Она звала сестрой сосну,
здоровалась с ужом,
ловила солнце на блесну
в болотце торфяном,
ей лес был некогда велик,
и ввысь, и вглубь, и вширь —
вселенской радости родник,
нескучный монастырь.
Весне, казалось, нет конца —
к чему считать часы?
Жила невестой без венца,
чей ум длинней косы.
Аукаясь издалека,
заманивала в глушь
то пастуха, то грибника,
то пару юных душ,
но лишь затем, чтобы испуг
сменился на восторг,
когда постигнут, что вокруг —
чертог, а не острог,
здесь всё краса и благодать,
ведь жизнь — она как лес,
и нет причины горевать
о смертности телес.
Весну сменял дремотный зной,
плясало комарьё,
потом, гремя сухой листвой,
впадало в гон зверьё,
и наконец, на белизне
лишь вензеля следов
беззвучно в зимнем полусне
плелись вокруг стволов —
всё было вновь, как в первый раз:
июль — сентябрь — январь,
а май — он рай для уст и глаз,
любая знает тварь.
Лес матерел, мертвел и чах,
его точил жучок,
и легион отважных птах
помочь беде не мог,
а после бурь, метелей, гроз,
не выдержав борьбы,
крошились в прах тела берёз
и рушились дубы.
Ни человек, ни лось, ни вепрь
сквозь гиблый бурелом
уже не пробивался в дебрь,
где ужас встал колом.
Не умирай, мой бедный лес,
молю не за себя:
ты слышишь, воет сучкорез,
пила визжит, хрипя?
Ужель ты вправду полутруп,
и смотришь, сузив взор,
как оголтелый лесоруб
казнит моих сестёр?
Воспрянь, зазеленей весной,
взрасти себя, как встарь, —
и встань еловою стеной
там, где чернеет гарь.
Рёв лесовоза глушит плач,
зверья простыл и след.
Всё ближе трудится палач,
надежды больше нет.
С цепи отпущен, рыщет пёс —
губитель нор и гнёзд,
а ночью холодно от звёзд
пронзающих насквозь.
Чертог священный оголён,
и выворочен пень,
пред коим, как пред алтарём,
венчался царь-олень.
Остался лишь последний вяз,
и новый господин
изрёк: «Он будет тут как раз,
его мы пощадим».
Тут сквер дизайнер разобьёт,
чтоб в нём гулял народ.
К природе бережный подход
мы пустим в оборот.
Ручей мы заключим в трубу,
болотце осушим,
а лес мы видели в гробу —
одна морока с ним.
Воздвигся новенький квартал —
кирпич, бетон, стекло,
и думал всяк, кто приезжал:
вот людям повезло!
А нимфа с чёлкою седой,
что кормит птиц крупой,
слывёт здесь Бабою-Ягой —
безумной, но не злой.
Не умирай, мой старый вяз,
послушай писк птенца:
никто не одолеет нас,
мы — лес, нам нет конца.