Оскар Уайльд. День рождения Инфанты

   
The Birthday of the Infanta

   Был день рождения Инфанты, которой исполнилось двенадцать лет; а в садах вокруг дворца ярко светило солнце. Хотя она была настоящей Принцессой, Инфантой Испании, но день рождения в году был у неё только один, как и у детей обычных, совсем бедных родителей, поэтому дело считалось большой важности для всей страны – чтобы по такому случаю день выдался прекрасным. А он, действительно, был именно таким.
   Высокие полосатые тюльпаны стояли на своих стеблях, словно длинные шеренги солдат, и выглядели вызывающе среди кустов роз, как бы говоря:
   «Мы так же великолепны, как и вы».
   Коричневые бабочки с золотистой пыльцой на крылышках по очереди посещали каждый цветок, маленькие ящерки вылезали из расселин в стене и грелись в сиянии солнца, а плоды граната лопались от жары и обнажали свою кровоточащую сердцевину. Даже бледно-зелёные лимоны, свисавшие в своём великолепии с литых решёток среди тенистых арок, казались наполненными богатым светом удивительного солнца, а магнолии раскрыли шаровидные цветы оттенка слоновой кости и наполнили воздух стойким сладковатым ароматом.
   Маленькая Принцесса прогуливалась по террасе, играла со своими приятелями в прятки среди каменных ваз и замшелых статуй. В обычные дни ей дозволялось играть только с детьми её круга, но в день рождения делалось исключение, и Король разрешал пригласить тех из юных друзей, с кем она хотела бы поиграть. Было какое-то очарование в этих стройных испанских детишках, которые бегали вокруг, мальчики – в больших шляпах с плюмажем и коротких развевающихся плащах, а девочки слегка путались в своих длинных бархатных накидках и заслоняли глаза от солнца большими чёрными и серебристыми веерами. Однако, самой грациозной среди них была Инфанта, одетая со вкусом, по моде тех лет. На ней было атласное серое платье, рукава и нижняя часть которого были расшиты серебром, а в талии украшено рядами жемчуга. Когда она двигалась, под платьем мелькали две маленькие туфельки с розочками. Жемчужным и розовым был цвет её лёгкого веера, прекрасная белая роза украшала волосы, пышным золотым ореолом обрамлявшие светлое лицо.
   Из окна дворца за детьми грустно наблюдал печальный Король. Позади стоял его брат, Дон Педро, которого он ненавидел, а сбоку сидел его исповедник – Великий Инквизитор Гранады. Король был даже печальнее обычного. Глядя на Инфанту, которая с детской угловатостью кланялась придворным, или, скрываясь за веером, посмеивалась над угрюмой Графиней Альбукерк, сопровождавшую её повсюду, Король вспоминал молодую Королеву, мать Инфанты, и ему казалось, что она совсем недавно прибыла из своей весёлой Франции, потом увяла в мрачном великолепии Испанского Двора и умерла, полгода спустя после рождения дочери. А перед этим она лишь дважды видела цветущий миндаль и только дважды собирала груши под сучковатым деревом в саду дворца, где сейчас зеленела трава. Так сильна была его любовь, что он не позволил хоронить её в могиле. Королеву забальзамировали мавританские знахари, которым была гарантирована жизнь вместо казни по обвинению в ереси, и у которых уже было конфисковано имущество из-за подозрения в занятиях колдовством. Тело её так и лежало в построенной из чёрного мрамора дворцовой часовне, украшенной внутри коврами, с тех пор, как в один из ветреных мартовских дней, почти двенадцать лет назад, монахи внесли его сюда. Раз в месяц Король, одетый в тёмный плащ, с притушеным фонарём в руке входит в часовню и опускается на колени рядом с телом, восклицая: «Моя Королева! Моя Королева!», нарушая этикет, который в Испании регламентирует все моменты жизни, и ограничивает даже Короля в его горе, а он в приступе дикой тоски сжимает её руки, украшенные перстнями, и пытается оживить её, покрывая безумными поцелуями холодное лицо.
   Но сегодня ему казалось, что он опять видит её такой, какой видел впервые в замке Фонтенбло, когда ему было всего пятнадцать лет, а она была ещё более юной.
Тогда они были официально помолвлены Папским Нунцием в присутствии короля Франции и всего двора, и он вернулся в Эскуриал, увозя с собой локон золотистых волос и вспоминая детские губы, которые целовали его руку, когда он садился в карету. Позднее последовала женитьба, торопливо проведённая в Бургосе, небольшом городе на границе двух государств, а в Мадриде состоялось грандиозное празднество у церкви Ла Аточа и более торжественное, чем обычно, публичное аутодафе – сожжение более трёх сотен еретиков, среди которых было немало англичан.
