Она курила и ела пепел. Только это привязывало к жизни. Когда в кошельке оставалось 200 рублей, можно было надеяться, что есть еще двое суток.
Сигареты и звонки дочери.
Мысли о дочери ранили так же, как и абсолютно всё остальное. Ранили тревогой, ранили далью, ранили невозможностью.
Невозможностью ранило всё, включая обычные бытовые вещи, которые как льдом, сковывала и отдаляла физическая слабость.
Постоянная физическая слабость. И душевная опустошённость.
Наверное, она была больна, но близкие люди, щадя себя, не могли признать этого. А дальним было незаметно или безразлично.
Лечить её всё равно было не на что. Постоянное безденежье являлось ещё одним толстым пластом льда, под который погружалось нечто, бывшее некогда личностью. Пусть не самой лучшей и яркой, но достаточно живой, развитой и активной, немало притягательной и не лишённой обаяния.
Помнившие её прежней ещё по инерции продолжали общение, порой испытывая недовольство и недоумение, но возвращаясь в дом, где некогда была приветливо. И остатки былого шарма всё ещё всплескивали, привлекая новых, нуждающихся в позитиве и неординарности.
Она была востребована раньше и всё ещё иногда продолжала бывать таковой.
Другой пласт льда, погружающий личность в пучину был алкоголь. Алкоголь – великий анестетик всех времён и народов, ахиллесова пята мятежной русской души, лучший в истории человечества иллюзионист – он мягко принял её в свои тёплые расслабляющие объятья и не было никаких мотивов и стимулов из объятий вырываться.
Ещё были пласты болезней, приближающейся старости, неразрешённых конфликтов с мамой и взрослым сыном, личной нереализованности и банального одиночества в устоявшем, устоявшемся и нещадно седеющем браке.
Из под пластов порой удавалось выныривать, видимо лёд в полынье неокончательно затянулся коркой и редкие любители зимней рыбалки периодически пробивали его под традиционные «250 и занюхать рукавом».
Но на смену зиме вот уже много лет не приходили иные времена года. Надежды не оставалось, личность проседала в сущность, человеческие обломки становились лишними и раздражающими.
Ещё она пыталась писать. Второй, после алкоголя, анестетик русского человека. Называла это стихами, с самоиронией, конечно. Плакала буквами в монитор, закусывая пеплом, плевала в вечность своей болью и бесполезностью, создавала видимость присутствия, мстительно утомляя ею оставшихся рядом.
Обо всех иных ипостасях можно смело говорить в прошедшем времени. Была мамой, женой, подругой, другом, звонкой, мечтательной, обильной, готовила вкусно и с выдумкой, хотела многого, отстреливалась азартно, слово слышала, дышала не в пол силы, любовь не путала с прочим, терпела. Но не помогло.
Да, был ещё пласт агрессии. Или боли, переплавленной в злость – как одна из попыток вынырнуть. В то время ещё грезилось – одеть шахидский пояс и рвануть каких-то, ну тех, от кого на Руси незнамо кому жить хорошо… блажила.
Сегодня есть 200 рублей, значит двое суток, можно курить и есть пепел. Пепел вкусный, просто никто об этом не знает. Сущность не имеет желаний. Только функции. Сущность даже не может страдать. Функции сущности включают в себя мытьё грязной посуды. И ожидание звонка дочери.
Через двое суток можно выяснить, во что перерождаются сущности, они же тоже наверное перерождаются. Или исчезают безмолвно под пластами своего льда, унося с собой всё прошедшее рядом, но не сумевшее помочь остаться личностью.