинный мост в мире, бля, - презрительно поплёвывают мореходы в коричневые волны, ожидая попутного катера.
   Приятель Вакха и Венеры Николай Пугачёв ступил на А-скую землю с твёрдым намерением пропить корабельную рынду, посрамить звание советского моряка и на всю катушку обрасти случайными связями.
   - Дома пьём, но и в людях не прольём! - заранее оправдывал он любую свою безобразную выходку.
   По центральному рынку, исконному вместилищу порока и золотого тельца, слонялось около дюжины млекопитающих с пустыми авоськами и признаками тихого помешательства на улыбчивых лицах.
   Для очистки совести Николай попровоцировал непристойным движением языка усталую дворничиху.
   Понюхав солёные огурцы и померив детские сапожки-пинетки, Коля из вежливости купил у эпилептика фотопортрет наркома Л.М.Кагановича с неожиданным призывом "Милости просим!"
   У выгребной ямы испуганно кушал козинаки богатый турист из Саудовской Аравии.
   "Войны у вас не было, шевалье, - с горечью подумал Николай Пугачёв. - Вот вы и пируете, по курортам ездите... Хоть бы нашим детишкам для блезиру какой-нибудь пустяк передали: шприцев одноразовых или инвалидных колясок".



                БОЕЦ


   Высотную гостиницу "Караван-сарай", по слухам, возводили японские военнопленные.
   От умеренной пищи с обгоревших самураев клочьями полезла пуленепробиваемая шкура. Начальник караула Сучков запретил писать на ней объяснительные записки домой, хозяйственно собирал в безразмерную наволочку и каждую декаду списывал по статье.
   Ровно в полдень, когда зной достигал своего апогея, над курилкой, словно шампур, унизанный варёными солдатскими спинами, в дрожащем от нетерпения воздухе материализовывался один и тот же мираж: носатая приземистая буфетчица насыщала запотевшие кружки пенной струёй. Первую кружку Сучков осушал залпом, вторую - короткими перебежками  и тут же, угрожая гранатой, снова расталкивал очередь: "Повторить!"
   Пленные не одобряли местное пиво. Им было жаль убивать время на эту драгоценную выдумку...
   Плечом к плечу, они трудились над кладкой, то и дело наклоняясь за подсобным материалом. Так сами собой западают клавиши на механическом пианино.
   Стройка продвигалась стремительно. Пленные, вызывая невольное уважение, обладали даром тощими ладошками колоть кирпичи на аккуратные доли и перемещать носилки с песком усилием взгляда.
   - Не слышу песен, - укорял их сверхсрочник Попов, недоумевая. Среди пленных прошёл слух про славянский обычай ослеплять строителей, поработавших от души. Плохо работать они не умели. Поэтому им, обречённым, не пелось.
   Осип Архипович Охрипов частично овладел чуждыми языками.
   - Солнце, встающее на востоке, - переводил он оторопевшим бойцам арию китайской оперы из репродуктора, - делит Великую стену на три неравные части: А-прим, В-прим и С-прим, где А - жажда борьбы, В - терпенье вола и С - неотвратимость. И части эти меняются местами в течение дня, как заворожённые, пока не приходит абсолютный покой.
   Охрипов одним из первых узнал о печали, поселившейся в японских душах.
   - Эх, вы... Индейцы... - заплакал Осип и полез за кисетом. Передумав, пристегнул к автомату диск. И опять принял другое решение. Поднял с пола кирпич и, сжав до боли в татуированном кулаке, сокрушил в прах.
   - Вы свободны. Под мою ответственность. Шагом марш!
   Подчиняясь команде, Угрюмые пленные перестроились в колонны по 25 единиц и побрели на юго-восток шагом дракона.
   Последние этажи Осип Архипович достраивал в одиночку.
   - Осади, - предупреждал он по-хорошему солдат и шахтёрских женщин, пытавшихся тайно принести пользу его работе.
   Жара сменялась дождями и пыльными бурями. Пал снег. Вода в бадье промёрзла до дна. Боец давился снегом, проталкивая его языком внутрь себя и, тужась, перерабатывал на тёплую воду.
   Вскоре снежный покров в округе был съеден, а свежих осадков не предвиделось.
   8 января Осип замесил бетон кровью своего сердца.
   Строительство окончилось к майским праздникам.
   Стоя на вершине последним напряжением зрения Осип разглядел японских граждан, переходящих границу.
   - Привет папе римскому! - успел закричать Осип Архипович Охрипов и поднял над головой орден Красной Звезды.



                Памяти Люси Татарниковой

                МИЛОСЕРДИЕ


   В одном из престижных районов заполярного центра проживала лягушечка. Не знать, не элита раскинула здесь свои родовые гнёзда, уж скорее наоборот: некрупный служивый люд надрывал бытом пупки, вымучивая надбавки, но зато каждый дом упирался сваями в кости злейших врагов государственного строя.
   В чулане высотной гостиницы "Караван-сарай" лягушечка просыпалась довольно поздно, по московскому времени.
   Послюнив глаза земноводная девочка совершала гимнастику: приседания и прыжки. А потом пила чай из батареи отопления.
   В шикарных заочных мыслях отворила лягушечка холодильник "Океан" и поискала шкурки от кровяной колбасы. Она попробовала одну шкурку, надкусила другую. А затем съела остальные. Открыла банку перловой каши с говядиной и тоже покушала. И пожарила себе куриных желудков.
   Поплакав в лифте, лягушечка обрадовалась солнечному дню на детской площадке. Азартно гудели токи высоких вольт, в отведённом месте травил пропан, там и сям лопались швы на мешках с невостребованными удобрениями. Терпеливо раскачивая себя на качелях, лягушечка почувствовала тяжесть несусветную в низу живота и, спрятавшись в избушке Бабы-Яги мысленно покакала.
   Потом она поиграла на площади перед продовольственной лавкой.
   "Если бы на асфальте валялась бумажная денежка, ха-ха, я бы нашла её и попила сладких сиропов," - загадала лягушечка, ковыряя бытовой мусор.
   И верно, вскоре ей попалась монетка неизвестного достоинства.
   - Сука ты, проститутка... - проклинала кого-то в подсобке пожилая красавица, изучая лягушечку изнурённым взглядом.
   - Мне бы сиропов сладких, - перепугалась земноводная девочка. - А то я икаю.
   Красавица властно обозначила ладонью лобковую кость, облизнула пирожное.
   - Нет у меня соков по одной копейке, поймите меня правильно.
   - А что можно купить на одну копейку? - захотела узнать лягушечка.
   - ... тебе, а не спички, русским языком говорю, - воздержалась от торговли хозяйка. - С похотливым отцом заходи, с самостоятельным кумом-сватом.
   Возле журнального киоска шапкой сбивал сосульки изувеченный оккупантами пенсионер местного значения.
   "Мне ваших газет задарма не надо, - беседовал он с собой. - Я, может, как банкир, на сорок рублей подписку сделал!"
   - Вот тебе, деда, копеечка. Купишь себе на память спичек для взрослых, - пожалела его лягушечка.
   - Наше дело солдатское, - обрадовался боец. - Скажут: "Стреляй!", значит, стреляй!
   Лягушечка решила ещё поискать для него каких-либо денег у себя под ногами. Но денег, как назло, больше не попадалось. Зато отыскалась крупная карамель с фруктовой начинкой.
   - Добре, ёшкин свет. Молодцом! Вот это - по-нашему! - поощрял её находки увечный воин, любитель ещё и таких карамелей.
   - А вдруг её кто-нибудь утерял, как ты думаешь? - оробела лягушечка.
   - Факт налицо. Просрали матушку Россию... - пал духом инвалид, переобувая протез. А лягушечка бросилась догонять случайную прохожую с чемоданом старого типа.
   - Дело, гражданка, в следующем феномене... - запыхавшись, воскликнула лягушечка.
   Мнимая гражданка обернулась на всякий пожарный случай, и оказалась собеседником мужского пола. Юноша был одет в мамино пальто, чтоб не продрогнуть в очереди. Он сразу узнал конфету. Он распахнул чемодан с продуктами и плавленным сырком заткнул прореху.
   - Это я сестрёнке своей сощедрился, чтоб не говорили, что я ребёнком не занимаюсь, - напомнил мальчик и слабыми зубами почистил с конфеты песок. - Вернусь сейчас в апартаменты, а сестрёнка спросит: "Здравствуй, Николай, четвероногий друг. А какой привет ты мне принёс?" ... В  этом смысле - большое человеческое спасибо! - нагнулся Николай и обслюнил губы для воздушного поцелуя.
   "Ой!" - вздрогнула лягушечка и внезапно начала произрастать в разные стороны. Вскоре она представляла из себя чистоплотную девочку Ксюшу, мастера по прыжкам в высоту и приседаниям.
   - А ты, девка, не из крымских ли татар, не из бухарских ли евреев? - изумился Николай, подробно рассматривая юную женщину на предмет патологии.
   - Весело мне. А татары - не люди? - рассмеялась Ксюша и ещё немного подросла в различные стороны.
   - Да нет, отчего же. Я-то - интернационалист. Афганец, - соврал Николай.
   Чемодан  с покупками дети несли по очереди и по очереди надевали мамино пальто.
   - У нас дома ещё фуфайка есть, - хвалился дорогой Николай. - Палас 2.35 на 3.30. Комбинезончик.
   Возле игрушечного теремка штатные лица составляли акт порчи сигнализации при отягчающих обстоятельствах.
   - Казарки летят! - вдруг закричала не своим голосом Ксюша.
   Ахнули, задрав головы в небеса, обитатели города на заре, обрадовались: "Казарки летят!"
   - Да где ж, где ж? - озиралась горбатая женщина, орудуя вхолостую отбойным молотком. - Слепой-то курице всё - пшено.
   - Вон там, вон там... - бросились к ней на помощь Ксюша и Николай.
   В немыслимой глубине разреженного воздуха, построившись клином, стая бесшабашных существ пересекала белое солнце, непроизвольно гадя на памятники культуры.
   В  комнате принудительных обрядов нёс бремя службы дежурный организатор успеха. Пил тёплые сливки, промокая испарину кумачовыми вымпелами. Насупясь, обогащал словарный запас "Забавным Евангелием". Думалось о хорошем, о вечном. О "командирских" часах в экспортном исполнении. Будто ныряет организатор успеха в глубоководную бухту, наблюдает во мраке за бегом фосфорных стрел, рапортует: "Безобразиев не случилось!"
   - Братья и сёстры! Ховайтесь! - разорвало гармонию человеческого разума государственное радио из розетки.
   В мгновение ока натянул дежурный припудренный противогаз, снял с предохранителя противотанковую гранату, позвонил куда следует.
   - Докладывайте! - приподнял трубку бронзовый всадник. - Признать нецелесообразным... Огонь!
   Откупорили пломбы со щеколд щеголеватые прапорщики, зацокали подковами врассыпную.
   Сорвались с петель бронированные двери. Вытекли из кислых пор дряблые крокодилы, гориллы с пролежнями. Взяли разбег по ранжиру, рыгая и почёсываясь, тяжело оторвались от посадочной полосы.
   - Честь имеем, оп-ля-ля! - бесновалась в полёте нечистая сила. И встретились два потока, хряснулись грудь в грудь. Искры посыпались, пух полетел. Забарабанила по крышам горячая кровь.
   Античный ужас наползал на городскую окраину. Завыли разнополые дети в группе продлённого дня, кусая за голые ноги своих пьяных кормилиц. Погасли лампады на золочёных цепях, потемнели лики великомученников. Дежурный организатор успеха сдёрнул хлюпающую химзащиту. Прикурил дрожащей рукой папиросу доброго табака, взял аккорд на подружке-гитаре "Я не ревную, блям-блям..."
   " Не имеют права по статье конституции", - молча негодовал судимый грузчик, понимая закон.
   - Расходитесь, хлопцы, по хатам. Деликатно наслаждайтесь этикой и психологией семейной жизни, - уговаривали судимого грузчика штатские и били на поражение ногой в пах.
   - Не сметь, неприятели! - ужаснулась Ксюша. - На помощь!
   Увы, неоткуда было ждать избавления беспечным казаркам, покуда энтузиасты создавали на рабочих местах материальные ценности.
   И тогда зашуршали в душной кулинарии тушки инкубаторской птицы. Спрыгнули на склизкий пол, затанцевали, оттаивая небритые шеи, постные цыплята. Завозились под руками фасовщиц бараньи рёбра. Выбросили прозрачный колос бездетные сухари.
   - Наших бьют! - заревели экстремисты - свиные головы, тараня витринные стёкла. Высыпало во двор великое воинство, ринулось против ветра справедливой подмогой.
   Треск стоял в небесах, насыщенных биологической массой, словно изрядный студень.
   - Провокации толкаешь? - сатанела нечистая сила, каждым вдохом принимая внутрь себя фунты атлантической кильки крутого посола, собачьих ляжек в уксусе, чебуреков из коровьего вымени просроченной годности.
   Прибавляли в весе крокодилы с гориллами, теряли охотничий интерес и лётные качества. Уходили в пике...
   - От солнца заходи, ребята. От солнца! - подсказывал казаркам с земли старый воин. Увёртываясь от штатских, упал он неловко на лёд, засучил протезами. Рванул на груди тулупчик, почувствовал себя на секунду молодым гармонистом: "От солнца..." - и пустил пену на серебряные  награды за личное мужество.
   - Отставить грустную мелодию! - возопил Николай и, отворив чемодан, выпустил во вселенную одурманенный наркотиками суповой набор.



                БАКАРИЦА


   Люди со вкусом, как правило, испытывают нужду В денежных средствах. Есть у них, чёрт плдери, фантазия! Хочется им приобрести и то, и другое...
   В аптеке порта Бакарица путешественник разглядел упаковку индийских мер предохранения № 9. Много это или мало?
   Путешественник частично обнародовал собственные размеры: чуть больше фигурки дехканина.
   - А десятого номера у вас, дорогая девушка, нету? - надо бы непринуждённо привлечь к себе внимание продавца. Но воздерживается одинокий странник. Хорошо ли делать союзную молодёжь косвенной жертвой своих порочных наклонностей?...



