Лабиринтный человек никогда не ищет истины, но всегда лишь Ариадну, — что бы ни говорил нам об этом он сам.
Фридрих Ницше
Это была игра в прятки.
Ящерица, отбросившая хвост. Пчела, выпустившая жало. Солнце, зашедшее за горизонт. И девочка лет эдак семнадцати с хвостиком. С кудрявым. Девочка, потерявшая сердце.
— Вот уеду от тебя, что ты будешь делать?
— Буду искать.
Кромешная, находящаяся на кромке человеческого сознания, тьма. В темноте более явственно работает воображение и та часть памяти, которая контролирует образы, тем более если эти образы вызывают приятные щекоточки внизу живота и на краю позвоночника. Объёмная чёрно-белая фотографическая картинка с негативным элементом отстранения от пространственности.
— Брось, ты же на балкон покурить выходишь с ссутулившейся неохотой. Тебе лень тапочки от пола поднимать, а я ведь уеду далеко. Очень-очень-очень далеко.
— Ближе тебя у меня никого нет.
Она, состоящая из веснушек, болтливости, по-детски маленькой груди и вечернего угадываемого цоканья каблуков за моей дверью (прислушиваюсь — идёт), — добронравовская нежность. Казалось, веснушки искрили в темноте и рассыпались по подушке. Тушу. Затушёвываю.
— А попугай?
— Я думаю о нём только тогда, когда он язвительно называет меня дураком, а себя — красивым. А о тебе, кроме таких случаев, — ещё и во время секса.
— Дурачок!
В темноте все прерываемые чувства гораздо острей. Ищешь грудь — находишь ладонь, с успехом пытающуюся прижать твою руку к огненной щеке. И жжёт, и одёрнуть — значит, замёрзнуть. Существует два типа тёплых женщин. К первым — хочется протянуть руки, и греть полусогнутые в радугу пальцы. Не люблю камины. Ко вторым — тянет прижаться всем телом, и — либо загореть, либо сгореть и осыпаться пеплом. Разгребая золу чужих человеческих отношений, находишь-таки там огонёк, от которого незамедлительно прикуриваешь и дымишь паровозом.
— А где ты будешь меня искать?
— В себе.
Наверное, ей казалось, что я — из другого мира, из другой тишины, как говорят, сделанный из другого теста, причём мука была далеко не высшего сорта. Бублик. С такой сердцевиной любая внешняя пустота — игрушка-погремушка для нетопающих младенцев.
— Хочешь, я подскажу, где искать?
— Нет.
Когда один человек улыбается в темноте, а другой — надувает из губ пузырь, понимаешь, что человеческий рот — это больше, чем место для поцелуев. И нет смысла присматриваться, с какой осторожностью нужное слово выглядывает из-за губ, — темно. Длинному слову комфортней в задымлённом рту. Так, обычно, начинаются современные сказки: встретились два языка и ничего они друг другу не говорят, а просто лазают по затопленным пещерам умирающих слов. Да и не женятся обладатели этих языков в конце, как в обычных сказках, а только заводятся.
— Ты знаешь, у меня был знакомый, который солил даже сало, причём негигиенично макая его в солонку. Это полная безвкусица, в том смысле, что он совершенно не чувствует вкуса? Или попытка усиления ощущения солёности?
— Не люблю твоих знакомых, даже с такими конопушками, как у тебя. Прошлых и будущих.
Она не была из тех, кто вышагивает внутри тебя, прищурено поглядывая по сторонам. Некоторым позволь заглянуть в тебя, и ты почувствуешь, как они с азартом начинает наводить там порядок. Переставляют предметы твоих прошлых любовей в самые дальние углы неприбранной душонки. Рассовывают фотографии, валяющиеся на видных местах твоей памяти, по альбомам. Пылесосят пыль твоих взаимоотношений с нужными людьми. Поливают цветы твоего одиночества. И, наконец, делают копию ключей, чтобы в любое, удобное для себя, время — заглянуть туда снова. И расстроиться. Ты возвращаешь на свои законные места: плюшевые игрушки, часы с кукушкой, толстокожий кактус, гнутый слоновьим бивнем, и книгу «Над пропастью во ржи» с вечно высыпающимися страницами. Ты никогда не включаешь здесь свет, но в этой кромешной тьме готов найти на ощупь необходимую вещь. Тебе даже паутина создаёт уют. А пауки, свисающие — к гостям, и поднимающиеся — к новостям, или наоборот, — безоговорочные собеседники. И перекладка вещей не заканчивается до тех пор, пока однажды ты не поцелуешь её в ухо и не произнесёшь спокойным голосом:
«Брось на место!»
— Прости!
Не люблю, когда женщины просят прощения. Мне кажется, они просят пощады. Я отдал все рёбра на её изготовление. Чуть ли не в два десятка раз больше, чем нормировано Библией. Она возникла из пьяной драки. Не знаю, чёрт ли меня дёрнул — вмешаться в конфликт. Но я не жалею ни об одном сломанном ребре.
— Спи давай!
— А сам?! Пора бросать курить.
— Не спится. Это только Марк Твен мог часто бросать, да и то — в минуты, когда был Сэмюелем Клеменсом.
Самый лучший сон приходит под утро. Самая спокойная смерть — утренняя. Самая нужная женщина уходит утром, когда будильник ещё не готов разбудить тебя. Моргни — и всё изменится. Это как иллюзорные картинки. Я никогда не видел себя во сне, несмотря на некую отстранённость восприятия сна. Вроде бы ты смотришь на себя со стороны, но осознаёшь, что кто-то вместо тебя угадывает твои движения и ощущения. А что будет, если он — (кто?) — не угадает?
— Попробуй посчитать до ста.
«Раз, два, три...»
***
Когда взошло солнце, ящерица отпустила себе новую шевелюру, вернее, шевелюшку. Пчела, килограммами приносившая сахарный мёд, умерла. А сердце?! Да Бог его знает, где теперь это сердце.
***
На-ходят.
На-шёл.
Мы всё-таки пересекслизь, но это были далеко не мы, вернее, мы уже были далеко. Друг от друга. Даже не знаю, кто остался там, в темноте, и кто — растворился в солнечном свете.
***
Солнце снова прячется за широкие плечи горизонта.
Т-с-с-с! Я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват.