Широкими мазками,
Зеленою хвоёй
С мохнатыми руками
Ель встала пред стеной.
И Новый год явился
Сквозь перекрест окон.
Как явью обратился
Забытый, старый сон.
И пусть иголки в краске
Увидит нынче дочь,
Но чудной мирной сказкой
Рисунок греет ночь.
Мать кисти убрала. Устало
Присела без вздохов, без слов
И дочь будить не стала:
Для праздника дом не готов.
И стол не накрыт. Да и нечем
Особенно подчевать:
Знать, будут как в прошлый вечер
Хлеб кипятком запивать.
Осталось «обойную» ёлку
Игрушками прежних лет
Украсить. Мать сняла с полки
Пыльный большой пакет.
И стала булавками к веткам,
Рисованным на стене,
Крепить резные салфетки,
Гирлянды в бахроме.
Как страстно она желала,
Чтоб дочь в этом мраке ночном
Счастливой улыбкой сияла,
Забыла на миг обо всём:
О том, как соседка сказала
Про гибель родного отца;
Как мать в исступленьи кричала,
Состарившись с лица;
Как брата сама кормила,
Над каждой крошкой трясясь;
И как декабрьским утром
Мать сына не дозвалась;
Как нежно они сжимали
Холодные пальцы рук
И как услышать мечтали
Сердечка детского стук…
Но что это? Есть Бог на свете.
Подарок хранил пакет:
В прошлую зиму дети
В нем спрятали горсть конфет.
А значит надежда осталась
На радость в детских глазах.
И мать разбудить попыталась
Дочь, заплутавшую в снах.
Но только не крик, не стенанья,
Не просьбы и не мольбы,
Были не в состоянии
Вырвать дочь у судьбы.
Мать сгорбилась в яростном плаче,
И с шеи крест сорвала,
И детские хрупкие плечи
Дрожащей рукой обняла.
Их утром нашли соседи:
Мать дочь прижимала к груди,
Пытаясь и после смерти,
Дитя своё спасти.
А ель в изголовье кровати
Раскрыла объятья во мгле,
Пугая праздничным платьем
И подписью на стене:
«Теперь я знаю точно,
Что такое ад:
Декабрь 41-го года,
Блокадный Ленинград».