                НОЧЬ МОРЯКА


   Ночь черна, как горбушка в кают-компании, а звёзды на небе, все до единой затеяли перекур. Попыхивают огоньками дорогих папирос. Соединяю источники света кратчайшими линиями, рисую ваши портреты и складываю имена.
   И вдруг, осердясь, швыряю бескозырку в сотворённую мной картину. И зависает она , покачиваясь, на ручке "ковша", откуда спадёт лишь под утро, прожжённая, в кусты лебеды. И, прежде чем набреду на неё, хищные богомолы успеют сколоть со звёздочки рубиновую эмаль.
   Мир без запаха. Нос сплоховал. Срывая и растирая в ладонях верхушки полыни, лишь догадываюсь о её чернильной горечи. Не волнуют меня ни ароматы стогов, преющих после дождя, ни кисловатое амбре заспанного матросского общежития.
   Первый помощник лоцмана примеряет парадную форму, навинчивает значки и ныряет под колючую проволоку: приносить утоление распалённым официанткам, тоскуя по орденоносным дояркам и отрешённым библиотекаршам.
   В осиротевшем свинарнике просыпаются крысы, а жирные голуби превращаются в летучих мышей. И, пока я нашариваю в лопухах припрятанную накануне бутылку спиртного, они остервенело грызутся за прогнившими балками и бьются крыльями в слуховое окно.
   Жабы оставили свои норы и заковыляли по руслу высохшего ручья в поисках отбившихся от стада невыдоенных коров.
   Стрекочут сверчки и цикады. Роскошным стерео их пиццикато гасится кашель плоскогрудых овчарок, забракованных на заставе.
   А где-то вдали, по самой линии горизонта, одинокий комбайн стрижёт ржаные локоны моей дочери.
   P.S. В третьем часу пополуночи подъедет заплутавшая кинопередвижка и, путая части, порадует личный состав "Преступником и его досье". И озверевшие мореходы будут бросаться на экран с сапёрными топорами.



                КЛУМБА


   В прошлом году на уборке зернобобовых культур служил в нашем батальоне морских автомобилистов ремонтником Сергей Сударьков.
   Парень как парень. Усы - две диванные пружины. Нос с бородавками. Из ушей студень можно варить. Да только было в нём нечто, любезное экипажу. Под покровом ночи ополовиним, бывало, командировочную казну, Серёга тотчас "цыганочку" организует. И как пройдётся этаким бесом, так только замполит, ревнуя, его чечётку утихомиривал. А однажды за хозяйственный взвод анализы сдал. С огоньком!
   С другой стороны, чисто моральными качествами представлял из себя полное и окончательное ничтожество. Начнёт командарм допытываться, с какой стати об его полотенце грязную шею кощунственно вытирают.
   - Кто мыло зря переводит , того сорока утащит, - малодушничает Сергей.
   Сам же сомлеет на посту, проворонит запасные части. А в трибунале:
   - Я-то службу бдительно нёс, с потерями оберегая родную сторонку от супостата.
   Ну и так далее.
   А в остальном, повторяю, был золотым человеком.
   И жил ещё в нашей палатке ёжик. По фамилии Чувашов. Большая умница, блестящий специалист, толкователь языков романской группы. Хенде хох, понимаете ли, цурюк, шнеллер... Как последний сукин сын брезговал, конечно, простыми матросами. Таил печаль, что его, дескать, в Красной книге не пропечатали.
   И вот однажды ко Дню урожая, надумал боцман гарнизон облагородить.
   "Так, мол, и так, - кумекает. - Приедут с песнями заслуженные капитаны из Главсевморпути, а мы, личный состав, отбились от рук. Давайте хоть газоны с пурпурными маками разобьём, а дорожки своими противными харями утрамбуем."
   Сказано - сделано.
   Славно пропотели ребята. Особенно Сергунок отличился. Ему самую гнилую клумбу доверили, в форме дворника от ветрового стекла. Спорится у него работа: шапка то и дело спадает, из носу капает, совковая лопата ревёт и стонет.
   Но и клумба получилась, надо сказать...
   - Вы способный, Серёжа. Вам надо учиться, - поздравляли его сослуживцы.
   - План - любой ценой, - соглашался боец.
   Над полевой кухней зависло поиздержавшееся Ярило. Косым лучом разогрело дежурное блюдо да и перекатилось в рабочий день. У штабного барака проверяющий Распутин пристрелил без суда и следствия дневального Турсун-заде. Высыпали к газонам опухшие служивые с брандспойтами наперевес. Так и есть, как сердце чувствовало... Отсутствует объект поливания. Вместо семян аптеколюбивых злаков торчат из возделанной почвы окуркы с характерным прикусом, а сапожками кадетского размера вытоптана спираль.
   Пригласили понятых. Подымаем Чувашова.
   - Сдавайся, падла. Пиши объяснительную. Только ты, сталинист и эстет, "Герцеговину Флор" с травкой покуриваешь.
   - А ведь ёжики , милостивые государи, не курят, - открещивается переводчик. - Они скорее закладывают насвай.
   Потрясло таким цинизмом Серёгу до глубины души. Забился под аккумуляторную будку и до завтрака не вставал.
   И с тех пор больше ни от чего не отказывается.
   - Да, это я, Петруха, твоим салом из посылки аппетит удовлетворял.
   - Да, это я, товарищ шкипер, в ваших кроссовках на рыбалке в буерак провалился.
   Словом, подменили хлопчика. А тут вскорости порочный Чувашов от нечего делать перековался. На одном бульдозере в отпуск прогрохотали. Молодцы!



                ПОРАТО, БАСКО


   Отыграв эпизодическую роль в истории рабочего движения, я перебрался в город Диксон, на белый свет, а до этого случайно проживал в чуме.
   Чум трепетал под ударами норд-оста, а внутри, за меховым пологом, тратили воздух семнадцать бойцов Союзморзверпрома. Распорядок дня сочетал чрезвычайные происшествия с преступлениями по халатности. Один землепроходец оленёнка загрыз, другой - полную наволочку гарнира сварганил, а у третьего сын, короче,попал под амнистию. Наварим алкоголю для аппетита. Танцы, забористые шутки, разоблачение культа личности. В ледоколы из нарезных ружей палим, именинников в проруби моем.
   Эх, кортики-зюйдвестки, посвист ветра в вантах...   
   Из лопнувших труб сочится тёплая кровь. Лёд под ногою пружинит, колышется. С хряском и шуршанием льдины трутся своими краями. И, в ус не дуя, произвожу метеорологические наблюдения. И лишь годы спустя, во сне, когда не могу себя контролировать, кричу неведомо кому в душную полночь:
   - Пидорасы!!!
   Светская жизнь имеет свои преимущества.
   Дом-красавец. Потолки изумительные. Во дворе интернат для немых азербайджанцы отгрохали.
   Не скрою, раблезианствую. Приду с ДНД, сопли под краном пожулькаю, умиротворённый. И смех, и грех, праздники детства. Хочешь - в лифте нагишом  на гашетку нажимай, устал - хору ветеранов в мусоропроводе внимай. Покурю, похаркаю, выйду в лоджию освежиться.
   Вот она, Северная Земля! Раскатисто дышит студёное море, стонут гагары, чайки. Цветёт тундра, пахнет. Звери больших зубов грызут богатую натрием почву. У полярного зайца ногти облазиют.
   Порато, баско.
   "Повезло дурню, - думаю. - За что уважили, кому магарыч ставить?"
   Воспою осанну шествующим по гибельному краю, обезножевшим, ночующим в полынье, чифирящим, жующим голенища, сосущим картечь, болящим, кашляющим нехорошо, знающим цену пресной оладье, аршину сукна и цибику чая, в чьих жилах пульсирует вьюга, на сердце - золото, а в голове - ртуть...
   Неужто, хлопцы, жизнь удалась?
   А як же!!!



                БИТВА ГОЛОДНЫХ КОНЕЙ С ГОВОРЯЩИМИ ПОПУГАЯМИ


   Коварно выстроившись полукольцом, белухи загоняли в Диксонскую гавань косяк кроткой сайки. Манёвр исполнялся играючи, с напускным артистизмом, в основе которого всегда не корысть, но профессиональное мужество.
   Обречённая сайка, выталкивая сгустки крови из расшепёренных жабр, кипела в бухте, будто в исполинском неводе. Невесть откуда взявшиеся тюлени подрывали поголовье изнутри, а сверху пикировали алчные альбатросы, на лету перемалывая живое серебро в бессловесное гуано.
   - Тундру или океан на замок не закроешь. Из амбаров и то воруют, - утешались ошеломлённые пассажиры.
   Город Диксон покоится на завалах брёвен, костей и привозного галечника, чтобы уберечься от гибельного соседства вечной мерзлоты. Прямо посреди мостовой попадаются сердолики, осколки окаменевшего пламени цветом слезы ребёночка.
   Обязавшись противных указам поступков и грубианства, и блудного насильства не оказывать, Рудик связал себя по рукам и ногам. По гибким дощатым тротуарам он опетлял посёлок за полчаса, мозоля глаза угрюмым псам и женщинам иконописной стати. Посетил универмаг. Покорил господствующую высотку и поклонился большим обычаем обелиску защитникам.
   Хлюпали мхи. Порхали крапчатые птахи. В лощине позвякивали колокольчиками скрытые в тумане коровы.
   В столовой Рудик заказал добрую порцию крестьянских щей. До прихода вечернего катера щи исправно служили розой ветров. Подует от окна "сиверко" - первое блюдо приобретает качества паковых льдов, выигрывая при этом в объёме. Вынырнет из облака умытое солнце - охотно возвращаются щи в исходное состояние.
   Ещё на причале моторист Николай-второй различил в морозном воздухе ионы хмеля и перебродившего ячменя. Ворвавшись в столовую, он подмигнул буфетчице и грохнул на прилавок задаток - фамильный хронометр с откидным никелированным штопором.
   Николай любил ставить локти на скатерть. Когда пустые бокалы заполоняли столешницу, он пересаживался от греха подальше.
   Так он познакомился с Рудиком, мотористом атомохода "Ядрёный".
   - Нашего "Толю Комара" в Арктике все таксисты приветствуют, - с ходу прихвастнул Николай. - И парни у нас исключительные. Старший механик - единственный порядочный человек в экспедиции. Электромеханик Виталий - тем более. Плохих парней на "Толике" нету.
   - Я в Арктике не первый день, - обиделся Рудик. - По-твоему, на "Ядрёном" собрались негодные хлопцы? Сволочь там собралась?.. Мерси. Вот тронемся завтра в караване - заодно и проверимся на педикулёз. Ну-ка, сверим часы...   
   - Причём здесь часы? - взревел Николай-второй, дико озираясь. - Давай не будем мерить, чей хер длиннее. Припомни-ка Генри Дэвида Торо: "Если у кого-то лошадка делает милю в минуту, это ещё не значит, что он везёт самые важные вести."
   - Крепко сомневаюсь, что ваш "Ядрёный" отродясь подвёз на мельницу единый бушель зерна.

                *  *  *

   Пролив Вилькицкого встретил караван ноздреватыми льдами.
   Героическим эпосом дохнуло на путников, седой стариной...
   Гнали волны искрящуюся шугу, словно перелистывали засаленную летопись. Лакали меж лап пузырящуюся влагу великаны стужи, и всплывали из тьмы над бездною покинутые города. Переселялись народы. Радели о ясаке феодалы с пёсьими головами, киноцефалы с Биармии. Враждовали Нунакская и Мумракская общины. Потрясали копьями для моржовой охоты воинственные таниты.
   Пронеслась вдоль борта тачанка удалого батьки Хунлелю, сына Арепу.
   На глазах разлагался родовой строй.
   Кислотные ли дожди, ветровая эрозия или жаркое дыхание полярной фауны вытачивают из вечного материала причудливые эти фигуры?
   Женя Силкин раскурил две беломорины, Елецкой и Гродненской фабрик. Затянулся по очереди каждой.
   - Ты, старичок, единственный порядочный человек на флоте, - поприветствовал его Николай-второй. - Я Рудику-то так и сказал, поставил его в известность.
   Подумав, Женя оставил себе елецкую папироску и кивнул вслед удаляющемуся атомоходу:
   - По военному закону эскимосов нельзя губить убегающего соперника. Разрешается лишь подрезать ему сухожилия на пятках и подпалить мочки ушей.
   Атомоход "Ядрёный" вспарывал льды, как опытный портной вспарывает штуку белого шевиота. Рапаки, припай и стамухи разделяли общую участь. В переписываемом набело учебнике истории вычерчивался идеальный  генеральный зигзаг.
   - Надо же что-то делать... Надо куда-то плыть, - спохватился Николай-второй. - Впрочем, в дождь крышу не кроют, а в вёдро она сама не течёт. В Арктике главное - не проливать чай и не плевать на оленей через дымоход.
   А пристойного хода, в конце-то концов, можно добиться энергией сокращения членов и внутренних органов.



