И я когда-то, верно, был любим...
Любим, конечно, именно тобою.
Как милою подругой и женою,
Как той, к которой ближе быть хотим.
И верилось, что я такой один,
Широк в плечах, могуч, высок и строен, –
Считал, что я, однако, что-то стою, –
При этом исключительно раним.
Во мне вселенная, как в маленькой котомке...
Уходит ночь, и гаснут фонари.
А где-то ты, но, сколько ни смотри,
Твой след не виден, слабый и нестойкий.
И где искать, вовне или внутри?
Вот только что-то говорит тихонько.
Вот только что-то говорит тихонько,
Что жизнь прожить – не поле перейти.
А если посильнее потрясти,
Вполне возможно, треснет там, где тонко.
И то, что наша жизнь – сплошная гонка,
И то, что честь в ней надо соблюсти,
При этом что-нибудь приобрести,
Мне барабанит тихо в перепонку.
Дела, при том, – не слаще редьки горькой:
Известно все – где падать, где вставать,
To be or not to be ли выбирать,
Иль камни собирать себе, вот только,
Не тянет что-то к мысли привыкать:
Не вспоминаешь обо мне нисколько.
Не вспоминаешь обо мне нисколько,
И я тебя почти уже забыл.
Вчера своей души всю дверь открыл,
Сегодня оставляю только створку.
И в том не будет, видно, много толку,
Что сам себя я только с толку сбил...
О чем хотел сказать уже – забыл.
Короче, жизнь – сплошная перестройка.
Как только встал чуть-чуть не с той ноги,
Случилось что-то с бедной головой
В преддверии дороги роковой.
Пускай сулят разлуку нам враги,
Увы, я не могу побыть с тобой,
Когда уходишь молча ты с другим.
Когда уходишь молча ты с другим,
Сначала глухо давит тишина:
Как будто гулко лопнула струна...
И звук под пальцем еле уловим.
Как будто по воде идут круги
От камня, не дошедшего до дна.
Холодная молчания волна,
И снова гладь – мечты безмолвный гимн.
Его тревожный зов неистребим
В души моей пылающем огне.
Пусть даже это все во сне.
Но этот сон мне так необходим,
Когда с другим уходишь ты ко мне…
Зачем, скажи, когда в глаза глядим?
Зачем, скажи, когда в глаза глядим,
Не опускаешь вовсе взора долу?
Из рук твоих хотя бы валидолом
Я быть готов смертельно отравим.
А если вдруг зашкалит гистамин,
Мне взгляд твой ровный слаще димедролу.
Ресниц твоих не веря частоколу,
Я, как Алибаба, шепчу: «Сим -сим».
И так, наверно, сколь угодно долго
Могу шептать опять сто раз подряд,
Единственно: мне нужен этот взгляд.
Бесхитростный, как песня перепелки,
Взор ласковый – шербет и мармелад.
За что от взгляда под лопаткой колко?
За что от взгляда под лопаткой колко,
И отдает в верхушечный толчок?
Похоже, сам попался на крючок
Признанья робкого, как оговорка.
Мечты хрустальной мелкие осколки,
Стремясь взлететь, сливаются в волчок
И рассыпаются, почувствовав толчок,
От взгляда, что всегда нежнее шелка.
И на душе протяжно воют волки.
Всплывает из глубин глухая древность,
Ей имя есть весьма простое – ревность.
Рассудку не стереть ее иголки.
Все перед силой этой – тлен и бренность.
Но в голове одно – забыть, и только.
Но в голове одно – забыть, и только.
Забыть и не сходить с ума.
Не по плечу дырявая сума,
Не по карману пряная настойка.
Быть трезвым среди дружеской попойки, –
Накроет пьяных мыслей кутерьма;
Для них границы трезвости – тюрьма.
Ведь все мы после первой рюмки стойки.
Дорогу в сумерках души поди найди.
Процесс моих исканий бесконечен.
За тысячу лет ответ еще не встречен.
Наверно, прожил бы и без любви в груди.
Покой душевный был бы обеспечен,
Лишь сердце чувствует: не уходи…
Лишь сердце чувствует: не уходи…
Остаться очень хочется с тобой.
Я, как тот самый шарик голубой, –
Веревочку отпустишь – улетит.
Попробуй-ка, ручонки распусти,
Глядишь, поймает кто-нибудь другой,
Поймает, скажет: «Здравствуй, дорогой».