   Конечно, любил он её безумно, и многие полагали, что в этом была причина поражения в войне с Англией за господство в Новом Свете. Он едва позволял ей быть вне поля его зрения; ради неё он забыл, или казалось, что забыл, все обременительные государственные дела, и с ужасающей слепотой, которой страсть поражает свои жертвы, не замечал, что церемонии, коими он думал развлечь свою Королеву, не приносят ей удовольствия, а только усугубляют странную болезнь, мучавшую её.
   Когда она умерла, он на какое-то время потерял смысл своего существования.
Он официально отрёкся от монастыря Траппистов Гранады, где был титулован Приором,
но боялся оставить маленькую Инфанту на милость своего братца, чья жестокость была известна всей Испании, и многие подозревали, что он стал виновником смерти Королевы, подарив ей пару пропитанных ядом перчаток во время визита в его замок в Араго.
   Даже по прошествии трёх лет официального траура, что был учреждён королевским указом по всем доминионам, Король не разрешал своим министрам говорить о каком-либо новом альянсе, а когда к нему обратился сам Император, предлагая руку своей племянницы, прелестной эрцгерцогини Богемии, он просил послов передать, что Король Испании уже обручён с Печалью, и хотя она – невеста бесплодная, он любит её  больше, чем Красоту. Этот ответ стоил ему богатой провинции в Нидерландах, которая, однако, вскоре восстала и возвратилась под руководство фанатиков Реформаторской Церкви.
     Вся его прежняя семейная жизнь с её яркими феерическими радостями и ужасающей агонией трагического конца, казалось, возвратилась, когда он наблюдал за Инфантой, развлекающейся на террасе. У неё была та же, что и у Королевы, очаровательная нетерпеливость в манерах, та же привычка своенравно вскидывать голову, тот же гордо очерченный красивый ротик, та же чудесная, истинно французская улыбка, когда она изредка взглядывала на окно, или протягивала для поцелуя свою маленькую ручку почтенным мужам Испании. Но громкий смех детворы утомил Короля, безжалостно-яркий солнечный свет как бы смеялся над его горем, неясный запах, похожий на запах специй, что используются при бальзамировании, отравлял – или только казалось? – чистый утренний воздух. Он прикрыл лицо руками, и когда Инфанта опять взглянула наверх, занавеси в окне были задёрнуты, а Король больше не был виден.
   Она изобразила лёгкую гримасу разочарования и пожала плечами. Конечно же, он бы мог и остаться с ней в день её рождения. Какое значение имеют эти глупые государственные дела? Или он ушёл в ту мрачную часовню, где всегда горели свечи, и куда ей никогда не дозволялось входить? Как это неразумно с его стороны, когда так ярко сияет солнце, и все так счастливы! Кроме того, он может пропустить представление боя быков, о котором возвещают фанфары, не говоря уже о кукольном театре и других замечательных вещах. Её дядя и Великий Инквизитор были более внимательны, они зашли на террасу и говорили ей красивые комплименты. Она вскинула свою очаровательную головку и под руку с Доном Педро сошла вниз по ступеням, и направилась в конец сада к павильону, накрытому пурпурным шёлком, и остальные дети последовали за ней в строгом соответствии с положением – те, у кого были самые длинные фамилии, шли первыми.
   Процессия мальчиков благородного сословия, фантастически разодетых в костюмы тореадоров, вышли ей навстречу, а граф Тьерра-Нуэва, исключительно красивый юноша в возрасте около четырнадцати лет, снял свою шляпу с грацией прирождённого идальго и торжественно подвёл её к небольшому, отделанному золотом и слоновой костью креслу, установленному на помосте над ареной. Дети разместились вокруг, обмахиваясь веерами и перешёптываясь, а Дон Педро и Великий Инквизитор, улыбаясь, стояли у входа. Даже Княгиня, Камер Майор, как её называли, худая, со строгими чертами лица, оттенёнными жёлтым жабо, выглядела не так сердито как обычно, и нечто, похожее на холодную улыбку, пробегало по её морщинистому лицу и подрагивало на бескровных губах.
  Это был великолепный бой быков, намного лучше, думала Инфанта, чем тот, настоящий, 
что её привели посмотреть в Севилье по случаю визита герцога Пармы. Некоторые мальчики гарцевали на богато убранных деревянных лошадках и фехтовали длинными пиками с яркими лентами, другие ходили, махая перед быком красными плащами, и перепрыгивали через барьер, когда тот нападал на них, а сам бык был как живой; плетёный каркас, обтянутый шкурой – он пускался бегать по арене на задних ногах, что живому быку и не приснилось бы делать. Он восхитительно изображал бой, а маленькие зрители так разошлись, что вскочили на скамейки и, размахивая кружевными платочками, кричали «Браво, торо! Браво, торо!» с таким азартом, словно были они взрослыми.
   Наконец, после довольно продолжительного сражения, во время которого несколько деревянных лошадок получили смертельные ранения, а их всадники спешились, юный граф Тьерра-Нуэва поставил быка на колени и, получив согласие Инфанты на решающий удар, вонзил деревянный меч в шею животного с такой силой, что голова быка отлетела, и открылось смеющееся лицо месье де Лорана, сына французского посла в Мадриде. Затем арену под бурные аплодисменты очистили, мёртвых деревянных лошадок утащили двое пажей-мавров, одетых в жёлтые с чёрным ливреи, и после короткой интермедии, когда французский артист выступал на канате, несколько кукол итальянской полуклассической трагедии «Сафонисба» появились на сцене небольшого театра, специально воздвигнутого для этой цели. Они играли так хорошо, а их жесты были так натуральны, что в конце представления глаза Инфанты затуманились слезами. Нескольких расплакавшихся детишек пришлось успокоить сладостями, а сам Великий Инквизитор был так впечатлён, что не удержался и сказал Дону Педро о том, что ему кажется непостижимым, как куклы, сделанные из дерева и раскрашенного воска, действующие механически посредством верёвочек, могут встречаться с такими ударами судьбы и быть такими несчастными.
   Затем выступал африканский фокусник, который принёс большую плоскую корзину, покрытую красной тканью, и поставил её в центр арены, вытащил из своего тюрбана странную дудочку из тростника и подул в неё. Через небольшое время ткань начала двигаться, и когда звук дудочки стал пронзительнее, две зеленовато-золотых змеи подняли свои головы странной клиновидной формы и медленно поднялись, раскачиваясь туда-сюда в такт музыке, словно растения, что качаются в воде. Дети были изрядно напуганы их пятнистыми капюшонами и проворными острыми язычками; им намного больше понравилось, когда под руками фокусника из песка выросло апельсиновое дерево, на котором появились белые цветы и гроздья настоящих фруктов, а когда он взял веер у маркизы де Лас Торрес и превратил его в синичку, что летала по павильону и пела, их восторгу не было границ.
   Торжественный менуэт, представленный мальчиками-танцорами из церкви Нуэстра Сеньора дель Пилар, был очаровательным. Никогда прежде Инфанта не видела этой восхитительной церемонии, что ежегодно организовывалась напротив святого алтаря Девы в её честь, да и никто из королевской семьи не посещал кафедральный собор Сарагосы с тех пор, как сумасшедший священник, которого многие считали платным агентом Елизаветы Английской, не попытался вручить Принцу Астурийскому отравленную облатку. Этот танец, известный ей только по слухам, и называвшийся «Танец нашей Принцессы», представлял великолепное зрелище. На мальчиках были старинные одежды придворных из белого бархата, треугольные шляпы были украшены серебром и увенчаны огромными плюмажами из перьев страуса. В лучах солнца ослепительная белизна их одежд ещё больше подчёркивала их смуглые лица и чёрные волосы. Все были очарованы степенным достоинством, с которым они исполняли сложные фигуры танца, отточенной грациозностью их медленных жестов и, когда они закончили представление и сняли свои шляпы перед Инфантой, она предельно вежливо сделала реверанс и в знак благодарности за то удовольствие, которое было доставлено ей, пообещала послать в церковь большую восковую свечу.
   На арене появилась группа красивых египтян, представлявших цыган; они сели кружком, скрестив ноги, и начали играть на цитрах, двигаясь телами в такт музыке и напевая низкими голосами, почти без дыхания, задумчивую тихую мелодию. Когда они встречали взгляд Дона Педро, то хмурились, а некоторые из них пугались, потому что за колдовство, несколько недель назад, на базарной площади были повешены двое из их племени; но хорошенькая Инфанта, слегка откинувшись назад, смотрела на них своими большими голубыми глазами поверх веера с интересом, и они чувствовали, что такой приятный человек, как она, никогда не сможет быть жестоким, с кем бы то ни было. Играли они на цитрах очень нежно, едва касаясь струн длинными, в пятнышках, ногтями, а головы их начинали покачиваться так, будто они засыпали. Вдруг, с пронзительным криком, от которого дети вздрогнули, а Дон Педро схватился за украшенную агатом рукоять своего кинжала, египтяне вскочили на ноги и завертелись в сумасшедшем танце под грохот своих тамбуринов и под песню любви, звучащую на их странном гортанном наречии. Затем другой сигнал заставил их снова тихо присесть на арене, и теперь только неясное звучание цитр нарушало тишину. После того, как это было проделано несколько раз, они на мгновение исчезли и вернулись с косматым бурым медведем на цепи и маленькими обезьянками на плечах. Медведь с самым серьёзным видом делал стойку на голове, а худенькие обезьянки и два цыганчонка, которые были их дрессировщиками, проделывали всякие забавные трюки: сражались маленькими деревянными мечами, стреляли из ружей, исполняли всякие приёмы, как заправские солдаты Королевской гвардии. Конечно, цыгане имели грандиозный успех.