                СЫРУ-НЭ-БАТУРА


   Прошлое лето стояло вёдро, и пригорело всякое жито. А на осень мороз побил всю ярь и всё обилье, и борть. И был голод чрез зиму. Ни мелкоплодных конских бобов, ни чечевицы. Рожь - осминка на полугривне.
   И ели хлеб сухой, и того через день, в меру воду вкушая.
   И сёла наша лядиною попростоша.
   Почитая и реки, и нимф, и всякие другие божества, поклоняясь упырям и берегиням, принеся жертвы всем и при помощи этих жертв произведя гадания, я направил стопы к Златокипящей Мангазее, что на реке Таз, чтобы в диком краю оставить кумиры: Перуна древяна, а главу его серебряну, а ус злат; и Хорса-Даждбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь.
   На Яковлев день задержало меня ненастье в яранге вдовы Сыру-нэ. Красавицей хозяйку не назовёшь. Косы с проседью, груди по пояс. Глазища раскосые печальные. А по шее от уха до уха бледно-розовый шрам.
   Бедна была вдова в самой высшей степени. В Гурий нечего положить.
   Облегчил её участь, насколько позволил досуг. Из прелых шкур раскроил новую крышу, календарь с выражением почитал.
   Дело к ночи. Поужинали неубедительно. Хлобыстнули кипяточку с сыроежками, поклевали ягодок кислых, погрызли мездру и корешки сибирской лиственницы.
   Вышел я на мороз употребить табаку.
   - Ты поел, что Бог послал, а закусил, чем чёрт посрал, - упрекает вдогонку хозяюшка. Заботится, значит.
   Разделась она до самого основания, до корольков-бус, и улеглась навзничь под меховой камлейкой. Ну, а я лицемерно сплю стоя, опершись о полог.
   "Невелик грех, - допускаю, - участвовать телом в межвидовой гибридизации и селекции. Уж  не продолжить ли род в предполагаемых обстоятельствах? Однако удастся ли различить шокирующие оттенки трения юридически грамотно? Жить в яранге без лодки, без охотничьих припасов - значит быть у смерти в зубах. Обратной дороги, вестимо, нет. Ну, а в Мангазею и вовсе ходят поштучно."
   Поднялось солнце из-за гор. Пурга утихла. Снег сверкает, мирно струится дым.
   Как в бреду, отметил я у вдовы командировку и натощак продолжил путь.
   Плетусь наугад, будто заведённая пружина подталкивает. От Петрова до Покрова, от стойбища к лежбищу. Сквозь невзгоды, вопреки маловерам и недоброжелателям.
   Доволочился, наконец, к постели реки.
   Кипит на том берегу работа. Дробят старатели кварциты, моют песок. Набивают рюкзаки самородным золотом.
   - Больше пуда не молоть! - покрикивает объездчик. Злобный детина, упитанный, в нарты запрягать можно.
   Примечаю во мху у тропы армейские фотографии. Мои же собственные: возле параши, у Знамени части... Лицо спокойное, чистое. Но выколоты у солдата глаза и зачёркнуты густыми чернилами половые органы.
   Понюхал приметный след, и волосы встали дыбом. Чую, братцы, попался в страну людоедов Сигэ и дьявола Барусси.
   Опознали меня нечестивцы, возликовали. Азбукой глухонемых прославляют. Коньяки откупоривают. Режут собак, надувают резиновых женщин.
   Такая пошла потеха, такой ералаш!
   Ватными перстами осенил грудь крестом. И стала земля пуста и безвидна.
   Вспомнилась отчего-то вдова Сыру-нэ, худые её колготки, квёлая крыша.
   "Дали нагому холст, так ещё толст. Позор-то какой! Впрочем, поздно." - подумал я напоследок и, бросившись с кручи, доверился стремительному течению реки.



                СВЕРИМ ЧАСЫ!


   - Сверим часы, Миклован.  Повязка на тумбочке, - практикант матроса Гендик сдёрнул с меня казённое одеяло и, страдая от удушья, рухнул в узкий разбег от дивана к умывальнику.
   Живительный витамин сна. Так храпеть в нашем Отечестве способен почти любой, а за рубежом - лишь крупные праведники.
   - Отложите инструменты! - всхлипывает в забытьи электромеханик Виталий. - Да как Вы смеете?
   Борясь с кессонной болезнью, поднимаюсь на мостик.
   Зябко. Ни звёзд, ни луны. Сырые, низкие тучи. Луч прожектора, расплющиваясь о рубку, соплёй растекается в бездну. Пожарный щит облеплен рыбьими потрохами. В сундучок вахтенного, закрываемый на четыре ключа, успела нагадить чайка.
   Таковы суровые будни флота.
   Приземляюсь на металлический табурет, унизанный шариками росы. Ну и что дальше? К какой-такой светлой цели направить корабль?
   Я одинок. Один-единственный бодрствующий дежурный во всей навигации. А воздух за кормой начинён опасностью. В моих глазах застывает страх смерти от несчастного случая. Чтобы не закричать "Атас!", веду бортовой журнал.
   "До плавания по Северному морскому пути я плотничал и слесарил. А когда бытовой техникой мне поотрывало все ногти на обеих ногах, начал оплёвывать коммунистов с комсомольцами и сеять ложные слухи.
   У судового врача Збигнева Лев-Старовича есть взрослая дочь Тамара. Она собирается пойти по его стопам и стать таксидермистом.
   Проштудировал статью о себорее. Бог даст: я сложусь на корабле и как учёный, и как мореплаватель, и как личность!
   Человечеству пора вернуться к здоровому образу жизни: делать приседания и прыжки, пить мочу, обтираться иппликатором Кузнецова.
   В переходный период, чтобы добиться успеха, надо сменить и пол, и национальность.
   Прошлым летом сопровождающий груз Эдик Галстян выполнял важное правительственное поручение. Он мчался под хмельком по Военно-Грузинской дороге. Вдруг на шоссе для сбора макулатуры выпрыгнул шкет с контактной миной. Эдик крутанул руль влево, но там сдавала анализы беременная женщина. Оглянулся назад - собирают пустую стеклопосуду инвалиды Отечественной войны. Эдик не стал возражать. Он дал круто вправо и полетел в пропасть.
   Пассажир Алексей, он же Алик, любит побушевать, подраться на саблях. А вообще-то он гражданин положительный, непохотливый. От курения при подростках воздерживается.
   "Лакомбой"(чукотск.) - с чистым сердцем!
   В старое доброе время осётрам из Белого моря заливали в пасть пшеничное виски и грузили на сани. Всю дорогу осётры икали и в столицу прибывали в бодром расположении духа.
   Не люблю рыболовов. По-моему, последнее дело - мочиться себе под ноги, не отрывая алчного взгляда от поплавков.
   Пассажир Алик клянётся детьми, что видел вчера двух косаток. Врёт, наверное...
   У сопровождающего груз Сосо утомлённый вид, будто дружинники только что отбили ему почки, а он всё же собрался с мыслями и шесть раз подряд воскурил фимиам на другом алтаре.
   Судовой врач Збигнев Лев-Старович утверждает, что на Северном флоте секс никогда не был радостным. Ценою ему всегда было списание на берег, в лучшем случае - разрушение семьи.
   Если буфетчица Надя вынесет утром мусор на палубу и озябнет, хорошо бы окликнуть её: "Эх ты, Холодрыжка Замерзайкина..." и продать ей подержанный романовский полушубок.
 . Напрасно я женился на сироте. Лежал бы сейчас в яранге, пил густой чай и кушал молодое мясо: мозги, языки и жирные оленьи губы.
   Опытный полярник съедает за месяц зимовки четырнадцать центнеров пеммикана.
   Хорошо, что все мы каннибалы, не чревоугодники!
   За что борешься - на то и напорешься... Всем наплевать, что я пью только шампанское и коньяк.
   И всё-таки мы советские люди! Мы клиническую смерть на ногах переносим.
   Когда-нибудь меня найдут в красном уголке с вырезанной на спине пятиконечной звездой. Подумают: самоубийство.
   А так называемых кооператоров надо мучить по радио и казнить по телевизору.
   Снег падает куда попало и скоро тает, потому что по нему ходят своими тёплыми ногами западные специалисты.
   Слева по борту продирается сквозь льды атомоход "Ядрёный". "Рот фронт!" - машут кепками с главной палубы туристы из дальнего зарубежья. "Пиф-паф! Сталинград! - обрываю братание. - Кто вам позволил делать замеры на радиоактивность?"
   Поздравляю Вас, Алик! Вы назначаетесь командиром на "Казимир Алмазов" с грузом гуано. Имейте ввиду, я подниму  свой брейд-вымпел на Вашем корабле. Так что остерегайтесь оверкиля.
   Главное для морехода - чтобы с ним советовался капитан...
   Важно не осрамиться перед пассажирами...
   В овощном ларьке повстречал академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Глядя куда-то в сторону, спросил у него: "Интересно, а мыло только на талоны дают?"
   В портах желательно держаться настороже, не пускать в кубрик посторонних обывателей. Заснёшь по простоте душевной - обворуют до ниточки и надругаются.
   Приятно, что в забегаловках меня принимают до сих пор за певца Юрия Богатикова.
   Кто знает, может быть, за мою голову турки мешок золота пообещали.
   На Кольском полуострове свирепствует гоминоид. Старый рыбак наблюдал, как тот ворует с чердака охотничьего домика лежалое сено.
   Чукчи? Ну как же, знаю: у них там кибитки.
   Досадно, что гальюном запрещено пользоваться во время землетрясения.
   А может, это и хорошо, что человек при рождении не имеет скабрезных татуировок на нежных участках туловища."
   -Бунт? Что ж, я пристрелю первого, кто сделает шаг вперёд! - опять вскрикивает во сне Виталий Панов.
   _ Ты чё, краёв не видишь? наливай по полной! - начинают рабочий день Старик Женя и Николай-второй.
   "Придавая пьянству героическое значение, пить следует полным горлом, а не прихлёбывать, как делают куры.
   Как-то на свадьбе одного немецкого булочника, пируя в обществе своих денщиков...
   Проверить, что ли, наконец, наклонение зрительного луча?
   Помнится, у мыса Неупокоева мы напоролись на пыльные материковые льды, которые пришлось раздвигать руками в течение суток.
   До революции-то проливы были глубоки и чисты от опасностей, а на берегу имелись остроги и швартовые рамы.
   Нет, надо поднимать капитана: "Виктор Васильевич, я всё же не первый день в Арктике. Выдайте мне наконец-то зюйдвестку."
   Между прочим, пассажир Алик держится городских привычек: натравил в шлюпку, а боцману солгал,что это чайки неистовствуют.
   Что так жалобно плачут чайки? Кушать им, что ли, нечего? В этом кромёшном льду их участь представляется мне бесконечно печальной. Сам-то я плакал всего один раз, когда упал с самолёта.
   "Укуюгак"(чукотск.) - желающий умереть.
   Полундра! Проходим мыс Челюскина. "Сей мыс каменный, приярый, высоты средней; льды около него гладкие и торосов нет."
   Самое время забросить записки в пучину вод. Всё-таки самая северная точка агонизирующей Родины. Так хотелось попасть на аккуратную льдину, но ветер снёс тетрадь в сторону. Она медленно проплывает вдоль борта, не намокая. И вдруг в потоке ушла под корму. А там мясорубка, бурление, правовой беспредел. Куски льда летят под водой с бешеной скоростью.
   Я взвыл в полный голос, так зримо предстали предо мною прошлая моя бесславная жизнь и погибельная будущность.



                МУЖСКОЙ РАЗГОВОР


   У острова Старокадомского сопровождающий Сосо отказался расписаться за получение груза. Заглянув в трюм, он посуровел и попросил вернуть ему помидоры.
   - Ты не прав, Сосо, - пожурил его судовой врач Збигнев Лев-Старович. - Ты хотел сделать миллион? Возьми себя в руки, паскуда: в трюме хлюпает томатный сок. Давай-ка лучше по-мужски, начистоту, побеседуем о надувных резиновых женщинах!



