мама в ванной рыдает (видимо, всё непросто).
лёля выросла: папа не принц из сказки
и стихи для неё отныне не "ворованный воздух",
а меняющие реальность краски,
даже хуже, стихи – шапка-невидимка,
лёлю в них не находят одетые в буквы судьи.
смотрит на ночь киношку, листает кинга
и кропает о том, чего никогда не будет:
новогоднего мишки в ворохе шоколадок,
он ненужный в конфетах, словно она – в квартире,
где сновали невзрослые взрослые, пели бардов
и дешёвый коньяк из хрустальных бокалов пили.
под софой – целый мир, фонариком освещённый.
сочиняла легенды: о порхающих по паркету,
о простившей и том, кто стать не хотел прощённым
да ещё о малиновом домике в дачном лете...
книжный шкаф-великан (собеседник и соучастник)
не уменьшился с детства, а чудится, что согнулся.
лёля в кухню плетётся, находит в чулане чайник.
удивляется итальянка (плита занусси),
что ещё существуют пузатые со свистками,
но когда запоёт, то поймёт синьора – с ним чай вкуснее.
мама тоже не из принцесс: как умела, растила пламя,
а теперь исцеляет звёзды кассиопеи.
лёлька-болька (не оленька, не алёнка),
хватит сказок с тебя, пора бы себе признаться:
рвётся там, где непрочно. а если внутри тонко –
остаётся дождаться струнам таких же пальцев.