Подержит, скажет ласково: «Лети».
Лечу, я оторвался, есть подъем!
Полет свободный, как свободное паденье,
Окончится ударом... иль прозреньем.
Я ввысь взметнулся, ввысь, а что потом?
А может, это просто ощущенье?
Душа молчит, уперлась в стену лбом.
Душа молчит, уперлась в стену лбом.
Достаточно нелепое виденье
Являет, в ожиданьи озаренья,
На самом темном месте – под столбом.
Молчит. Сложила крылышки горбом,
Поджала губы – образец смиренья.
Душа моя, источник вдохновенья,
Не рвется в поэтический альбом.
Я описал классический синдром,
Того больного, что душой простужен.
Но, лишь дыханьем трепетным разбужен,
Я встрепенусь за письменным столом.
Постой минуту, мне совет твой нужен:
Подвинуть стену? Или напролом?...
Подвинуть стену? Или напролом...
Прорезать брешь алмазом в сто каратов,
Вооружившись винтовым домкратом,
Кайлом, зубилом, ломом, топором...
Коль стены предназначены на слом –
Любым энергоемким агрегатом,
Но этот мир не создан технократом
(Давида песнь – тридцать второй псалом).
Коль этот мир был словом созидаем,
(Каким бы ни казался он суровым),
Ломать преграды все же лучше словом.
«Воспряньте лютня и псалтирь!» – я изрекаю.
Пусть каждый мускул неведеньем скован,
Стою, дурак, и стену обнимаю.
Стою, дурак, и стену обнимаю.
Пронзаю взором беспредела тьму.
И, коль чего-то сразу не пойму,
Невнятность ту назавтра оставляю.
Не дрогнет мускул, мысли напрягаю
Столь вдохновенно, – мнится самому:
Я эту стену всё же обниму,
Сокрытое в тени её познаю.
Пока одно лишь твердо понимаю:
Наш рук размах примерно равен росту.
Простая мысль сия достойна тоста.
На стены я с пристрастием взираю.
А необъятное объять совсем непросто.
Взлететь ли, обойти кругом – не знаю.
Взлететь ли, обойти кругом – не знаю.
Когда-то я неплохо мог летать
(Наверное, придется вспоминать),
Но начинать приходится от края.
Как прежде высоту я набираю
И как трамплин использую кровать.
Не то что бы не хочется упасть,
Но, приземляясь, пятки отшибаю.
Разбег, прыжок, в движении тугом,
Взлетел – не зацепиться за антенны.
Полет красив, но если откровенно,
Пешком надежней, можно и бегом,
Трусцой, ходьбой спортивной. Но на стены
Кулак есть всё же, правда кулаком...
Кулак есть всё же, правда кулаком,
Сей кен, маваси или ура-кеном,
Как, впрочем, и локтем или коленом
Владеть умею, как и языком.
А может, лихо щелкнуть каблуком
И повернуться тихо, постепенно,
Красиво, исключительно, отменно.
А то, что будет, – будет то потом.
Вопросы сам и сразу я решаю.
Пускай встают как за волной волна,
И полоса прибоя не видна.
Я, как и все, друзей не выбираю,
А если за стеной встает стена, –
Уже давно я стены не ломаю.
Уже давно я стены не ломаю,
В том удовольствия, увы, не нахожу.
Я через стены тихо прохожу,
Легко, как звук. И стен не замечаю.
Вот, правда, что-то по ночам скучаю,
Един, как перст, по улицам брожу.
Не только старых стен не нахожу, -
Опоры слабой взгляду не встречаю.
Кончаю стих, стремлением гоним:
Ловлю ноздрями запах наслажденья.
Юдоль моя в мечтаньях и сомненьях.
Былые грезы пронеслись, как дым,
Венком сплелись в порыве вдохновенья.
И я когда-то, верно, был любим.
Ия когда-то, верно, был любим.
Вот только что-то говорит тихонько:
Не вспоминаешь обо мне нисколько,
Когда уходишь молча ты с другим.
Зачем, скажи, когда в глаза глядим,
За что от взгляда под лопаткой колко?
Но в голове одно: забыть – и только.
Лишь сердце чувствует: не уходи…
Душа молчит, уперлась в стену лбом.
Подвинуть стену? Или напролом...
Стою, дурак, и стену обнимаю.
Взлететь ли, обойти кругом – не знаю.
Еще кулак есть, правда, кулаком
Уже давно я стены не ломаю.