  Но самой забавной частью утреннего представления, несомненно, был танец маленького Карлика. Когда он взошёл на арену, переваливаясь на своих скрюченных ногах, качая из стороны в сторону огромной бесформенной головой, детишки разразились громкими, весёлыми криками, а сама Инфанта хохотала так, что Гувернантка должна была напомнить ей о том, что хотя в Испании есть много случаев, когда дочь Короля может плакать в присутствии равных ей, нет ни одного случая для Принцессы королевской крови, когда она может так веселиться рядом с теми, кто ниже её по происхождению.
   А Карлик был всё-таки неотразим, даже для Испанского Двора, известного своей страстью к чему-то страшному; он был невиданным, фантастическим монстром. К тому же это было его первое появление. Его, бегущим через лес, нашли двое знатных особ, которые охотились в большой роще пробкового дуба, окружающей город, и доставили ко Дворцу в качестве сюрприза для Инфанты, а его отец, бедный угольщик, был рад избавиться от такого безобразного и бесполезного ребёнка. Возможно, самым привлекательным в нём было полное неосознание своей уродливости. Он казался вполне счастливым, был в прекрасном расположении духа. Когда дети смеялись, смеялся и он, и так же свободно и весело, как и любой из них; в конце каждого танца он забавно кланялся всем, кивая и улыбаясь, словно он, и взаправду, был одним из них, а не той потешной ошибкой Природы, которая заставляет других смеяться над ним. Что касается Инфанты, то маленький Карлик был совершенно очарован ею. Он не мог оторвать от неё глаз, а в конце представления, вспомнив,  как придворные дамы бросали цветы к ногам Каффарелли, известного итальянского тенора, которого Папа прислал из своего собственного собора в Мадрид, чтобы красотой голоса излечить Короля от меланхолии, Инфанта, отчасти от собственного порыва, отчасти, чтобы позлить Гувернантку, вытащила из своих волос прекрасную белую розу и с очаровательной улыбкой бросила её на арену. Он воспринял это вполне серьёзно, поднял цветок и, прижимая его к своим грубым, обветренным губам, положив руку на сердце, припал на одно колено и широко улыбался ей, а его маленькие, яркие глаза сияли от радости.
   Это повлияло на Инфанту таким образом, что после того, как маленький Карлик ушёл с арены, она ещё долго смеялась и высказала своему дяде пожелание, чтобы танец был повторен. Гувернантка же, из-за того, что солнце было слишком жарким, решила, что будет лучше, если её Высочество без промедления перейдёт во Дворец, где для неё уже приготовлен великолепный обед, включая праздничный торт с её инициалами, сделанными из цветного крема, и с чудным серебряным  флажком, развевающимся на самом его верху. Инфанта, преисполненная чувства собственного достоинства, поднялась, отдала приказ, чтобы маленький Карлик вновь танцевал для неё в час сиесты, поблагодарила графа Тьерра-Нуэва за восхитительное представление и направилась в свои апартаменты; дети последовали за ней в том же самом порядке, в котором входили.

                ***
   Теперь, когда маленький Карлик услышал, что он должен будет танцевать для Инфанты вторично, и по её собственному желанию, он был так горд, что умчался в сад, целуя белую розу в диком приступе радости и выделывая всякие восторженные движения, странные и неуклюжие.
   Цветы были совсем недовольны его вторжением в их красивый дом и, когда они увидели его скачущую походку, его размахивания руками над головой в этакой нелепой манере, то они больше не могли сдерживать свои чувства.
   «Он слишком безобразен, чтобы ему было позволено играть в любом месте, где находимся мы!» –  кричали Тюльпаны.
   «Он должен выпить макового сока и уснуть на тысячу лет», – разгорячась, сердито вторили им большие алые Лилии.
   «Он – настоящий ужас! – скрипел Кактус – потому что он весь маленький, скрюченный, а его голова непропорциональна в сравнении с его ногами. Он заставляет меня ощетиниться, и если он подойдёт ко мне, я уколю его своими шипами».
   «А ещё, у него – мой лучший цветок! – воскликнул Куст Белой Розы. Я сам сегодня утром отдал этот цветок в качестве подарка Инфанте ко дню рождения, а он у неё украл его».  И Куст Белой Розы громко закричал: «Вор! Вор! Вор!»