                ИГРА


   Полярная крачка, зимующая от греха подалее в Антарктиде, гнездится всё-таки на базальтовых утёсах Гусиной Земли. В былые годы на острове покоились души храбрых и добрых людей, а ныне, непонятно зачем, исключительно высоко поддерживается знамя отечественного спорта.
   Банщик умеет делать шпагат. Хирург без промаха мечет ортопедическую обувь, а радист пристрастился  прыгать в чём мать родила с сейсмологической станции.
   Лишь футбол объединяет спортивные привязанности полярников. Он же разъединяет население на два состава: Клуб государственных служащих и клуб собственно аборигенов. По праздникам команды выясняют между собой отношения. Побеждают всегда хозяева поля.
   Зашедшим на постой кораблям противостоит сборная острова.
   Под барабаны судьбы теплоход "Толя Комар" отдал концы у второго причала...
   На футбольном поле в художественном беспорядке парили свежие оленьи лепёшки. Вдоль береговой полосы по периметру вмёрзли в грунт зрительские трибуны: выбеленные ненастьем китовые позвонки и списанные баллистические ракеты.
   Поддержать своих земляков собралось молчаливое большинство зверобоев края. Зрителей не оставляли хозяйственные заботы: приносились жертвы морскому богу Кареткуну, из самородного серебра отливалась картечь. Женщины дёргали за хвост ездовых собак, поддерживая в них бешенство.
   Игра началась достаточно буднично. Островитяне выступали в промысловых костюмах, мехом внутрь. Весь первый тайм они посвятили обороне: переносили помёт в свою штрафную площадку. Там же разбрасывались  отравленные приманки, копались могилки.
   Мореплаватели, в тельняшках и босиком, активно перемещались. Лавируя между ловушками, они совершали индивидуальные рейды к воротам соперника.
   Однажды морякам показалось, что защитник островитян подыграл своему вратарю рукой. Они потребовали у участкового уполномоченного бесспорного пенальти.
   - Вот ведь, мерзавцы, что делают. Что хотят - то и делают! - возмущался судовой врач, взяв за грудки озорника.
   - Не было, однако, нарушения! - отнекивался тот и, сбросив доспехи из тюленьих шкур, доказал, что у него, действительно, обеих рук нет.
   По кромке поля ковылял пассажир-радикулитчик и оказывал экипажу посильную гуманитарную помощь: двумя растопыренными перстами строил букву "V", что означает "Виктория!"
   В составе гусиноземельцев редким душевным здоровьем выделялся центральный полузащитник. Он гарцевал без шапки, ослабив узел парчового галстука, купленного у цыган. Колупая в носу, неподалёку от центра поля парень то и дело раскуривал эбонитовую трубочку.
   - На цугундер! - восклицал франт, получая мяч, и без обработки посылал его в аут, в низкую облачность.
   Блюститель порядка останавливал секундомер и ждал, когда спортивный снаряд прибьёт к берегу.
   - Что ты стоишь, сволочь? - поббадривали болельщики своего кумира. Вскоре полузащитник отправил мяч в очередное плавание.
   У моториста Николая-второго истощилось терпение.
   - Старичок, я справки-то наводил, - пожаловался он Жене Силкину и выразительно постучал пальцем по запястью. - Чисто по-человечески получим сухой отказ.
   Женю тоже огорчила подобная постановка вопроса. Матч затягивался, а продовольственный киоск вот-вот закончит работу.
   Старичок, пропахший навозом и волочивший за собой не один капкан, посмотрел с укоризной на ухмыляющегося щёголя.
   "Каковы интеллигенты бывают, - подумал он. - Рост - метр с кепкой, а кукан как у ишака".
   - Так говоришь, порядочных людей на флоте нету? - заинтересовался Женя и, расчесав седую бороду, в прыжке ударил полузащитника заиндевелой пяткой в золотые зубы. Футболист рухнул. И пока на побережье происходило неописуемое лихорадство, он лежал, бессмысленно всхлипывая, возле отхожего места, то и дело посылая подростков за шампанским, которое открывал губами.
   Пассажир Алик не первый день коптил небо в Арктике. Перестав оказывать пассажиру гуманитарную помощь, он нёсся со всех ног к причалу, осыпаемый градом заговорённых стрел и молниями волосяных арканов. Его настигали осатаневшие псы.
   Теплоход "Толя Комар", не заглушавший котлов, спешно обрезал концы и уходил, уходил, уходил в мелкое море Лаптевых.
   Алик, не раздумывая, бросился в вязкую от пролитой нефти воду и побежал аки посуху. Ему мерещилось, что справа и слева его окружают белые медведи, вероломно прикрывая лапами свои чёрные носы.
   ... Очнулся Алик в кают-компании. Буфетчица Надя полным своим коленом давила ему на пах, а ладонями массировала уши. Пассажир слабо обрадовался факту своего спасения, но выбросил вверх два растопыренных пальца, что означало на этот раз "Два вторых!", ведь на ужин подавалось сердце с вермишелью, мастерски исполненное коком Игорем Середой.



                ОБЕД


   Слава коку Игорю Середе и артельщику Фрынку! "Нэ сгинэют" мясные блюда: сердце с вермишелью и брыжейка с ракушками! "Рот фронт!" синим и зелёным киселям!
   Первыми к столу слетаются мухи. За ними - командировочные. Последним причаливает старпом. Он потребует:
   - Два вторых!
   Но даже на его аппетит не распространяется эта льгота.
   Если щи горячи, я крошу в них кусочки хлеба. Так когда-то поступал мой отец, и не мне обсуждать, хорошо это или дурно.
   ... Дом о двух этажах на два подъезда, сработанный из случайного материала в одну из зим середины века, разделяет неброскую судьбу своих близнецов, общим старанием составляющих переулок имени Шверника. В столице Отчизны архитектор-идеалист посредством линейки предусмотрел всё для качественного проживания: по чердаку, облегчённой копии Павелецкого вокзала, гуляло эхо, а антресоли поддерживались вмурованными в стену вакханками. Дабы домоседы не делали под себя, был запланирован совмещённый  с подоконником нужник.
   Но не подвезли оцинкованных труб для системы водопровода. Да и канав, признаться, никто не копал. И, конечно, не выдали в руки оробевшим новосёлам фаянсовую сантехнику.
   Рыбацкие снасти, стопки этюдов и побуревших газет. В кастрюльке на плите бурлят супы из пакетов. На второе - арбуз. Он киснет, его надо доесть.
   Отец вспоминает войну.
   - До танка оставалось 145 метров... 142... Рядовой Шафибуллин, отец шестерых детей (поэтому и тянулись к нему новобранцы), вооружённый пипеткой с горючей жидкостью, ползёт наперерез вражеским танкам, догадываясь, что кому-то сегодня не поздоровится.
   До танка оставался 131 метр...
   В моём мозгу, раздосадованном указом о вручении бриллиантового ордена, происходит подмена. Сам престарелый Вождь бороздит мелкосопочник, усеянный репьями и битым стеклом от предыдущих сражений. Не сводя с танка тяжёлого взгляда (танк обречён). Вождь носком башмака педантично помечает на песке проползённые метры...
   Возьмите меня в атаку!
   Не склоняя упрямого лба с героическими залысинами, отец медленно поднимает заношенную нижнюю рубаху, обнажает рубцы под соском и рваные шрамы на белом глянцевом животе.
   Так же неторопливо ломает пальцами сухари и крошит их равные доли в общую миску.



                ЛОЦМАН ОБАБКОВ


   В устье Хатанги в борт теплохода мягко тюкнулся катерок "Дарвинист Паша Реченский".
   - Солнышко-батюшко порато,сквозь облака свои улыбки рассылает, - поприветствовал мореходов звероподобный лоцман, поднимаясь по штормтрапу.
   Понимая отмели и приливы, он взмолился нашему капитану:
   - Пять дён не емши, не пимши. Пусти, парень, в кают-кампанию. Курс по чайкам равняйте. Чайка дорогу знает, чайка не подведёт.
   Подхарчившись горячим, лоцман внёс ясность в повестку дня:
   - В этих краях, таинственных и суровых, богатых дичью, нельмой, чиром и муксуном, я не первый год плаваю не емши, не пимши. Вот, собственно, и всё, что я имел право вам сообщить.



                ПОРТРЕТ


   Обабки - северные грибы, растущие на болотах. Они состоят из воды и воздуха. Забыл, из каких-таких стихий варится суп "подъебур". Ну, а "шилом" называется питьевой спирт, за который лишь в Хатанге не требуют талонов и ваучеров.
   День 17 августа Миклован пролежал на обслюнявленной им же подушке, в нравственных и физических муках.
   Грехи наши тяжкие... "И кроткий упився аки болван, многажды бо осквернився и домочився увы..."
   Кубрик напоминал окоп. Стоял коромыслом дым, на полу впечатались в грязь куски драгоценной плоти омуля и хлеба, пропитанного алкоголем. Серели расстрелянные гильзы папирос и горелые спички. По пластиковой стене от столика к потолку тянулся свежий шлейф ядовитой сажи. Вероятно, именно здесь проверялись открытым огнём боевые качества "шила".
   Приходили друзья, садились в шапках на места, сообразно своему званию и достоинству. Ликуя, сдвигали бокалы. Пели срамные песни. Хлопая дверью, уходили на вахту или в соседние кубрики. Там тоже был праздник.
   Старик Женя сидел, нахохлившись,возле иллюминатора. Он спал или думал сложные думы, уронив седую бороду на побуревший кулак.
   Внезапно он вскинулся и, не разымая очей, нахмурил брови. Прислушался... Вырвал из папки Миклована лист рисовой беспорочной бумаги и слёту, вслепую, впечатал его в сальную физиономию пьяненького Валеры. Размазал!
   - Ты хотел свой портрет? Получай!



                МОРСКОЙ ПРОТЕСТ


   У высших приматов почти не бывает постыдных тайн.
   Николаю Пугачёву тоже нечего было скрывать до самого последнего времени.
   Большую часть пути Коля просидел в шлюпке с рюкзаком за спиной, ожидая команды "Оставить судно!". Порой поднимался на капитанский мостик, чтобы поискать Землю Санникова или дать рулевому дельный совет.
   После Хатанги мореходы переживали синдром постпохмельного бодрячества: похохатывая, подкрашивали киноварью пожарный инвентарь.
   Николай самозабвенно снимал копию с заявления о морском протесте: "Мною и моим экипажем были приняты все меры, регламентированные хорошей морской практикой для обеспечения безопасности судна и сохранности груза. Однако эти меры могли оказаться бессильными против непреодолимых сил природы.
   На основании вышеизложенного я заявляю морской протест против возможных претензий ко мне, моему экипажу и судовладельцу с чьей-либо сто..."
   Постучали по железу.
   - Да-да, - пробормотал Николай.
   Стук продолжался, усиливался. Послышался сиплый бессвязный шепоток.
   - Валентин... Валя, пусти... Ты не один, ты с женщиной?
   Коля отворил кубрик. На пороге сконфуженно улыбался и прятал мокрые глаза пожилой невысокий простолюдин в ермолке, аргабасовой поддёвке и фетровых валенках.
   - Тут нет никаких Валентинов, милостивый государь. Вы пьяны. Как Вы сюда попали?
   Николай не успел захлопнуть дверь, как в неё забарабанили снова.
   - Да Вы отдаёте себе отчёт, чьё именно терпение Вы испытываете? Со мной, поймите меня правильно, считается капитан, - отчеканил Николай, считая вопрос исчерпанным.
   Четверть часа спустя непрошеный гость высадил дверь.
   - Погорельцы мы... А ты,матушка, девка али баба? - захрипел он и укоризненно покачал пегими бакенбардами. - Пошто ж тогда не носишь платок?
   Мир, такими трудами приведённый в образцовый порядок, рухнул.
   Оскорблённый Николай Пугачёв барсом бросился на незнакомца, повалил, в считанные секунды крест-накрест перевязал подштанниками Жени Силкина и, задыхаясь от гнева, поволок на палубу юта.
   - Не лапай, аки мизгирь. Не трожь гузно, килу, - отбрыкивался погорелец.
   Николай прокантовал тело мимо мусорных бачков и превалил за борт.
   Вспышка постпохмельного бодрячества на корабле медленно сходила на нет и замещалась мрачноватой подозрительностью. Отёкшие мореманы сбивались в группы по интересам и сварливо сводили счёты: кто чью поллитровку давеча опустошил и куда потом девалась вторая. С пеной у рта носился по кубрикам Старик Женя и в поисках собственных подштанников сдёргивал брюки с ошеломлённых друзей.
   Коля перепрятался с юта на бак и до самой потух-зари студил голову встречным ветром.
   Моросил дождь. Вода потемнела, отражая облака то средневековым серебром, то бронзой бронзового же века.
   Поступило штормовое предупреждение.
   Вопреки непреодолимым силам природы, "Толя Комар" прыгал с волны на волну, словно по ступеням исполинской пирамиды, в вершине которой был сам Северный Полюс.



                ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ


   Дельта Лены напоминает лёгкое курильщика при общем сепсисе. Ни проплыть, ни проехать по некогда величественной Улахан-юрях, запруженной измочаленным топляком.
   Экипаж "Комара" облегчённо вздохнул, выбравшись по Трофимовой протоке в акваторию моря Лаптевых. Сами собой учинились спортивные состязания (и прыжки через ремень, и борьба на моржовой шкуре, скользкой от жира), а также безрассудные фейерверки и увеселения, связанные, однако, с религиозными культами.
   Впрочем, недолго музыка играла, недолго шиковал танцор... Прямо по курсу надвигалось иссиня-чёрное облако. Блистая молниями, облако выбросило воронку, которая быстро достигла воды; при этом вода в виде конуса устремилась ей навстречу. Барометр резко упал. В иллюминаторы нижней палубы полетели охапки горько-солёной пены.
   - Я так и знал. Уж лучше бы сидели в топляках и не рыпались, - ворчал пассажир Алик, с содроганием припоминая названия штормов: бербер, блиццард, зовер, зондо, левеш, мистраль, самум, сирокко, хамсин, хамартан, шамаль...
   - Перед лицом действия непреодолимых сил природы причаливаем к Герасиму, - скрепя сердце, объявил капитан.
   Залив оказался глубок и чист от опасностей. Грунт на рейде ил.
   Встречать теплоход подрядились трое заспанных метеорологов. Они забрели в ледяную воду по грудь, размахивая винчестерами и двойными шапками из меха собаки. Поймав на лету канистру с денатуратом, полярники поспешили к берегу, разрешив: "Что хотите - разгружайте, что хотите - загружайте." Встав на четвереньки, они просочились в обсерваторию и улеглись в сапогах на невест, служивших постелями.
   Николай Пугачёв почистил перстень-печатку и опустился по парадному трапу, чтобы размять ноги и пополнить свои впечатления о суровом, но прекрасном Севере.
   Стояла великолепная погода. Ветер едва дул. Годы валились с плеч и разбегались в досаде, топча друг друга.
   "На этих берегах лежит печать вековой борьбы со свирепыми ураганами, предсказанными заблаговременно, и ледниками, и айсбергами, - благодушествовал Николай. - Но за мрачной внешней маской должен таиться более приветливый облик: пусть в нереальном сумеречном свете цветут неяркие, лишённые аромата маки и лютики, и каменоломки, пусть щебечут кайры, порхают мухи, ползают пауки-каськасьножки, шустрят голубые песцы и пасутся морские зайцы..."
   Поверхность острова Герасим покрывали бочки с маринованным семенем элитных парнокопытных. Замшелые бочонки стояли один к одному, словно солдаты перед торжественным маршем. Казацкими пиками упирались в тучи связки алюминиевого уголка.
   Потрясённый Николай Пугачёв прикурил от спички, не гаснущей на сквозняке. Тотчас его окружили полуодетые дети, выпрашивая окурок. Их лица были облеплены чешуёй и обожжены полярным солнцем. Чей-то ребёночек, зайдя со спины, расстегнул мореходу задний карман брюк. Николай поймал на приём самбо хлипкую его руку и поискал глазами камеру предварительного заключения.
   - Ленина значок. Ленина значок отдавай, - рыдая, на ломаном русском языке объяснил мальчуган цель своего поступка.



