В предметности своей я превзошел предметность.
Поскольку хвост пушист и глаз настроен в меткость,
поскольку мышь - внутри, и мышь бежит снаружи,
плыву себе, плыву: ни ей, ни нам не нужен...
Но хвостик мой пушист, и лапки пятипалы.
Как хорошо в них взять и сжать, чего не знала
вселенная от сих и до сих пор в размерах,
как если бы прошел я школу гулливеров.
Но мал я, очень мал, почти что как снежинка,
в которой спросу нет и очень много рынка.
Плыву себе в хвосте и разбиваюсь в стенку
привязанности той, что наподобье венки,
пульсирует к себе, к спокойствию не в смерти,
когда поет земля зимой о новой лете.
Мечты мои плывут, как о'блаки в пространстве.
Смерть состоит из слов о ней: к едрёной мати,
помилуй, пронеси и прочая из списка,
как говорил Господь к нам, не приемля писка.
Плыви, моя печаль, авось, накроешь сумрак
в душе моей, как встарь, когда я был придурок.
Придурком и умру, стать дураком не млея,
поскольку видел дождь и голубую фею.
Поскольку слышал звук грохочущего камня
и шорох муравья в мясистой пляске стаи.
Как хорошо лежать и ничего не делать.
Не портить вид собой, не щупать зрелых девок.
Не рваться и не стыть, а ровно и со смыслом
надавливать в диван жопень свою из чисел,
накопленных годков, точнее, просто взятых
и отданных туда, где им уже не надо.
Но прочь оппортунизм и прочее буржуйство.
Никто не говорил тебе, что будет густо.
Не говорил, лишь пел, во что ты нежно верил:
Бог состоит из дел, которых ты не делал.
На хвостике моем блестит сейчас снежинка.
Всмотрись в неё и стань бессмысленной запинкой
на том, что не про нас, не про вечерний вечер,
в котором ты живешь и радоваться нечем.
Всмотрись, всмотрись в беду, в которой вязнут лапки,
в которой счастья нет, но проживанья сладки...
И не верти мурлом, ведь большего не будет
на шарике из слов, где существуют люди.