   Даже Красная Герань, которая обычно никак не проявляла себя, и у которой самой было много бедной родни, пробормотала что-то неодобрительное, увидев Карлика. А когда Фиалка мягко заметила, что хоть он чрезвычайно некрасив, но с этим ничего сделать не может, то Герань с негодованием справедливости возразила, что это его главный недостаток, и нет причин восхищаться личностью, которая неизлечима. И тогда некоторым из Фиалок уродство маленького Карлика показалось нарочитым, и что он проявил бы гораздо больше вкуса, если представлялся бы печальным или, по меньшей мере, задумчивым, вместо того, чтобы весело скакать с такими глупыми, неестественными ужимками.
   Что касается старых Солнечных Часов, которые были исключительно индивидуальной, выдающейся личностью и которые однажды сообщили время не кому-то иному, а императору Карлу Пятому, то они были поражены внешностью маленького Карлика настолько, что забыли отметить целых две минуты своим длинным тенистым пальцем и, не сдержавшись, сказали молочно-белому Павлину, который грелся под солнцем на балюстраде, что из детей короля будут короли, а дети угольщика станут угольщиками, и
что абсурдно опровергать это. С этим утверждением Павлин полностью согласился и выкрикнул: «Конечно! Конечно!» таким резким, громким голосом, что Золотая Рыбка, которая жила в холодном бассейне журчащего фонтана, высунула голову из воды и осведомилась у огромного каменного Тритона, не случилось ли чего на Земле.
   А вот птицам Карлик нравился. Они часто видели его в лесу, танцующего, как эльф, среди листвы, или взбирающегося в дупло дерева, чтобы угоститься орехами, заготовленными белками. Птицы нисколько не считали его безобразным, даже сам Соловей, который пел среди листьев апельсинов так сладко, что Луна временами склонялась, чтобы послушать его. Кроме прочего, Карлик был добр к птицам, и во время ужасно жестокой зимы, когда не было ягод на кустах, а земля была твёрдой, будто железной, и волки подходили к городским воротам в поисках пищи, он никогда не забывал о птицах и всегда давал им крошки от куска ржаного хлеба, деля с ними свой скромный завтрак.
   Сейчас они кружились вокруг, почти касаясь крыльями его щёк, щебеча друг с другом, а Маленький Карлик был так рад, что не мог удержаться и показал им красивую белую розу, рассказывая, что её подарила сама Инфанта и что она любит его. Птицы не поняли ни слова, да это не имело значения, поскольку они склоняли головки набок и выглядели очень мудрыми, а это было так же хорошо, как понимание, даже немного лучше.
   И ящерицы были благосклонны к нему и, когда устав от беготни, он опускался на траву, чтобы отдохнуть, они вертелись вокруг него, стараясь по-своему развлечь.
   «Не каждый может быть таким же красивым как ящерицы. – говорили они, – трудно ожидать этого. И хотя это звучит абсурдно, он не так уж и безобразен, если закрыть глаза и не смотреть». Ящерицы были большими философами, и частенько часами сидели, размышляя, когда им совсем нечего было делать или когда для прогулок была слишком дождливая погода.
   Всё-таки цветы были очень раздражены таким их отношением и поведением птиц.
«Это лишь показывает, – возмущались они, – какой вульгарный эффект производят такие нескончаемые прыжки и суета. Хорошо воспитанная публика всегда находится на одном и том же месте, как мы. Никто не видел нас скачущими по дорожкам или по-сумасшедшему бегающими за стрекозами. Когда мы желаем переменить обстановку, то посылаем за садовником, и он переносит нас в другую почву. Так определено, и так должно быть. Но птицы и ящерицы не знают покоя, а у птиц нет и постоянного адреса. Они – бродяги, как цыгане, и с ними нужно обходиться так же». Цветы, задравшие вверх свои головки, выглядели очень надменно и были рады видеть, что маленький Карлик вышел из травы и через террасу направился во Дворец.
   «Конечно, он отдыхает на свежем воздухе от такой жизни, – говорили они, – поглядите на его горб и на его скрюченные ноги». И цветы начали хихикать.
   Но маленький Карлик ничего не знал об этих разговорах. Ему очень нравились и птицы, и ящерицы, а цветы он считал самыми очаровательными существами на свете, исключая теперь, конечно, Инфанту, ведь она подарила ему красивую белую розу, она любит его, и в этом большая разница. Как бы он хотел, чтобы она пошла с ним вместе; она бы взяла его за руку, улыбаясь ему, а он не расставался бы с ней, сделал бы её партнёром в играх, научил бы всяческим забавным шуткам.