                КУРДАЙСКИЙ МАЯК


   Я возвращаюсь к ней в своих эротических снах.
   ... Ночь затаилась у крыльца зверпромхоза и подслушивает, как звенят от мороза резиновые мои сапоги. Украдкой промокаю рукавом нос и наклоняюсь к её щеке, татуированной тремя вертикальными линиями. Согреваю дыханием. Поправляю тёмную прядь, выбившуюся из под свадебного головного убора.
   Целую. Как смутно и неистово хочется её тела.
   Одежды, будто расчитаные на процедуру продолжения рода в ненастье, вдруг расступаются слой за слоем. Помедлив, приотворяется плоть. Ощущая радость находки, пронзаю сокровенную суть невесты моря и заполняю её каждую клетку. Какое пламя бушует внутри этой ледяной женщины...
   И МЫ ВЗЛЕТАЕМ НАД СТРОКОЮ КАК НАД СТРАНОЙ ГДЕ ВСЁ ВОЗМОЖНО ПОГОРЯЧАСЬ НЕОСТОРОЖНО ПУСТЬ ЗА ЦЕНОЙ НЕ ПОСТОЯЛИ И ПОТОМУ БИЛЕТ НЕДЁШЕВ КАК БУДТО АЭРОКОРАБЛЬ В ЧЕРВОННОМ ЗОЛОТЕ ИСПОЛНЕН...
   Чуть слышно опадает дверь. Пряча взгляд, выступает продрогший хозяин стойбища.
   Я прижимаю к груди пылающее лицо спутницы моей страсти.
   Старик посапывает, олицетворяя органы судопроизводства.
   Эхо далёкого маяка кромсает сентябрьское небо на угодья для лагерей усиленного режима. Одиноко полоскам света в этой бездонной вечности. Они пульсируют вверх, к подслеповато прищурившейся Луне.
   Скрипят первым снегом путники, марширующие к Златокипящей Мангазее в горле реки Таз. В конце концов туда ведёт всякий след. Старатели обмирают на ходу, чтобы сберечь азарт и видят себя напоследок в отчей яранге. Огонь жирника мигает, трепетно освещая меховые стены полога.
   Держится молодцом дежурный зюйд-вест. Он хлещет по стеклу обрывками проводов и, собрав в пригоршню сосульки, швыряет их в бороду непрошеного свидетеля.
   - Говорил им, ****ям: "Не продавайте Аляску", - возвращается издалека сиволапый старец. - Теперь вот Россию из последних сил берегу. За вами которую ночь... Не обращайте внимания.
   Проходят годы караваном порожних каравелл да по скользкой воде, да вдоль матёрого берега.
   Насидитесь ещё в бочке с мочёными яблоками, убаюканные плеском влаги и мерным покачиванием судна.
   Владейте ж друг другом, пока не поздно. Встречайте зарю!
   ... Молчим, опустошённые и выстуженные. Переобувшись уходим.
   Навстречу, из переулка имени Шверника, звенит колокольцем неведомый зверь, движимый паром. Лохмат, тяжёл настырный зверь, он мокрой варежке подобен. Дородная всадница в камлейке, расписанной инеем, что-то советует нам на ходу на языке луораветлян.
   - Надо оленя резать, кровью руки греть, - шёпотом переводит моя милая, сестра Солнца.
   - Взял он саблю, взял он остру. И зарезал сам себя-а-а... - пою я вослед, но заповедь предков позёмкой относится в сторону и разбрасывается по запертым на щеколду дворам.



                ПОСЛЕДНИЙ СЕНАТОРОВ


   В культурной жизни нашего районного центра не последнюю роль играет очередь за сгущённым молоком.
   Занимать её поручают подросткам и престарелым людям ещё с обеда, а под вечер появляются хозяйки с бидонами и деньгами.
   Становиться за ветеранами труда - дело юридически грамотное, простоят сколько положено. А вот у детворы нередко бывают другие планы.
   - Мамк, я за девчонкой с ободранными коленками занимал, - скажет дома какой-нибудь Андрей Кровавое Яйцо и убежит по своим молодёжным делам: обозревать события в душевой или воровать мешки с сахаром из вертолёта.
   В урочный час выйдет мамаша к киоску и... растеряется, нет тут девчонок с ободранными коленками. С разбитыми носами - верно, есть, и в порванных чулках попадаются, а вот с коленками нету. Как быть? Молока не взять - день пропал. Ну, попросит мама двух-трёх невест снять чулки, показать колени... Потом лезет, как правило, напролом. Скандал, безобразие.
   И решили земляки раз и навсегда навести порядок. Пронумеровать бидоны. Генералы производства, завсегдатаи в первом десятке оказались. Те, кто борозды не испортит, следом за ними. Ну, а разным пустосмехам, лицам свободных профессий, пришлось трафаретить на бидонах по три цифири.
   Крепко не повезло Сенаторову. День прошалил он с бредешком на Гусином озере, а чуть померкли небеса, как штык, к заветной точке притопал, канистрой позвякивает.
   - Извините, - говорят ему старожилы. - Поспели Вы к шапочному разбору. Стойте последним.
   Не показал виду Сенаторов, гордец был ещё тот.
   - Здесь не место разбирать этот шкурный вопрос, - с важностью нюхая табак, сказал. "Какая, блин, несправедливость!" - подумал.
   Не попил молочка в тот раз отпетый рыбак, перед носом последнюю флягу опорожнили. И назавтра ушёл несолоно хлебавши.
   Так и в систему вошло. Выйдет к магазину Сенаторов с баночкой из под майонеза, поплюёт на солнцепёке и ни с чем обратно пожалует.
   С каждым днём отмечают в нём обыватели перемену. Начал с лица спадать, слабнуть. Кашляет нехорошо. Фурункулами запаршивел. То с палочкой приковыляет, в сторонке постоит, то на костылях приволочится. Раздобыл инвалидную коляску на дутых шинах. Попервости сам рулил, потом клюшкой за попутный трактор цепляться приноровился. "Смерть не за горами, а за плечами," - полюбил повторять.
   - И смех, и грех. Вот ведь до чего рыбалка с запретной снастью доводит, - рассуждают добрые люди. - Надо шугануть его отсюда, аппетит портит.
   Но соседи поступили иначе. "Редкой фамилии гражданин погибает, - горюют. - Сенаторов. Сгинет не за грош - останутся на нашей улице одни Панькины да Кузькины. Надо его на красотке из глубинки зарегистрировать, чтобы с коровой была".
   На том и остановились.
   Девка попалась пригожая, работница, а корова - ведёрница. В тело вошёл Сенаторов. Трескает молоко от души, мордой пышкает. Покормив курей, грозится в шахту на заработки уйти, на холодильник скопить.
   Представительный стал мужчина. Слово "бредень" забыл.
   Порой найдётся в очереди шутник, спросит:
   - Кто тут последний?
   - Сенаторов, - отвечают ему, шутку поддерживают.
   А какой он теперь последний, если в подъезде ещё пятеро Сенаторовых, пока ещё без штанов, почтовые ящики грабят?



                КОРОВА
   
               
   Море Лаптевых плоско, как шутка сластолюбивого старца.
   Солнце стоит высоко и пахнет свежими огурцами.
   На палубе юта сезонный лоцман Обабков, бывшее национальное меньшинство, придумывает впрок географические названия.
   В крошеве годовалого льда пускает зелёные слюни стеллерова корова. Ноздри её влажны, глаза безумны. Пошевеливая вибриссами, корова усваивает стратегическую карту Оленёкского залива, оброненную кем-то, возможно, мною, в секундном замешательстве. Кто-то, возможно, я, осмелев, начертал на её боку символы кумовства и землячества, нацарапал и женский таз, проявив себя недюжинным рисовальщиком.
   Рачительному хозяину, мне, открылся коммерческий интерес к шкуре необузданного животного. Рисунок-то явно удался и стоил целое состояние. Сжав в кулаке пластмассовый портсигар, я поражал им корову в жабры, добиваясь её биологической смерти.
   В варварском акте я был изобличён старшим помощником капитана и объявлен за ужином личным писарем и редактором санитарного бюллетеня.


                ЧУМ ХОРОШИЙ У БЕЛОЙ ВОДЫ


   У самой белой воды испокон веку стоит чум.
   В чуме проживает голый сирота Хорхе дикой национальности.
   В стыдные застойные годы по соседству гужевалось племя командировочных людей. Инородцы грабили недра, варили брагу из пустяков и, позоря звание полярника, ухаживали за ластоногими.
   Куда подевались бедовые постояльцы, Хорхе уже не помнил. То ли их одного за другим употребил в пищу ручной медведь, то ли это сделал сам Хорхе. От прежней весёлой жизни сохранился медный помойный сосуд ачульхен на девятнадцать персон да фото татуированной женщины в свадебной набедренной повязке из чешуи рыбы.
   Скудность почв понуждала Хорхе обратиться лицом к морю.
   "Достойна верна друга язва, нежели лобзание врага," - оправдывал палеоазиат свои опустошительные набеги в природу.
   Экономно расходовались внутренние резервы: небольшой запас жира на почках и брыжейке.
   Чтобы сохранить чистоту мировоззрения  и побороться с суевериями, Хорхе прислонял ачульхен к ушной раковине и завлекал радиоволны. Из пустого воздуха доносились сиплые дебаты народных избранников.
   - Катарсиса нету. Разве ж это катарсис? - негодовал сирота и в сердцах использовал сосуд по исконному назначению.
   Однажды прибой вышвырнул во мхи тело с признаками морального краха. Вызывая невольное уважение, тело икало  через равные промежутки времени. Из оттопыренных карманов просыпались во влажную среду неброские портовые сувениры: пластмассовый компас, окремнённый плевок саблезубого тигра и трещиноватые халцедоны.
   Белые камни - олени зимой, серые камни - олени летом, - догадался Хорхе и уронил на гостя холодную тень.
   Стало пасмурно. Ветры северных румбов понесли из просторов океана излишки новых паковых полей.
   Озябший Алексей Виноходцев, не переставая икать, пришёл в сознание.
   Существо, нависшее над путешественником, превосходило волосяным покровом всех оприходованных наукой швейцаров, лоцманов, и ископаемых элефантов. Божий человек с добрыми, чуть удивлёнными глазами сжимал в зубах ещё тёплую мышь, а в левой  руке держал трепетный отросток туловища моржа.
   - До свиданья, до свиданья, - непроизвольно воскликнул Алексей и, сделав разворот, припустил прочь, распространяя пары машинных масел и оплавленных электрических проводов.
   - Такого в обозе не затопчут! - обрадовался Хорхе и побрёл в обратную сторону, к тусклому силуэту чума, где всегда было холодно, а в пургу наметало снег.


                ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ДУШИ


   Затчена корчага ти молчалив человече - не ведати, что в нём есть.
   Там, где переменчивые ветры высвистывают болеро в оснастке заброшенной буровой установки, навстречу устью Безымянного ручья в сушу вдаётся губа того же названия. Грунт у входа в губу ракушка, а в остальной части песок, местами камень.
   По колено в воде хранитель орнамента Хорхе интенсивно пасся, отлавливая шароварами планктон, чтобы пополнить желудок.
   Подышав ядовитыми испарениями от раскисающих шкер, добытчик снеди тюкнулся лицом в набежавшие волны и пустил по течению пузыри.
   Тем же утром на противоположном краю континента чернокожая мать родила смуглолицего мальчугана с добрыми, чуть удивлёнными глазами. К обеду младенец заговорил, а вечером был взят на охоту на бородавчатого носорога и использован в качестве подсадной утки.
   ... Моторист с атомохода "Ядрённый", случайно севшего на мель неподалёку, отыскал Хорхе по беспокойному крику белоснежных птиц. Отжав излишки воды, он опустил бедолагу в ямку, выцарапанную в мерзлоте.
   - Души погибших в море моряков переселяются в чаек. Се ля ви! - воскликнул Рудик и отдал последние почести: пометил свежий холмик флотским знаменем и дуплетом пальнул  из ракетницы в осиротевшие небеса.
   Потревоженный Хорхе приоткрыл глаза. Стряхнув комья земли, он почувствовал себя крепким и резвым.
   В короткой стычке палеоазиат пустил юшку  из носа обомлевшему мотористу, а затем долго гнал его по побережью, то и дело охаживая вдоль спины андреевским стягом.



