Слова маленькими блёклыми горошинами выкатывались у неё изо рта и складывались в такую же блёклую, невнятную картину. Совершенно невозможно было сфокусироваться на очертаниях смысла произносимого, он периодически распадался на много составных частей, каждый раз представляя картину в новом обличье. Я видел то морских чудовищ, то льва в чешуе, то бывшего школьного завхоза… Она спросила меня как-то : «отчего у нас такое невзаимопонимание, невзаимопроникновение, всё такое невзаимно-невзаимное?» Я сослался на горошины. Каждая из них – это путь в никуда, отверженная часть бытия без собственной гравитации и атмосферы. И каждая из них может выжить, только если упадёт в подходящую почву, и будет удобряема и поливаема.
Но по-видимому, этот мир – её мир, обладал настолько текучей трансцедентностью, что нельзя было даже на малейший квант времени зацепиться сознанием за хоть какой-нибудь приемлемый алгоритм укрощения безумия. Реальность выходила из под контроля. Переставала действовать евклидова геометрия, время то шло вспять, то останавливалось. Суперструны играли что-то в ми-бемоле. В сердце назревал Большой Взрыв. И тогда я начинал действовать.
Я брал её за руку и начинал пристально смотреть в глаза. «О воды Ганга, воспойте мне о чуде воскрешения!». Она менялась, сизое небо в её глазах под действием порывов свежего ветра (прямиком с Ангельских Сефирот) являло наконец светло-голубые прожилки. Бойся, праведник, остаться наедине со своей праведностью, ибо это есть бездна неописуемая. Но мне было не страшно. Я знал, на что иду. Я делал это ради усмирения злых и назойливых бессмысленно-жестоких Горошин. Я решал тяжелейший ребус, как из двух букв и одного выдоха составить рассказ, полный любви к ней. Или нет, даже не двух букв – одной! Это величайший из ребусов.
А иногда, во снах, я видел письмена. Это было сильно похоже на клинопись, но я почему-то был точно уверен – это язык будущего, пиктограмма надежд, чаяний и устремлений, некая полумистическая традиция, циклически воспроизводящаяся в определённые временные эоны.
Я вглядывался в загадочные знаки, и испытывал телепатический экстаз – когда звуки чуждой, чужой речи начинали проникать в мою голову и наполнять её образами, которые, очевидно, и отражали содержимое этих рун. Там было что-то яркое, светлое, как падение метеорита или второе пришествие спасителя. И каждый раз клинопись обрывалась на самом интересном месте – а в моей руке вдруг откуда ни возьмись оказывалось стило, и мне как бы предлагалось подвести финальную черту под всем этим действом – и лишь от меня зависело, чёрным или белым будет исход времён. В этот момент я обычно просыпался и размышлял: что бы я написал, какой знак поставил в конец титров? Ведь я совсем не знаю этой причудливой азбуки, а озарение может сыграть с нами злую шутку….