   Он никогда прежде не бывал во Дворце, но знал великое множество интересных вещей. Из камыша он мог делать клетки для кузнечиков, где они поют, он превращал кусок стебля бамбука в дудочку, звук которой любит слушать Пан. Знал он голос каждой птицы и мог подозвать к себе скворцов с дерева или цаплю с болота. Он знал тропы лесных животных, мог выследить зайца по едва заметным следам и вепря по смятой листве. Знал он все танцы ветра: сумасшедший танец в красных одеждах с осенью, лёгкий танец в голубых сандалиях над пшеничным полем, танец с белой снежной зимой и танец с цветами в весенних садах. Он знал, где дикие голуби строят свои гнёзда, и однажды, когда охотник поймал в ловушку пару голубей, он взял на воспитание их птенцов, соорудил для них гнездо в расселине ствола вяза. Они стали совсем ручными и привыкли брать корм с его рук каждое утро.
Он любил их, любил и зайцев, которые сновали среди высокого папоротника, и соек, с их чёрными клювами и будто стальными перьями, любил ежей, которые могли свернуться в колючий шар, и больших мудрых черепах, что ползали, кивая головами, пощипывая молодую листву.
    Да, Инфанта могла бы уйти с ним в лес, чтобы играть здесь с ним. Он уступил бы ей свою маленькую кроватку и сторожил бы под окном до рассвета её сон, чтобы ни дикие рогатые животные не могли поранить её, ни голодные волки не могли подкрасться близко к домику. А на рассвете он откроет ставни и разбудит её, они выйдут и будут танцевать весь день. На самом деле, в лесу вовсе не одиноко. Иногда Епископ тащится на своём белом муле, читая на ходу книгу с картинками, а иногда в зелёных бархатных шапочках, в куртках из оленьей кожи проходят охотники, и соколы с колпачками на головках сидят у них на руках. Во время сбора винограда идут виноделы с окрашенными багряным руками и ногами и несут бурдюки с вином. Ночами вокруг огромных жаровен сидят угольщики-жогари, запекая в золе орешки, следя, чтобы сухие поленья медленно горели в огне, а разбойники выходят из своих пещер и весело шутят с ними. Как-то раз маленький Карлик видел процессию, двигавшуюся по пыльной дороге в Толедо. Впереди со сладкоголосым пением шли монахи с хоругвями и золотыми крестами, за ними в серебряных доспехах, с пиками и мушкетами маршировали солдаты, а среди них три босых человека со свечами в руках в странных жёлтых одеждах, разрисованных чудными орнаментами.
   Конечно, в лесу найдётся много чего, достойного внимания, а если Инфанта устанет, он отыщет мшистый холм для неё или понесёт её на руках, ведь он очень сильный, хотя и невысок ростом. Он сделает ей ожерелье из красных ягод барбариса, которые будут так же хороши, как те белые ягоды на её платье, а когда они надоедят ей, она может их выбросить, и он найдёт другие. Он будет приносить ей чашечки желудей, напоённые росой анемоны и крошечных светлячков, чтобы они мерцали как звёзды в её бледно-золотистых волосах.
   Но где же Инфанта? Маленький Карлик спрашивал белую розу, а она не отвечала. Казалось, весь Дворец уснул, даже там, где ставни не были закрыты, тяжёлые портьеры закрывали окна и не пропускали свет. Он ходил вокруг в поисках входа и, наконец, увидел маленькую дверцу, которая была открытой. Проскользнув внутрь, маленький Карлик оказался в чудесном зале, более удивительным, чем его лес, где всё блестело золотом, а пол был выложен цветными плитками, образовавшими геометрические фигуры.
А Инфанты здесь не было, только красивые белые статуи со странной улыбкой на губах взирали на него с пьедесталов из яшмы своими пустыми глазами. В конце зала висела портьера из чёрного бархата, богато расшитого солнцем, звёздами и словами королевского девиза нитками того цвета, что маленькому Карлику нравился больше всех. Возможно, она прячется здесь? В любом случае он сейчас это узнает.
   И вот он тихонько подошёл и отодвинул портьеру. Нет, там был ещё один зал, даже более красивый, – подумал он, – чем тот, который он только что покинул. Стены были увешаны зелёными гобеленами с вышивками, изображающими сцены охоты, работы фламандских мастеров, на которую потребовалось свыше семи лет. Это помещение называли когда-то комнатой Жана-дурака, где Королю, помешанному на охоте, не раз представлялись огромные вздыбленные лошади, раненый олень, вокруг которого прыгают большие собаки, звуки охотничьих рожков, и то, как он вонзает кинжал, добивая трепещущее животное. Теперь же этот зал использовался для совещаний, в центре его, на столе, лежали документы министров, проштампованные золотыми печатями Испании и с эмблемами Габсбургов.