                ВЕРТЕП


   Мысль о ловле крупных животных продолжала волновать меня и стала альфой моих скитаний по задворкам империи, по ужасающим дебрям, захолустью и безотцовщине.
   В наши скользкие времена достойно смеха бить влёт дупелей, бекасов и молодых тетеревов, и степных куриц, драть выдру, приносить на показ приятелям амбарного гнуса, евражек, тарбаганов и самцов кабарги, и оленёнка-неблюя, и изюбра, и косуль, и зерен, и чикирей, и арголей. Сии забавы практикуются местными ирокезами, им всё равно, кого потрошить.
   В этом смысле я зарёкся класть зря свинец да порох, да пыжи из конопляных охлопков и старых шляп.
   Другое дело - вывести на чистую воду матёрого душегуба да ещё без остатка использовать его жир, кишки, кости.
   Не менее хлопотно разоблачить сорокового медведя-стервятника или, на худой конец его же сфотографировать.
   Подобный промысел не терпит безрассудства, таково моё глубоко личное мнение. Уж Вы, братец Вы мой, сперва изучите повадку хозяина-зверя, специфику его этнических представлений, крепость к ране, а уж потом, как водится, прите напролом безо всяческих ширм.
   В глухом и закрытом месте, под искарью, вычислил я вертеп. Для очистки совести пометил снежный наст стягами союзных республик и со всей сериозностию приступил к тундровому театру военных действий.
   Почитаю нелишним заметить, что дороговизна винтовки не зависит от её достоинств и ярлыкуется на глазок содержателем лавки. Пустые хлопоты - искать в моём арсенале дробовики Лепажа, Ричардсона, Колета и порядочные штуцера Лебеды, щеголеватые в отделке. Шомполом из дикого персика почистил я испытанную в зверовой охоте самоделку с пистонным замком, мочалом подвязал к ложу ствол и курок, но испытал заряд, пробивающий вершковую доску с 20 сажен.
   Если разбирать строго, при искоренении хищника не следует придавать себе куражу посредством пивца и красного яблочного вина. Эти удобства сообщают поступкам неуместную горячность, а зрение теряет свою остроту. Тут успех - более дело случая.
   Повозившись с ружьецом, попарившись в баньке, я помянул под овином скотьего бога Волоса, уповая на человеческую хитрость, придумавшую системы и козьи мели, в которые тварь с удовольствием попадает сама. Один старичок из ссыльных, мастер капканных затей, уверял меня, что медведь прост и доверчив в этом отношении. Он же отсоветовал вверять судьбу в лапы легавых и борзых, или гончих, запятнавших себя сотрудничеством с режимом...
   Итак, пошурудив хворостиной, лезу в логово с наветренной стороны. Нарочно покашляв, поднимаю матёрого зверя, век которого определить не берусь. Настоящий гаремный самец стада, да ещё с тремя головами. Разъярён до предела. Встав на дыбы грудью к стрелку, дерёт землю, любопытствуя, в чём, собственно, дело. Я, со своей колокольни, целюсь особи в ухо, так как стрельба по ногам, по моему убеждению, лишь раздражает животное.
   К несчастью, оружие оказалось незаряженным. Почему так получилось - до сих пор не могу понять. А фотоаппарата у меня отродясь не водилось.
   Воля ваша, а это правда: шишом восстала шевелюра, задрожали члены. Сердце моё билось сильнее обыкновенного, лицо горело.
   Что прикажете делать? Зря, выходит, одискомфортил мутанта?
   При любом исходе не должно унывать и падать духом, милостивые государи. Тем паче, в кармане сюртука содержался на чёрный день казённый сухарик.
   - Кушайте, хлопцы, а то остынет - угощаю. - Расшатывайте клыки. Недурно устроились, если на то пошло. Благодать-то какая, покой. Отдельное помещение для кала имеется. А на Большой Земле, увы, первичное накопление капитала. Правовой нигилизм. Завхоз школы-интерната для ветеранов сцены, временно обезумев, искусал двух сипаев-пограничников. Так что держитесь, хлопцы, за своё место. Не смею вас задерживать.
   Вылез я из берлоги совершенно разбитым. Такой край богатый, сопереживаю, а работать некому.
   Неужто не откроются валютные вклады КПСС?


                АМЕРИКАНСКИЙ МАЛЬЧИК


   Маму наградили путёвкой в дом отдыха "Жигули", что под городом Горьким, ныне Нижним Новгородом. Путёвку выделил профсоюз за символические деньги, отметив успехи Зинаиды Андреевны на бухгалтерском поприще.
   На прощание мама выскоблила полы и напекла эмалированный таз пирожков с распространённой начинкой.
   Оставленный на произвол судьбы, Коленька приуныл, потух. Быт потерял своеобразие. Бородатая бабушка, так и не принявшая Советскую власть, гадала при свече на червонного офицера, а сестрёнка Таня, обмирая, мерила поверх фуфайки холщовый бюстгальтер.
   Коля отковыривал верхний пирог и уносил его в лес, который начинался неподалёку. Незаметно лес становился бором. Пружинили под сандалетами шишки. Кое-где из папоротников высовывались поганки. Крепкоголовые дятлы махратили сухостой. Гудели не от мира сего корабельные сосны. Сипели шершни. Муравьи, помалкивая, волочили в нору тело дворового пса.
   В тазу показалось заплесневелое донышко. Да и сами пирожки уже были не те. Они лишились своих пищевых свойств. Почистив веточкой споры бактерий, Коля грыз тесто с упорством единоличника, не допускающего в своём обиходе утрат и порчи.
   Однажды мама вернулась. Мальчик узнал эту новость от диких мужиков, прибежавших за ним с граблями в глубину леса.
   Мама была весёлая и красивая. Она разворачивала подарки: казённые вилки и термос с волшебными птицами. Подобные термосы стояли в каждой второй землянке, обозначая достаток.
   Бабушка осталась без сувенира, она ещё сильнее невзлюбила большевиков. Сестра получила книгу "Возделывать гречиху выгодно", а Николай - школьную форму.
   Китель был безупречен. Фуражка - роскошна. Брюки вызывали смятение. Они были короткими, до колен.
   Такой колючей обновкой в Нечерноземье ещё никто не владел.
   Улыбчивым осенним утречком Коля маршировал к источнику устных знаний, чтоб не иметь нареканий по учёбе и поведению. То и дело скашивая глаза, он изумлялся значительности собственной тени. Форма определяла содержание: рядом с мальчиком, повторяя его манёвры, плыл по песку моряк. Моряк раскачивался, а ступив ненароком в куриный помёт, плевал за борт.
   - Боцман Дзюба! - вскрикивал мореход.
   Школа-четырёхлетка помещалась под крышей Дома советской культуры и занимала малую его часть. На деревянном крыльце спозаранку волновался кое-какой учёный народец. Два матёрых старшеклассника, два Петрована, били нижестоящим прохладительные щелбаны.
   Явление щеголеватого юного человека внесло в трепет академической жизни недоумённую паузу. Стало слышно, как на скотном дворе ключник в сердцах упрекает нравную лошадь:
   - Балерина ты, а не конь. Есть ничего не ешь, да и работать не хочешь.
   - Мериканский мальчик! Мериканский мальчик! - разом возопили дети, обступая новенького.
   Вскоре китель был лишён знаков отличия, а фуражка повержена в прах.
   Догадливый мордвин Васёк довершил идейный разгром бывшего флотского. Тая испуг, он прокрался стыла и внезапно, что есть силы, дёрнул вниз злополучные шорты. Стрельнули врассыпную костяные пуговицы, предав гласности бледный Колюшкин петушок.
   С тех пор минуло несколько десятков лет. Преобразилась природа.
   Упомянутый Васёк стал известным в республике прапорщиком, орденоносцем.
   Оба Петрована прославились работой в потребкооперации, а в Доме культуры по пятницам собираются лесбиянки.
   Лишь в судьбе Николая Осиповича Пугачёва ровным счётом ничего не случилось. Он где-то бортничает или заготавливает пеньку. Раз в год, по весне, на коммунистическом субботнике, благоустраивает территорию: подбирает с мокрой земли клочья газет и стекло, побитое сволочью. Пыжится солнышко. Наяривает оркестр. Расстворяясь в бессмыслице коллективного труда, Николай испытывает душевный комфорт.
   А опороченную форму, школьную форму капитана дальнего плавания, бабушка продала с рук на городской ярмарке, и её стал донашивать другой несчастный ребёнок.


                ВАЯТЕЛЬ БАКЛАНЕЦ ДА ЮВЕЛИР ВАЛЕНТИН


   Скульптор Бакланец есть представитель творческой интеллигенции края в первом поколении. А в остальных коленах был плотью от плоти трудящихся масс не без влияния крови дружинников Эрика Рыжего и белоглазой чуди.
   В годину испытаний рванул тельняшку на груди конопатый Колян в самом пекле. За боевой цвет волос, за основательный характер был выделен он из сопливых сирот и взят на борт вспомогательного судна с испытательным сроком. Не посрамил морской фамилии юнга-зуёк, расчётливой стрельбой прямой наводкой вдребезги изумляя временного супостата.
   Выйдя в запас, по инерции истреблял мохнатого зверя, промышлял треску, подкапывал золотой корень, но счастья не знал.
   Присмотрев домик, Николай осел на отшибе посёлка старателей, терзавших недра на предмет урановых руд. При лютом режиме остепенился, продолжил род, а званием скульптора поясных портретов дал применение разом и твёрдой руке, и толковому глазомеру, и внутреннему музыкальному слуху. Размашисто тесал камень, рубил кость и дерево, ковал железо для пластических рифм.
   Жизнь проходила в лишениях и заботах.
   Выйдя на пенсион, старик Бакланыч в доверительной приватной беседе печатью с гербом нахлестал морду постному чиновнику союза окрестных художников и ощутил себя, наконец-то, бесправным гражданином Вселенной.
   Пришла пора браться за сокровенное дело.
   В вечных льдах отыскал старик заначенный айсберг. Пять километров длиной, километр в поперечнике. Засучив рукава камлеи из тюленьих кишок, беззаветный труженник поплевал на ладони, помянул Богородицу и, не мешкая, окунулся в изнурительное приключение.
   В сырости и ознобе сновал на байдаре по периметру монолита. Где долотом, где кувалдой обкалывал, а где и горячечным утробным дыханием добивался задуманных форм. Даже осколки не пропадали втуне, и им успевал мастер походя придавать законченный вид. Сценки из крестьянского быта, портреты вожаков уходили в свободное плавание, внимая прихотливым течениям и господствующим ветрам. Признавали за образец реалистическую манеру Бакланыча и на Груманте, и у заповедной Баффиновой Земли. И в тёплых морях нет-нет да и пропарывал брюхо прогулочный лайнер о настырную физиономию какого-нибудь непотопляемого идеолога партии!
   Слава о таинственном мастере гуляла по побережью.
   Спустя годы каторжного труда замысел вчерне был воплощён. Оставалось пригладить шероховатости, уточнить неразвитые детали орнамента. Тут то ли разленился творец, то ли держал паузу перед завершающим восклицательным знаком...
   Тем не менее прямо по центру пролива отчасти угрожал проходящим в караване судам, отчасти приветствовал их исполин. Дон Кихот поверженный! Лёжа на боку лицом к бухте в пух и прах разбитый былинный герой грыз семечки, а обломком копья почёсывал ушибленную спину. В измождённом страданиями лице читалось даже некоторое удовлетворение происшествием и недвусмысленный вопрос: "Ну и что же дальше?"
   - Не разделяю масштаба, Николай Тимофеевич. Неужто Вам вкус изменил? - подначивал автора Валентин, почитаемый ученик, терпеливый сосед, но въедливый критик творческого наследия.
   - Эх, Валюха, не спал ты на соломе... Не питали тебя щами добрыми, бараниной, пирогами рыбными, кашей! - торжествовал Николай Тимофеевич. - Вообрази... Описывает орбиту советский спутник, дурью мается аэронавт. Покушав из тюбика зубную пасту, бросит лётчик ленивый взгляд на опаскуженную планету... Так и есть, всё то же самое. Разбой, убожество, шоу-бизнес. И вдруг в высоких широтах полыхнёт нездешним сиянием кристальной прозрачности рыцарь. Должны и обязаны зауважать друг друга два странника, два изгоя. Волнуется невольник службы, а невольник чести как бы улыбнётся ему приободрительно и как бы скажет глазами: "... всё это, товарищ майор. Главное не горбиться!" И то верно, - повеселеет аэронавт. - Чего мне терять-то? Пусть присылают из Центра дюжину пива для обтирания благородных контактов, двухместный скафандр и отважную испытательницу, хоть и с небольшим физическим недостатком!!!"
   Контуженный ядами злокачественных уз Гименея, Валентин чурался рискованных шуток мудрого наставника. Более того, и в производственной сфере избегал изображать в материале чьи-то гениталии, а на алименты зарабатывал ремеслом ювелира: сочинял из пёстрой проволоки элегантные кольца для кисейных барышень и ремешки для часов с брелоками для обрусевших клиентов.
   Давно уж коробило Валю от всех этих па-де-де, ханжеской учтивости и гонораров в твёрдой валюте. Желалось приволочь со двора комель окаменевшего дерева и посредством алмазного инструмента...   
   День начинал Валентин с кормления жмыхом и сухой молочной смесью меньших наших братьев. Оделял тёплым бельём прохожих, исцелял порченых... К ночи же , совершенно разбитый и поруганный, плёл наощупь ненавистные кольца, перстни, колье, диадемы.
   Не раз, не два захаживал озадаченный Бакланыч под убедительными предлогами. Чуял мастер полуфигур, чуял наверняка тлеющий в ювелире талант монументалиста. Допустим, ревновал его к теме Рыцаря Печального Образа. Наблюдая, как Валентин ставит клизму прихворнувшему ёжику или выкусывает блох и клещей у вертлявой Жучки, старик с облегчением вздыхал: "Ну, Валюха, светлая голова... Цены ты себе не знаешь. Какой интерпретатор Дульсинеи, того же Санчо Пансы в тебе маринуется!"   
   Сам-то Бакланыч вставал с первыми петухами, со вторыми - подбирал на тальянке "Лунную сонату", а с третьими - раскланивался с завсегдатаями на овощном рынке. Здесь маэстро пополнял сусеки и обретал душевный покой в братании с простыми людьми, невольными подонками общества.
   - Неужели не слыхали? Разрешил-таки президент, в порядке исключения, оставлять в некоторых областях социализм для пенсионеров, многодетных семей и инвалидов! - собирал возле себя толпу опустившийся киномеханик Надёжкин (сучка какая-то его сглазила) и тут же заносил в поимённый список любого желающего.
   - Что? Работать на дядю? Сейчас не те времена! Теперь не бьют за катание яиц в кармане в Страстную пятницу! - хорохорился у бочки с квасом анонимный правозащитник.
   Средь суеты и пустых хлопот понуро застыл долговязый истощённый чужестранец в парше и проказе и, стесняясь, продавал на вес деревенскую колбасу из китового мяса.
   Влекомый состраданием, ваятель отведал ломтик лакомства на соль и перец. Познав остаточною стоимость, поспешил домой за бумажником.
   - Бери, Валентин. Сейчас таких цен нету... - подговаривал Бакланыч ученика, экономящего на питании.
   Смеркалось. На модели вечного двигателя с уклоном в самогоноварение подшивал валенки босой полуопальный бард Полубаранов-старшой. За липким стеклом литровой банки трепетал светлячок. Раскрашенная акварелью курица клевала ириски. В сенях плясали у костра татуированные с ног до головы глухонемые корейцы.
   "В чём-то они правы, - устало прозревал Валентин. - Вслух любить истеричку отвлекая её от процесса зачатия астропрогноза если фазы Луны не совпали с намереньем Марса пусть сжигают на площади лишь бы вещими снами целовал я ступню твою пыльную земноводная Флора в наготе невесомая а лицом так знакома ни забыть ни узнать невозможно..."
   - Валя, ты ещё не ел колбасу? - расколол хрупкую ауру мастерской тающий на глазах скульптор. - Не ешь, Валентин. Она отравлена. Я икаю при великой вялости в членах и беспрецедентном раскаянии. Проклятый негоциант!
   Валентин бросил рассеянный взгляд на забытый промасленный свёрток.
   - А много ль Вы скушали, Николай Тимофеевич? - спросил он с участием.
   - Валя, шесть килограммов!!! - заголосил ваятель Бакланец и, посчитав пульс, обрушился без чувств на банджо полуопального барда.



                ПОЛНЫЙ НАЗАД!


   Вот, собственно, и всё, как говаривал незабвенный лоцман Обабков.
   В разгар сентября порт Тикси был изукрашен флагами расцвечивания. Чтобы восполнить кровь, выпитую за лето комарами, комендант гарнизона потрогал тяжёлое отцовское копьё и разрешил ловить гольца и собирать кайровые яйца.
   В общей суматохе "Толя Комар" загрузился семенем элитных парнокопытных по самую ватерлинию.
   - Такая работа, - улыбнулся на прощание третий помощник капитана.
   Вскоре теплоход снялся с якоря и малым ходом подался к неизведанным арктическим землям.
   Моросил дождь. Обедник, плавный восточный ветерок, ласкал куртинки лишайника на склоне пологой сопки. Чадил костерок. Белели оленьи кости. Отяжелевший евражка, радуясь последнему снегу, гонялся за собственным хвостом.
   Вздремнувши после обеда, мы с Аликом почувствовали себя бодро. Шпыняли ездовых лаек, хореем пороли грузчиков, распределявших по нартам архив, коллекции и трофеи. А вскоре, благословясь, тронулись в обратный путь.
   Каждые нарты, кроме собак, тянули четыре матроса.
   В пути следования не встречалось никакой такой особенности. Газовая гангрена переносилась с мужеством и стойкостью духа, а малые народности ласкою и приветом призывались к подданству.
   Между тем погода портилась с каждым часом.
   - Тово-этово, баре. Живём мы у вас в милости, но всегда на посылках, без покою. Награждения ж не имеем, - падали духом денщики.
   Всё длиннее становились ночи, а собак и матросов оставалось всё меньше. А потом не стало и их.
   На приметном мысу был сочинён маяк из камня плитного вышиной в полторы сажени, а невдалеке с лёгким сердцем брошен обоз. Взвалив на спину бесчувственное тело Алика, я доверился инстинкту перелётных птиц и своей родовой памяти. На каждом привале вливал в пасть окоченевшего спутника глоток верного "шила", и Алик вновь принимался икать.
   Грех жаловаться, встречены мы были с большим торжеством. В общественном транспорте среди бела дня безымянная женщина полюбила меня рьяно, напористо, с хорканьем, не выпуская из рук хозяйственных сумок.
   - Я не колонист. Я не обязан сдавать сало морского зверя губернскому чиновнику, - бесновался Алик под наркозом. Лукаво заблестели глаза бойцов здравоохранения, когда из вскрытой брюшной полости путешественника на операционный стол брызнули комплект значков городов-героев и тушки ратмановских петушков.



                ДРЕЙФ - XXXV


   Как ни юли, хлюзда на правду выйдет: отбомбилась прямой наводкой стратегическая авиация майских гроз, посекли базарную площадь осколки величиной с боб, и в местечке N относительно навсегда воцарилось лето.
   Выходить на добрые люди в пимах сделалось совершенно затруднительно. Солёные крупной солью ступни Фёдора Кормилкина-Ядне вспотели естественным образом, что, строго говоря, стало препятствовать легальному бизнесу в мелкотравчатом значении этого сочетания слов.
   В родных пенатах Федя обретался нагишом, а уж босиком-то во всяком случае. Тяжёлой размеренной поступью вышедшего в тираж донора бобровой струи шастал он по замкнутому пространству своего ателье, поддерживая порядок, раз и навсегда установленный с тёмной целью: верноподданнически вылизывал паркет, пылесосил пресную суть инкунабул с академическим клеймом, морил моль на неказистом генеалогическом древе в стандартных рамках (землемеры, слуги Отечества по материнской линии, были запечатлены в полный рост на фоне пальмы и все до единого обуты в качественно просушенные пимы с калошами, а урод семьи - комиссар в пыльном шлеме - мало того, позировал с запасными пимами, по-походному перекинутыми через плечо).
   Уж не эту ли самую обувь эксплуатировал Фёдор при хождениях в народ с ярковыраженным коммерческим содержанием?
   Федя располагал бивак под сенью гуттаперчивого киоска, распространяющего обнадёживающие слухи да календарики особого рода, и с лотка пропагандировал ломкие картонные спички и сигареты пятого класса "Б" без фильтра. Примерно тем же ассортиментом прославилась добрая треть списочного состава местечка N, бывшей ударной стройки: в сомкнутом ряду млели подслеповатые родители корабелов, за ними - от горшка пол-вершка грядущие корабелы, побывавшие в употреблении пролетарии коммунальных служб, вставший на путь исправления экспартактив да учителя родной речи, потерявшие нравственные ориентиры. Пятнистый румянец выдавал бушующее в них вожделение разницы между оптовой и розничной ценами на приоритеты повседневного спроса.
   Как-то повелось в нашем заповедном краю, что при симметричном по качеству и номиналу продукте, акт купли-продажи совершается в воспитательном восторге по национальному признаку: хохол предпочитает отовариваться у хохла, а цыган - у цыгана же. В этом смысле у Феди не было претензий к собственному облику: преклонные лета да самоотверженный труд обкатали горемыку до уровня элементарных частиц. После коротких сомнений признавали Федю за своего и командировочные негроиды, и пленные шведы, и черемисы горные, и чуваши.
   Путал все карты с минуты на минуту крепчавший специфический запах. Первыми отколыхнулись недотроги, знающие толк в чувственных удовольствиях. следом - умницы, а потом мастеровые и прочие. Лишь кольский мещанин Максим Герасимов, ленясь, сибаритствуя, но терпя неимоверные лишения, отбывал рядом с Фёдором часы пик.
   Хуже того, отворотила нос постоянная клиентура, а закадычный курильщик Игорёк-Полтора Ивана с досады вообще перестал пускать из ноздрей смог под наблюдением экстрасенса.
   Шутки шутками, а оставалось одно: ложиться и угасать в прцессе эволюции, как свеча на ветру.
   Ни шатко, ни валко запрягал своего мерина мысли Кормилкин-Ядне,  да оборотисто ездил. А чего и думать-то было, когда в киоск завезли соломенные сандалеты римских патрициев, преследовавших христиан?
   На скорую руку загрунтовал Федя археологические пимы на фамильных портретах, а сверху с похвальным сходством воспроизвёл упомянутые сандалии. После чего, хрустя банкнотами с опрохвостившейся символикой, аллюром "три креста" прискакал к казённому дому.
   На двери киоска висел раскуроченный замок с секретными комбинациями Случившийся Матвей Герасимович почесал спину о плевательницу и единым духом поведал вести: киоскёр Вика вместо того чтобы экономить по мелочам копя деньги к старости сошлась во временное пользование с цветным парнем Игорёк-Полтора Ивана бросив курить добром не кончил стал попивать и не раз бывало что в гневе наносил себе увечья в трезвом же виде был к себе добр учтив ласков экстрасенс Жгутиков послал ячмени по фотографии в адрес известной персоны переполошив воинов репрессивного аппарата которые выстроившись в каре ожидают распоряжений своих начальников а сандалеты чуть не забыл расхватали на корм скоту так называемые лопари с близлежащего становища...
   Фёдор Кормилкин-Ядне вздрогнул, снял уютную шапочку и перекрестился...
   По сухим косогорам и межам, по песчаным и каменистым остаткам проезжих дорог стлался дым. Потрескивал декоративный кустарник, пылали скопления невесомых тополиных семян, а меж очагами огня пробивалась в Мангазею противоречивыми курсами уцелевшая братва: домовые сверчки, скарабеи, солдатики, мучной хрущак, медляк широкогрудый, ветчинный кожеед, ребристый рагий, красная лептура, и длинноусый серый дровосек, пахучий древоточец, уховёртка, свиная вошь и ласточковый клоп...
   Воротясь домой, Фёдор чрезвычайно опасной бритвой обкарнал портреты пращуров на три четверти, а затем, не пикнув, то же самое сотворил с собой. И хватит об этом!!!


                УГРЮМЫЙ СИЛАЧ НИКОЛАЙ И СЫН


   Задыхаясь от испарений кипящей крови, Николай Пугачёв просыпался в оплаченном кооперативном жилище.
   - Собачка страдает выпадением внутренностей. Она хоть и слабенькая, но шустрая. Пишет Вам женщина, знаменитая на троллейбусных остановках, - декламировал он, наблюдая в зеркале ванной комнаты следы своих возрастных разрушений. Шумно полоскал полость рта Николай, остригал ногти, прыскал дезодорантом куда попало, сообщая чертам лица выражение порядочности.
   С холодным любопытством кушал бараний бок. Несколько увлёкшись, терзал мякоть варёной курицы. Ликвидировал севрюжью голову, не щадя мечевидного рыла, хрящей, полушарий мозга.
   - Так надо, дорогой Сосо, - уговаривал он себя.
   В детской покоились по ранжиру кистевые эспандеры, гири, гирьки и аналитические весы, собирал паутину алебастровый кумир Лаокоона-отца с развевающимися гениталиями. Коля осуждал Лаокоона за анаболики и стероиды, но выделял из остальной человеческой мифологии, усматривая портретное сходство в области таза.
   "И цепи рвут движением, урча..." - напевал Николай, разогревая сухожилия. - Мудохаешься тут, как проклятый... - любуясь собой, якобы негодовал он, приседая на одной ноге.
   "Пусть я обмелел, выкорчеван, утратил доверие партии, но меня ещё много. Хватит на всех бровей, морщин, бородавок, матерных слов," - понимал Николай, изучая предмет истязания плоти - гирищу с облупившимся текстом "... пудовъ". Сей инвентарь не давался честолюбивым попыткам и стоял в красном углу, символизируя конечную цель физического совершенства.
   Однажды почудилось, что гиря "... пудовъ" отчасти поменяла координаты. Рядом с ней темнел её овальный отпечаток в тополином пуху, просочившемся в форточку.
   "Обчистили, - оторопел Николай. Пока спал - обчистили. Впрочем - вздор."
   Так получилось, что красть в квартире по нынешним временам было нечего.
   Тем хуже. Кто-то похозяйничал в детской, манипулируя заветной гирей, раня самолюбие атлета и физкультурника.
   Николая огорчила подобная постановка вопроса. По ордеру на полезную площадь отрицалось проживание неведомых посторонних.
   Он решил не идти на службу сегодня, пользуясь тем, что отродясь не был трудоустроен.
   В объёме детской, свободном от спортивных трофеев, грудилось носильное бельё, побывавшее в употреблении. Тут Николай, будучи небрезгливым дарвинистом, и затеял засаду.
   "Ворон ворону глаз не выклюет," - подбадривал он себя, готовясь к худшему.
   В основание пирамиды были положены кирзовые голенища защитника Отчизны. Змеился парчовый галстук популярного футболиста. Следом - прогорклый бушлат пятнадцатисуточника, смирительная рубашка с олимпийской символикой, бандаж, повязка дружинника с присохшими зубами правонарушителей и другие интимные спутники упорного существования.
   Преющее бельё олицетворяло историческую память Николая.
   "Жизнь удалась! Большое человеческое спасибо!" - ликовал он, ощущая тепло и брожение.
   Проснулся Николай Пугачёв от испарений кипящей крови.
   "Где спать лёг - там и Родина," - радуясь отдыху, благодушествовал он. Но внезапно побледнел...   
   В противоположном углу над хладным булатом плевал на ладони белобрысый господин величиной с подстаканник. Праздником веяло от уродца. Духовым оркестром сиял золотой клык, флагами полыхали полосатые гетры.
   "Немец какой-то. Педерсен," - неприятно поразился Николай, задерживая дыхание.
   - Цимбалюк, - как бы угадав его мысли, поклонился незнакомец. Следовательно, идея засады себя исчерпала.
   - В смысле чего "Цимбалюк"? - пробурчал Николай, выбираясь из ветоши.
   - В смысле фамилии. Пётр Петрович Цимбалюк. Петрик... - представился посетитель.
   - Бывает, - не стал спорить Николай. - Знал я одного правдолюбца, депутата от автономий, по фамилии Мокрота. Он был трижды судим за осквернение памятника лицеисту Пушкину.
   Коля дал понять, что обеспокоен сохранностью прорицателя Лаокоона и усматривает в появлении незнакомца факт криминала.
   Пётр Петрович своё происхождение объяснил просто:
   - Я тут из тряпочек народился. Не так уж давно.
   Боже праведный, одари краткой милостью передний край рискованного земледелия. Зажмурь на секунду хрустальные свои очи, надвинь поплотнее на уши кованый нимб. И тогда осмелимся мы поведать скудную наше правду.
   Из гимна слов не выкинешь. Были, были у Коли хмельные да грешные ночки, когда колотится сердце и распрямляется тело струной и обрывается вдруг струна от стыда и облегчения. Большей частью снились ему шпионки. По присяге полагалось, надавав им по морде, вести в участок. Но напоследок искушали дремлющего мулатки-изменницы, тянули перламутровые губы, прижимались сливочными бёдрами. И не всегда, далеко не всегда пренебрегал ими Коля.
   - Ишь ты, подруга какая нашлась.
   И где галлюцинации, где поллюции - не разобрать впопыхах.
   "А в разлагающемся белье, в высоких температурах..." - словом Николай Пугачёв не стал отрицать вероятность своего отцовства. Хотя, до поры, воздержался её афишировать.
   - Сейчас Вас познакомлю с известным силачом. Он гнётом из металла играет, как мячом, - нашёл, что воскликнуть, малыш и снова поплевал на ладони.
   И взошла заря туманной юности. Загудели переполненные стадионы. Гиря "... пудовъ", доселе не знавшая перемещений в пространстве, со свистом и рёвом рассекая воздух, чертила диагонали. Крякал хрупкий Лаокоон, ни жив, ни мёртв.
   Едва спортивный снаряд коснулся пола, Николай ринулся было и сам повторить фейерверки. Но отказался из мелочной ревности. Похлопал гирю по раскалённому боку.
   - Молодцом. Уже лучше. С холодным любопытством кушаю я бараний бок. Несколько увлёкшись, терзаю мякоть варёной курицы. Ликвидирую севрюжью голову,не щадя мечевидного рыла, хрящей, полушарий мозга. И только потом с железом мудохаюсь. А ты, сынок, ещё и гамбургер внимательно употребляешь, видать. Оттого и успех, - позавидовал Николай.
   - Я горячее ем. Натощак кипяточку потяну, а в обед чай парю. Вечером, конечно, тарелка борща. Я тяготения земли не боюсь. Его советские умницы придумали.
   "Этот мальчишка не так прост, - обрадовался Николай. - Этот мальчишка далеко пойдёт. Он подаст мне последний стакан воды."
   Свирепствует нынешняя зима, преподносит сюрпризы. Кутаются в гороховые пальто обыватели. Хищно набиваются в транспорт, отдирают примёрзшие слюни и проклинают космонавтов, что, дырявя небеса, пакостят метеосводки.
   В самую лютую стужу домоседы прилипают к окнам, наблюдая диво. Нагой полудикий старик с тряпочным матросиком у груди и чудовищной гирей в свободной руке марширует по двору.
   - У меня хороший друг. Это сын мой, Цимбалюк, - хрипит старец, разбрызгивая продукты сгорания сивушных масел.
   Индевеют на ветру седые космы.
   "Сейчас Вас познакомлю с известным силачом. Он гнётом из металла играет, как мячом," - молится про себя олимпиец.
   - Немец какой-то. Педерсен, - негодуют свидетели.
   Может, и так. Но гиря-то у него подлинная, старинного донского литья. Со свистом и рёвом рассекает она хрусткий воздух, чертя диагонали.
   А иногда ради здоровья и долголетия старик разбивает отёкшим своим лицом огнеупорный кирпич.