   Маленький Карлик огляделся, боясь идти дальше. Странные молчаливые всадники, скачущие через большие поляны, казались ему ужасными призраками, о которых он слышал рассказы угольщиков и которые охотились только ночами, а если встречали человека, то превращали в лань, и охотились на неё. Но маленький Карлик подумал о хорошенькой Инфанте и приободрился. Он хотел её найти и рассказать о том, как сильно он её любит. Возможно, она в следующей комнате. Он пробежал по мягкому мавританскому ковру и открыл дверь. Нет! и здесь её не было, и это помещение оказалось пустым.
   Это был тронный зал, который использовался для приёма послов, где, давая персональные аудиенции, Король в последнее время находился не часто, и где много лет назад являлись посланники из Англии, чтобы договориться о его браке с их Королевой; позже здесь был один из католических правителей Европы со своим старшим сыном. Портьеры в зале были из Кордовской кожи с позолотой, тяжёлый позолоченный канделябр, на ветвях которого было три сотни восковых свечей, свисал с потолка, раскрашенного в чёрный и белый цвета. Под балдахином из золотистой ткани с вышитыми бисером львами и Кастильскими башнями стоял сам трон с богатым покровом чёрного бархата, усеянного серебряными тюльпанами и украшенного по краям серебром и жемчугом. На второй ступеньке от трона помещалась скамейка Инфанты с подушечкой из шёлковой серебристой ткани, а за краем балдахина стояло кресло Папского Нунция, кто один имел право на публичных приёмах сидеть в присутствии Короля, и чья кардинальская шляпа с плетёными алыми кистями лежала впереди на красном табурете. На стене, напротив трона, висел портрет в полный рост Карла Пятого, в охотничьей одежде, с огромным мастиффом рядом с ним, а в центре стены был портрет Филиппа Второго, принимающего присягу Нидерландов. Между окнами стоял кабинет из чёрного эбенового дерева, инкрустированный пластинами из слоновой кости, на которых были гравированы персонажи картины Гольбейна «Танец смерти», по слухам, руками самого великого мастера.
   Но маленького Карлика не интересовали эти прелести. Он не променял бы на свою розу все жемчужины балдахина, ни единого лепесточка не отдал бы даже за сам трон. Всё, что он хотел – это увидеть Инфанту перед тем, как она спустится в павильон, и попросить её пойти с ним после окончания его танца.
   Здесь, во дворце воздух был тяжёлым, а в лесу дуют вольные ветры, солнечный свет золотыми лучами раздвигает дрожащую листву. Есть в лесу и цветы, может, не такие привлекательные, как в саду, но более душистые, чем они: гиацинты, раннею весной заполняющие прохладные полянки и травянистые пригорки колеблющейся фиолетовой волной; примулы, что жёлтыми пятнами гнездятся у искривлённых корней дуба; пышный чистотел и голубая вероника; ирисы, лиловые и золотистые. Сединой отливают серёжки орешника, а наперстянки клонятся под тяжестью своих, так любимых пчёлами, пятнистых соцветий; гроздья лесных орехов походят на белые звёзды, а цвет боярышника напоминает бледную красоту луны.
   Да, конечно, она придёт туда, только бы он смог отыскать её! Она пойдёт с ним в этот прекрасный лес, и весь день он будет танцевать, чтобы порадовать её. Его лицо озарилось улыбкой, и он проследовал в другую комнату. Это было самое светлое и красивое помещение изо всех. Стены были драпированы дамасской тканью с розовыми цветами, птичками и утончёнными серебристыми орнаментами. Мебель была сделана из массивного серебра с рельефами из цветочных гирлянд и пляшущих Купидонов; перед каждым из двух каминов стояли матерчатые ширмы, расшитые изображениями попугаев и павлинов, а простирающийся вдаль пол был вымощен ониксом цвета зелёной морской волны.
   Только здесь он был не один. Из тени возле входной двери он заметил небольшую фигурку, лицом обращённую к нему. Его сердце вздрогнуло, крик радости сорвался с его губ, и он двинулся на свет. Как только маленький Карлик сделал это, фигурка двинулась точно так, и он увидел её чуть более отчётливо. Инфанта!
   Нет! это был монстр, самый ужасный из тех, кого он мог себе представить. Пропорции тела ненормальные, не как у других людей, – горб и скрюченные конечности, огромная голова с копной чёрных волос. Маленький Карлик нахмурился и монстр нахмурился тоже. Он улыбнулся и вместе с ним улыбнулся монстр, вытянув так же точно руки по швам. Карлик сделал насмешливый поклон и в ответ получил такой же реверанс. Он подошёл ближе и тот подошёл ближе, копируя каждый шаг. Маленький Карлик радостно воскликнул, подбежал, коснулся руки монстра и почувствовал ответное прикосновение, которое было холодным как лёд. Он испуганно скрестил руки – монстр быстро повторил это движение. Когда маленький Карлик захотел прижаться к монстру, что-то гладкое и твёрдое остановило его. Лицо монстра, теперь вплотную приближенное к его собственному, было искажено гримасой ужаса. Карлик откинул со своих глаз прядь волос. Монстр повторил это. Он почувствовал отвращение к монстру, и у того на лице была гримаса отвращения. Маленький Карлик отвернулся и тот отвернулся тоже.
   Что это такое? Он задумался на мгновение, затем оглядел всё помещение. Странно, но всё имело своего двойника в этой невидимой стене, прозрачной как вода. Да, картина за картиной, диван за диваном – всё повторялось. Спящий Фавн, который возлежал в алькове у входа, имел своего брата-близнеца, и он тоже спал, а Венера, что стояла в лучах солнечного света, простирала свои руки к такой же прекрасной Венере, каковой была и сама. Это что, Эхо? Как-то он позвал Эхо в долине, и оно ответило ему, слово в слово. Возможно, оно умеет насмехаться над глазами, как умеет насмехаться над голосом. Может ли быть, что?..
   Маленький Карлик вздрогнул, снял прекрасную белую розу, приколотую на его груди и, повернувшись, поцеловал её. У монстра была своя роза, точно такая, до единого лепестка!
Он целовал её точно так и прижимал к своей груди с ужасными гримасами. Когда стало ясно очевидное, маленький Карлик испустил дикий вопль отчаяния и, рыдая, упал.
   Это был именно он, бесформенный и горбатый, выглядевший гадко и страшно. Тем монстром был он сам, и это над ним смеялись дети и маленькая Инфанта, о которой он думал, что она полюбила его, а ведь она просто насмехалась над его уродством и веселилась, глядя на его скрюченные руки и ноги. Почему его не оставили в том лесу, где никто не говорил ему, как он отвратителен? Почему отец не убил его, вместо того, чтобы продать на этот позор? Горькие слёзы ручьями побежали по его щекам, и он в клочья разорвал белую розу. Лежащий напротив сделал то же самое и отбросил обрывки розы. Маленький Карлик катался по полу и видел напротив лицо, искажённое болью. Прикрыв глаза, он, подобно раненому животному, отполз и спрятался в тень, где лежал и стонал.
   В этот момент сама Инфанта и её товарищи влезли в окно и увидели уродливого маленького Карлика, который лежал на полу и колотил в него скрюченными руками таким странным манером, что их обуял приступ неудержимого смеха, – они сгрудились вокруг него и смотрели во все глаза.
   «Его танец был забавным, – сказала Инфанта, – но его теперешние движения ещё забавнее. Он такой же интересный, как те куклы, только не такой натуральный».
И взмахнув своим большим веером, она зааплодировала.
   А маленький Карлик не поднимал взор; его рыдания становились слабее и слабее, и вдруг, издав какое-то хрипение, он повернулся набок, затем в прежнее положение и затих.
   «Это великолепно! – воскликнула Инфанта, – а теперь ты должен станцевать для меня».
   «Да! – закричали детишки, – ты должен подняться и танцевать, ведь ты такой же умный, как обезьянки, только забавнее их». Но маленький Карлик не отвечал. А Инфанта топнула ногой и позвала своего дядю, который прогуливался с Гофмейстером по террасе, читая депеши, полученные из Мексики, где Святая Инквизиция недавно установила свои законы.
   «Мой забавный маленький Карлик сердится, – сказала она, – ты должен привести его в чувство и заставить танцевать для меня».
   Двое мужчин переглянулись и с улыбкой поспешили внутрь помещения, где Дон Педро, наклонившись, ударил маленького Карлика по щеке своей расшитой перчаткой.
   «Ты должен танцевать, маленький монстр, – приговаривал он, – ты должен танцевать. Инфанта Испании и Индии желает развлекаться ».
   Но маленький Карлик не двигался.
   «Следует послать за палачом с плетью», – равнодушно сказал Дон Педро.
   Но Гофмейстер, внимательно посмотрев, опустился на колени рядом с маленьким Карликом и положил руку на его сердце. После нескольких мгновений он пожал плечами, поднялся и, низко поклонившись Инфанте, сообщил:
    «Дорогая Принцесса, Ваш забавный маленький Карлик больше никогда не будет танцевать. Очень жаль, поскольку он был так уродлив, что мог бы заставить Короля улыбнуться».
    «Но почему он не будет танцевать?» – спросила Инфанта, улыбаясь.
    «Потому что разбито его сердце», – отвечал Гофмейстер. Инфанта нахмурилась, и её изящные, похожие на лепестки роз губки сложились в гримасу разочарования.
   «На будущее: пусть у тех, кто приходит ко мне играть, не будет сердца», – проговорила она и убежала в сад.