                САМЫЙ ПОЛНЫЙ ВПЕРЁД!


   Звук для лишённых слуха  заключается в ритмичном постукивании, указующим перстом по лобному месту.   
   Тактика выживания, обмен веществ и бытовые страхи определяют содержание мелодии.
   Песня о насущном хлебе разбросала кровных родственников по разные стороны баррикад. Оскудели свояки, девери, кумовья. Остыли золовки. Объединённые лишь временем и пространством, мы дрейфовали в разные стороны, с различной скоростью, но на одной льдине.
   В минуту упадка захаживает Алексей. Упрекает за брошенные на полдороге утварь, скарб и мягкую рухлядь. Требует разлить "на посошок", а затем отнести его в семью, на место постоянного проживания.
   Внимая фазам ночных светил, в исподнем белье постигаю музыку облицовочного камня и панельного домостроения. За тонкой преградой сном побеждают стужу труженики тыла: душегубы из озорства, крохоборы от врождённого чувства справедливости и праведники по состоянию здоровья.
   ВЕСНА ДЕВЧОНКА ГУЛЕВАЯ МАЯЧИТ ЗАДОМ НАПЕРЁД ТАКИЕ ЛУЖИ НАЛИВАЯ ЧТО ПРОСТО ОТОРОПЬ БЕРЁТ!
   Слякоть несусветная сочетается со снежными шквалами.
   Неожиданно небеса трогает призрачное сияние. Через мгновение набирают мощь основные цвета. Миллиарды оттенков разливаются в новые , необузданно изощрённые формы и будят мысль.
   Мысль, глубокая и живая, знаменем клокочет во вселенной...
   И Я СЕБЕ ПРИДУМАЛ СЫНА КАК БОГ-ОТЕЦ ПРИДУМАЛ ЗЕМЛЮ ЧТОБ НА НЕЁ С НЕБЕС СПУСКАТЬСЯ КОГДА НАПАСТИ ОДОЛЕЮТ СОМНЕНЬЯ РАЗУМ ОМРАЧАТ МЫ В ЗЕМЛЮ ОПУСКАЕМ ВЗГЛЯД КАК БУДТО ОПУСКАЕМ СЕМЯ В РАСТВОР НАСЫЩЕННЫЙ ЖЕЛАНЬЕМ.
   ЛОЖИТСЯ НОЧЬ И ГАСИТ СВЕТ РАСКИНУВ УЛИЦЫ НАОТМАШЬ ЕЁ ПРИТЯГИВАЕТ ГОРОД НЕТЕРПЕЛИВОЮ РУКОЙ ПОЗЁМКОЙ ВЕТЕР НАВЕВАЕТ СУГРОБОВ ПОЛНЫЕ ПОДУШКИ СРЫВАЯ ПЕНЬЮАРЫ СНЕГА С ГРУДИ БЕТОННЫХ ПЛОЩАДЕЙ.
   ПОРА В ДОРОГУ СОБИРАТЬСЯ ПРОЩАТЬСЯ СЛОВНО НАВСЕГДА СО СТЕЛЛАЖАМИ РЕДКИХ КНИГ ЩЕТИННЫХ КИСТОЧЕК БУКЕТОМ И ОЖЕРЕЛЬЕМ ТОНКИХ ПЕРЬЕВ.
   Я КРАСКОЙ ЖАРКОЙ КАК ОБЪЯТЬЯ УКУТАЛ СЫНА С ГОЛОВОЮ И СЛОВОМ НЕЖНЫМ КАК ОРНАМЕНТ С КОВРА НЕ ТРАЧЕННОГО МОЛЬЮ НА САНЯХ УСТИЛАЮ ЛОЖЕ.
   НЕ ПЛАЧЬ МОЙ СЫН ПРИВЫКНЕМ К МРАКУ СПОЁМ О ЧЁМ-НИБУДЬ ХОРОШЕМ.
   СЕГОДНЯ МЫ ПОЕДЕМ К ПАРКУ ТЕБЕ ПОКАЖЕТСЯ ОН ЛЕСОМ ГДЕ БЕСЫ ХИТРЫЕ МОРОЧАТ ГДЕ ЗВЕРИ ХИЩНЫЕ ХОХОЧУТ МОСЛЫ КЛЫКАМИ ПОЛИРУЯ В НИХ ЕГЕРЬ ЦЕЛИТСЯ ЛИКУЯ А ДОМА ЖДЁТ ЕГО ЖЕНА АБОРТАМИ РАЗДРАЖЕНА.
   ФОНАРЬ ИЗРАНЕН ХУЛИГАНОМ ОСВЕТИТ ПУТЬ НА ТАНЦВЕРАНДУ ЕЁ ДЕРЕВЬЯ ОКРУЖАЮТ И РВУТСЯ РВУТСЯ СКВОЗЬ ОГРАДУ НО ЛИШЬ ОТДЕЛЬНЫЕ БОЙЦЫ ТУ МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ СЕТЬ СВОЕЮ ПЛОТЬЮ ПОБЕЖДАЮТ КАК ПУЛЕМЁТ УНИЧТОЖАЮТ В АТАКЕ НАВАЛИВШИСЬ ГРУДЬЮ ЗАТО ПРОБИВШИЕСЯ ВЕТВИ НАВЕРНО СОЗЕРЦАЮТ ВВОЛЮ КАК СНЕГОВИК В ПРОТИВОГАЗЕ ВИНОМ СНЕГУРКУ УТЕШАЕТ И ЛЕЧИТ ДЕДУШКУ МОРОЗА ГИПНОЗОМ ОТ ДУРНЫХ ПРИВЫЧЕК.
   ПОКРЫТЫ ИНЕЕМ СТУПЕНИ СЛЕДЫ ЗАКРУЖАТСЯ ПО ЗАЛУ И ОТПЕЧАТАЮТ НАШ ТАНЕЦ ПУСТЬ СКВОЗЬ ОТТАЯВШИЕ ЛУНКИ ПРОСТУПЯТ ЛИСТЬЯ ЗОЛОТЫЕ КАК СКВОЗЬ ГРУНТОВКУ ПРОСТУПАЮТ РИСУНКИ СТАРЫХ МАСТЕРОВ.
   ЗДЕСЬ МЫ С ТОБОЙ ДОЖДЁМСЯ СОЛНЦА.
   РАССВЕТ ОТБРАСЫВАЯ ТЕНИ ЗАЖЁГ ОКОНЦА НЕБОСКРЁБОВ ЗАВЁЛ ИКАРУСОВ МОТОРЫ И РАЗБУДИЛ КОНДУКТОРОВ КОСТЯШЕК ПАВШИХ ДОМИНО В КИНО ПРОКРУЧЕНО ОБРАТНО ЗА РЯДОМ РЯД ВСТАЮТ ПОРТРЕТЫ ДРУЗЕЙ РОДИТЕЛЕЙ ЗНАКОМЫХ И ПРОЧИХ ЖИТЕЛЕЙ ПЛАНЕТЫ.
   МОЙ СЫН УСНЁТ И НА РУКАХ ЕГО МАРШРУТОМ ВОЗВРАЩЕНЬЯ Я ПОВЕЗУ ПРОСЯ ПРОЩЕНЬЯ НА ЧЬИ-ТО НОГИ НАСТУПАЯ И НАМ СИДЕНЬЕ УСТУПАЯ ДЕВЧОНКА ЧИСТО УЛЫБНЁТСЯ И ЗНАЧИТ НОВЫЙ ДЕНЬ НАЧНЁТСЯ С ДОБРА УЛЫБКИ И ДВИЖЕНЬЯ.
   ТАК НАЧИНАЮТ ВОЗРОЖДЕНЬЕ!
   ...Когда я очнулся, надо мной было розовеющее небо, а вокруг меня мёртвый город.
   Слепая мать раскачивала люльку, в которой лежал ребёнок, пронзённый насквозь куском дерева. Отползал на локтях бывалый воин. Ему оторвало обе ноги. Волоча внутренности, он прятал за пазуху яловые сапоги. Под гору катился рабочий автобус. В нём сидели и стояли закованные в кандалы люди - все мёртвые.
   Перед препятствием мусорных льдов оцепенело фортепиано.
   Что-то произошло с моим лицом. Тлеющая сигарета свободно прошла сквозь ткани губ и провалилась в пищевод.
   Из-за терриконов выкатывалось солнце. Оно было такое же, как вчера.
   На осколках зеркала оплывали узоры инея.
   Клубились испарения без цвета и запаха. Это из пор наших поруганных туловищ сочились уцелевшие атомы. Так спасалась душа, то есть память.
   Подчиняясь фундаментальным законам мироздания, мельчайшие частицы индивидуальной памяти тянулись друг к другу, сливаясь в ассоциативные капли. Собранная воедино, пыль веков составила точное знание.
   Невидимые прожекторы структурной решётки указывали направление роста. По питающим каналам с шашками наголо устремились химические элементы.
   Перекристаллизация совершалась мучительно, но неотвратимо.
   Потрескивая, почковалась органика.
   Выстраданный корабль имел форму полого диска.
   Корабль назывался "Родина!"
   В котлах кипела страсть. В трюмах покоились недра.
   ...Женя Силкин и несметные Николаи с профессиональным мужеством лелеяли верхнюю палубу и машинное отделение. Пассажиры от нечего делать признавали равенство прав и с флорой, и с фауной. Ваятель Бакланец пичкал мумиём судового врача Збигнева Лев-Старовича. Ювелир Валентин высекал из мамонтовой кости нечто в три натуральные величины. Палеоазиат Хорхе в штурманской рубке получал катарсис от любительских записей  полуопального барда Полубаранова-старшого. Буфетчица Надя, Ксюша и вдова Сыру-нэ-батура стрили глазки академику Д.С.Лихачёву, который приветливо смотрел на них, как на пустое место.
   - Я люблю своего папку. Он меня каждый день щекотит, - хвастался босоногий ребёнок, придуманный последним Сенаторовым.
   - Шли мы как-то на шняке из Колы в становище Еретики... - привирал Осипу Архиповичу Охрипову секретный узник в Железной маске.
   У бака с пищевыми отходами лоцман Обабков под неистовство чаек оделял липкими козинаками богатого туриста из Эмиратов, Серёгу Сударькова, начкараула Сучкова, Рудика, моториста атомохода "Ядрёный", сопровождающих груз Сосо и Эдика Галстяна и всех-всех-всех.
   - Братья и сёстры! Дело в следующем феномене: не слышу песен, - оборвал базар-вокзал и вавилонское столпотворение голос капитана.
   Смахнув фуражку и кителёк, закатав до колен брюки, Виктор Васильевич истово перекрестился:
   - Есть ли Бог, нет ли... Надеяться не на кого. Посему раз и навсегда - поднять якоря! А теперь - самый, что ни на есть, полный вперёд, и мы прорвёмся, прорвёмся, прорвёмся к Белой Воде!!!